Как Лиза и думала, здешняя ванна оказалась рядом с кухней. Лиза даже не сомневалась, что еще покачивающая в чугунной, на «лапах» ванне вода была нагрета для забот кухонных и спешно вылита в ванну только по приказу Оленьки. Ну и пусть! Греча сверху не плавает, и ладно! Лиза торопливо содрала с себя платье, белье и чуть не рухнула в воду, принявшись отдраивать кожу до красноты жесткой мочалкой.
Долго сидеть она не стала, но горничные управились еще быстрей: ее уже поджидало платье, не только вычищенное много лучше, чем удавалось самой Лизе, но и с подшитыми кружевным воротничком и манжетами, хоть чуть-чуть оживляющими тусклую коричневую ткань, чьим единственным достоинством было, как говаривала фройляйн — Zweckdienlichkeit21. Хотя рядом с Оленькой в коротеньком розовом платьице, Лиза все едино смотрелась блекло. Да и ладно, все равно воротничок очень, очень мил!
— Я тебя жду! — звонко выпалила Оленька, и потянула ее к столовой.
Только у лестницы они остановились — Лиза просто застыла как вкопанная, не сводя глаз с занимающего всю стену портрета. Зеленоглазая и черноволосая гордая красавица в бархатной амазонке небрежно поглаживала стройного гончака с узкой хищной мордой. Рядом и чуть позади замерла нежная белокурая девушка, напоминающая Оленьку.
— Вы похожи! — глянув на красавиц на портрете, а потом друг на друга хором сказали девушки.
— Верно, это тетушка и маменька! А это вот Кусай! — она показала на гончака и вдруг загрустила. — Такой добрый был, такой умный! Прошлым годом помер. Всегда с тетушкой был, говорят, с самого ее детства.
— Собаки столько не живут. — Покачала головой Лиза.
— Уж не знаю… Ну, пойдем же! — Оленька сама распахнула двери утренней столовой. — А вот и мы! Тетушка… Маменька… — пара реверансов, от которых подпрыгнул пышный синий бант в белокурых волосах, и девочка помчалась к своему месту за столом.
— Наконец-то! — проворчала генеральша. — Здорова ты намываться, душа моя! Ну, вели Одарке, чтоб подавала самовар! А ты что встала, матушка, садись, вон туда, рядом с Владимиром Федоровичем!
Не поднимающая глаз Лиза скользнула на место рядом с тем самым здоровым и лохматым молодым человеком, что видела вчера. Юноша даже не шевельнулся, чтобы отодвинуть ей кресло, наоборот, одарил Лизу презрительным взглядом:
— С голоду помереть можно, пока всякие бездельные девчонки прохлаждаются! — вроде бы себе под нос, но довольно громко проворчал он.
— Сей лишенный всяческих манер молодой человек — господин Бероев, ученик 4-го класса реального училища22. — вмешалась Оленькина мама. — Ну что же вы, Владимир Федорович, предложите своей соседке калачей или варенья!
— Чего это я должен ей предлагать? Руки есть, сама возьмет. — утыкаясь в свою чашку проворчал тот, да еще и спрятал руки под столом, точно боялся, что его заставят.
Только Лиза все равно успела увидеть обмотанные бинтом пальцы. Алые пятна проступали на повязке, словно рана продолжала кровоточить, не желая заживать. Не ночью ли порезался: острым-преострым ножом с серебром?
— Даже для вас, Владимир Федорович, это уж слишком. — возмущенно фыркнула Оленькина матушка.
— Не ругай его, мать моя! Еще господин Чернышевский23 писал, что все эти целования рук да подавания не любезность вовсе, а унижение женщины мужчиной. Будто мы и впрямь так беспомощны, что и калача ко рту не донесем. — генеральша внимательно проследила как горничная наливает ей чаю — и впрямь взяла калач. И взяла, и донесла.
— Ну я-то никого унижать не собираюсь! Бери калач, Лизонька!
— Спасибо. — тонкая струя чая полилась в чашку. Лиза поднесла ко рту, снова покосилась на своего соседа… и наткнулась взглядом на пристальный, полный откровенной ненависти взгляд желтых звериных глаз. Не скрываясь, уставилась на него в ответ.
— Да что ж! — парень странно рыкнул, вскочил — и вдруг толкнул стол и ринулся вон из столовой, опрокинув Лизину чашку ей на платье.
— Ну что ты скажешь! — охнула генеральша… и в ее устремленных на чашку глазах было откровенное сожаление.
О чае жалеет? Или вовсе не о чае? Лиза украдкой провела по мокрому пятну ладонью. А ведь в этот раз она ничего не почувствовала.
— Не обращай внимания, Лизочка. — Оленькина матушка протянула ей салфетку. — Юноши бывают такие несдержанные, особенно когда смущаются. Все едино тебе надо новых платьев заказать, и форму гимназическую, и передник. Агафьюшка, Лизочка ведь в Мариинскую гимназию пойдет, вместе с Оленькой?
— Ой, тетушка, а можно, мы прямо сейчас к портнихе поедем, а то у Лизы совсем сменных платьев нет?
— Никуда она не пойдет! — вдруг рявкнула старая генеральша, отрывая взгляд от пустой Лизиной чашки. Окинула мрачным, налитым кровью взглядом стол и ошарашенных сотрапезников, подышала тяжело и наконец прогудела. — В Мариинскую не пойдет! Никто из нашего семейства более в сем заведении обучаться не станет!
— Но… Агафьюшка, это же лучшая гимназия города! Ты сама ее создавала!
— Была лучшая! Или не слыхала, с чем меня давеча губернский предводитель навещал? Не желает дворянство наше, дабы рядом с их дочерьми учились представители иных сословий, а посему со следующего года останутся там только дворянки! Ну, ужо я им покажу! — палка генеральши гневно ударила в пол.
— Я… я дворянка! — вскинулась Лиза. В семействе Галицких в ее происхождении сомневались все, кому не лень, и здесь тоже? Но уж генеральша должна бы знать!
— И что же?
Лиза снова очутилась под яростным взглядом генеральши.
— Судьба других девочек, талантливых, умненьких, которые не смогут учиться только лишь потому, что их родители не занесены в родовые книги, тебе безразлична?
— Простите, ваше превосходительство. — привычно отступила Лиза. Не говорить же, что она этих девочек не знает, а потому и беспокоиться об их судьбе никак не может?
— И вот ей все оставить? — глухо вопросила Агата Тимофеевна и поднялась, опираясь на палку, из похожего на трон кресла — грузная, тяжеловесная, рассерженная. — Из дома чтоб ни ногой! Без того слишком много народу тебя видело… — она сглотнула и торопливо добавила. — …такой вот неприбранной.
— Тетушка, неужели вы запрете нас дома? — звонко спросила бесстрашная Оленька.
— Хотите гулять, вон, сад есть. — не глядя на девочек, буркнула генеральша и в черных крыльях развевающейся кружевной накидки ринулась прочь.
— Лизонька, детка… Твоя тетушка — очень хорошая женщина! Идите погуляйте, дети! — опять чуть не плача, выдавила Оленькина матушка и ринулась следом за генеральшей. — Агата!
— Тетушка и вправду хороший человек. — они брели по мощеной дорожке меж старыми липами. — В здешних краях… не слишком хорошо живется. Только и названия, что губернский город, а так… недаром южной Сибирью зовут. Пушкин вот в ссылке был, в 20-м году. Сказывают, даже в чувствах нежных тетушке признавался, а она его отвергла, от того и заболел, еле выходили! — Оленька гордо задрала носик, покосилась на готовую прыснуть от смеху Лизу и смутилась. — Мне так рассказывали. Что я сама видела… — она таинственно понизила голос. — Минувшего года, когда… — она огляделась. — Когда Государя Императора убили. Так говорили, что евреи его убили и что надобно их бить.
Лиза поглядела на него изумленно:
— Но я же сама читала в газетах! Среди убийц вашего… нашего императора… — неуверенно исправилась она. Она же теперь живет здесь, наверное, и император для нее теперь тоже здешний. — Была только одна еврейка, да еще и… в деликатном положении, так что сама никаких бомб не кидала. А остальные русские, и даже дворяне, вот как госпожа Перовская или… Гриневцкий. — она совсем понизила голос при имени убийцы государя Александра. — А у господина Кибальчича отец и вовсе священник.
— Ну не думаешь же ты, что здешние приказчики пойдут бить дворян или священников. — хмыкнула Оленька. — Конечно же, они стали бить евреев! Мы тогда мимо ехали, так страшно, Лизонька! — голос ее стал почти неслышен. — С гирями весовыми, с ножами разделочными… Глаза… И лица! Будто не у людей лица, будто хари какие! — она зажмурилась и потрясла головой, отгоняя воспоминание. — Но тетушка! Она как выскочит из кареты, как грянет палкой в мостовую! И они все… ушли. — Оленька покосилась на подругу, верят ли ей и уж совсем тихо добавила. — Еще б не ушли, тетушка тогда такая была… такая… Они до самых своих лавок бежали, а потом дней пять на улицу носа не казали. Сам губернатор тогда к ней приезжал, долго они в кабинете разговаривали. К тетушке часто люди приезжают, поговорят-поговорят, а потом то школу в городе выстроят, то больницу, а то курсы какие откроют. В земство когда выбирают, всегда с тетушкой советуются.
— Почему она не дает строить мост? — спросила Лиза.
— Почему же не дает? — фальшиво удивилась Оленька. — Просто… не одобряет. Говорит, от заводов только хуже будет: так только помещики крестьян эксплуатируют, а так еще заводчики рабочих будут. Тетушка, она за равенство людей, как французские социалисты.
Лиза улыбнулась: будто она не видела, как вчера на генеральшу косились, словно ожидая от нее дозволения.
— А может, она из-за проклятья. — заметив улыбку, сдалась Оленька. — Наводнение же будет. Чтоб не смыло. А когда схлынет, дозволит, и вся их строительная машинерия ломаться перестанет. И людям на строительстве перестанет всякое мерещиться и разбегаться они також перестанут. — Оленька еще подумала и вздохнула. — Хотя навряд. Уж если тетушка чего невзлюбила… — она развела руками.
«Меня, например, — подумала Лиза. — А машинерия, выходит, ломается».
— Я люблю всякую машинерию. — стеснительно призналась Лиза. — Электрическая конка — так здорово! Я один раз каталась! И мосты мне нравятся, особенно железные, они такие… красивые. И… и заводы мне тоже нравятся!
— Заводы? Фи! От них же дым! — возмутилась Оленька.