тых.
— Добрый вечер, сэр.
Я поднял глаза и увидел перед собой лодочника. На его голове была «бессмертная» шляпа. Такой головной убор увидишь только в Ирландии. Похоже, их столетиями передают от отца к сыну.
— Хотите посмотреть постель святого? — спросил он. — Подождите, я вытащу лодку… Залезайте!
Пока мы плыли по неподвижной темной воде, он рассказал мне историю святого Кевина и его сопротивления страстной Кэтлин. Я спросил, верно ли, что святой столкнул девушку в озеро.
— Клянусь богом! — воскликнул он. — Ну какой святой позволит себе такое обращение с девушкой? Он всего лишь обжег ее крапивой, и она тут же излечилась от любви и постриглась в монахини. А теперь, сэр, оглянитесь!
Он сжал губы, лицо его приняло торжественное выражение. Такие люди, как он, всегда себя так ведут, готовясь обмануть собеседника.
— На тот камень Кэтлин является каждый вечер в десять часов. Я видел ее собственными глазами. Такой красавицы на всем свете нет.
— А озеро очень глубокое?
— Да что и говорить, сэр. Моя сестра не так давно пошла купаться и утонула… — Он сделал торжественную паузу и прибавил: — Мы ничего о ней не слышали, пока не получили письмо из Манчестера. Она просила прислать ей сухую одежду. Вот такое, сэр, у нас глубокое озеро.
Я знал, что этот человек следует традиции, установленной ради туристов несколько веков назад. От него ожидали подобных разговоров, и я не мог не восхититься его умением.
«Постель» святого Кевина — это келья, в которой святой жил, прежде чем построили Семь церквей. Она находится на вершине скалы. Забираться туда опасно, однако тысячи людей совершают это восхождение каждый год. Забравшись в пещеру, можно посидеть там, посмотреть на воду и задуматься: как же теперь отсюда спуститься?
Лодочник начал читать отрывок из поэмы Мура, о том как Кэтлин столкнули в озеро. Голос у него оказался высокий, напевный. Первая строфа звучала так:
К озеру, где берег дик,
Где не слышен птичий крик,
Где высок обрыв крутой,
Кевин выбрался святой,
И шептал он: «Никогда
Кэтлин не прийти сюда!»
Видно, он не знал дотоле,
Сколько силы в слабом поле[7].
— И это верно, сэр, потому как ежели леди положит глаз на мужчину, будь он хоть святой, хоть грешник, ему следует беречься… Ну а теперь задумайте три желания, и они исполнятся!
Я перебрался через горы Уиклоу в Килдэйр. Увидев в витрине магазина афишу о скачках в Курраге, я решил поехать туда, а по пути остановился в маленьком городке — перехватить сандвич и кофе. Там я повстречал человека, которому, кажется, приглянулся. Он поклялся, что на коленях проползет по главной улице, если увидит, что британская армия вернется в Курраг. Я прямо сказал ему, что не верю в это. Он снова поклялся в том, что говорит правду, а я подумал, что люди, говорящие подобные вещи заезжему англичанину, делают это из вежливости, хотя вывод армии из Куррага наверняка оставил большую дыру в доходах местных жителей.
— Вы, конечно же, гордитесь тем, что ваша страна стала независимой, — сказал я.
— Да что там, капитан, все только хуже становится, — ответил он.
Я удивился тому, что он назвал меня капитаном. Такое обращение слышишь иногда от хитрых продавцов газет на Пикадилли, которые знают, что почем. Правда, это немного прояснило ситуацию: он думал, что говорит с английским офицером. Мужчина с досадой плюнул.
— Дела наши идут все хуже, — сказал он. — Несчастная страна, одним словом.
Я немного рассердился. Жаль, если он и в самом деле так думает. Потом мне стало совестно: неужто он старается сделать мне приятное, неужто считает, что я такой глупец и ему поверю? Поэтому я оставил его без всякого сожаления и направился в Килдэйр, думая, что, когда бар снова откроется, этот человек наверняка станет обличать несправедливую Англию перед более приятной аудиторией.
Базарный день в Килдэйре подходил к концу. Несколько несчастных коров плелись домой по гористой улице.
В эту ночь я улегся спать под заплесневелой гравюрой, на которой лорд Робертс по-отечески держал на своих коленях длинноволосую девочку.
— Неужели вы не видите, что я занят? — говорил его сиятельство бестактному адъютанту, стоявшему у порога с новостью о войне в Южной Африке.
Какой, в самом деле, замшелый голос из прошлого!
Семь часов утра. Воздух, словно охлажденное вино. В долине Солсбери ярко светит солнце. Над головой плывут облака, а вдали, в голубой дымке, высятся Дублинские горы, складка за складкой.
Мой конь вскидывает голову, нетерпеливо перебирая копытами: ему хочется помчаться по зеленой траве, но я сдерживаю животное, хотя мне нравится его азарт и жизнь, бьющая в нем ключом. Это что-то чистое и классическое, идущее от зарождения мира.
— Пусти же меня, — словно бы говорит он. — Пусть красота моей силы сольется с красотой мира.
— Ну а теперь — пошел! — Я легонько толкаю его коленями, и конь восторженно несется вперед, к солнцу. Я забываю обо всем. Лишь ветер свистит в ушах, да ритмично, в такт пульсу, стучат по торфу копыта. Сердце рвется из груди: как же хорошо ранним утром промчаться на лошади!
Навстречу нам несется яркий мир. Блестит белоснежная изгородь, за ней — пустой ипподром Куррага. Но долина проснулась. Я вижу беговых лошадей: одни идут шагом, другие мчатся галопом. Здесь готовят к скачкам лошадей, лучших лошадей в мире. Я вижу их, идущих шагом, передвигающихся трусцой, срывающихся в галоп, и мне хочется, чтобы рядом со мной был ирландец, произносящий благоговейным шепотом:
— Это такой-то и такой-то, он выиграл много скачек!
Для жителей Куррага эти кони — местные герои. Дух Куррага в легко переступающем скакуне, с коричневыми бинтами на щетках — воплощении нервной энергии, скорости и породы.
Я въехал в Килдэйр. Городок еще не проснулся, не спит лишь торговец скотом. Вдруг послышался громкий цокот копыт, и из-за угла выехал всадник, ведя в поводу еще одну лошадь, а за ним — целый эскадрон. Кавалерия Свободного государства вышла на утреннюю тренировку. Прошлое мгновенно вернулось, и я проводил коней тоскливым взглядом. Лошади спускались с горы на открытое пространство.
За спиной послышался звук копыт. Он не похож на тяжелую поступь кавалерийского отряда. Шаги легкие, нервные, «дамские». Повернувшись, я увидел вереницу скаковых лошадей. Их шестнадцать. Красавцы!
Рядом с каждой лошадью шагает помощник конюха. Он держит белый ремень, прикрепленный к хомуту. На каждой лошади наколенники и повязки на щетках. За длинной вереницей следует двуколка, а на ней — мужчина. Он смотрит на лошадей глазами матери. Это — менеджер конезавода. Перед ним плоды тяжелой годовой работы.
— Эти лошади — однолетки. Нервные, как котята. Пугаются топота собственных копыт.
Попадая с солнца в тень деревьев, лошади делают шаг в сторону и вскидывают прекрасные узкие головы.
— Сегодня в Ньюмаркете торгуют однолетками, — говорит человек в двуколке. — И такой красивой партии я не припомню. Бедняжки! Не знают, что их ожидает! Впервые вышли на дорогу. Взгляните вон на ту кобылку, четвертую с конца. Она одна стоит не меньше десяти тысяч фунтов! Перед вами лошадки, цена которым семьдесят тысяч… Да, отправка однолеток в Англию — дело хлопотливое. Сначала поезд, потом по морю переправимся в Холихед, а затем, на специальном поезде, — в Ньюмаркет. Но эти лошадки не знают, что такое путешествие. Опытная скаковая лошадь в поезде прислонится к стойлу и отдохнет, и на судне станет подниматься и опускаться вместе с волной, а однолетки — те же малые детки! Они будут биться друг об дружку в поезде, а на корабле впадут в панику. За дорогу сбросят несколько фунтов веса. Давайте посмотрим, как они впервые поедут на поезде!
Нервная вереница остановилась на некотором расстоянии от железнодорожного моста. Уши поднялись, каждый нерв на взводе. Испуг головной лошади, словно по проводам, достиг той, что стояла в конце.
Мы с менеджером подошли к станции. На железнодорожной ветке стоял специальный поезд с вагонами, разделенными на стойла. Локомотив перестал выпускать пар.
— Правильно, — похвалил менеджер. — Эти машинисты привыкли к лошадям. Будете трогаться, постарайтесь, чтобы буфера не звенели… — предупредил он машиниста.
— Да уж постараюсь, — улыбнулся машинист. — Тихонечко поеду!
Менеджер взмахнул рукой, и 70 000 фунтов скорости и аристократизма осторожно, с опаской пошли по мосту.
Борта вагонов опустились со звуком, поразившим годовичков в самое сердце. Они стояли, прядая ушами, и с испуганным интересом смотрели на поезд. На сходни насыпали соломы, и первого однолетка медленно, со всеми предосторожностями, повели к поезду. Остальные лошадки внимательно на него смотрели.
Жеребчик спокойно подошел к стойлу, но вдруг отпрянул. Грум стал его уговаривать и снова подвел к вагону. Однолеток помотал головой и заржал. Другие лошади ответили ему.
— Ну-ну, мальчик, ты у нас умница, большой, взрослый, ну же, давай… — увещевал грум.
Прекрасное животное осторожно поставило ногу на сходни и задрожало от недоверия и страха.
— Ну же, мальчик, красавчик мой, ты у нас совсем большой…
Конь встал на сходни двумя ногами, почувствовал, что под соломой твердые доски и ступил в стойло. Грум вошел вслед за ним и закрыл борта на засов.
— А теперь, парни, давайте все следом.
— Они не выпустят поводья до самого Ньюмаркета, — сказал менеджер. — Эти ребята были с ними с самого рождения. Так вот и детей провожают в первый раз в школу.
Шестнадцать однолеток, одного за другим, поместили в стойла, и машинист «тихонечко» тронул поезд. Все прошло спокойно. Ни одна лошадь не пострадала. Только кобылке стоимостью десять тысяч позволили покапризничать: она устроила небольшой скандал, впрочем, ее быстро успокоили.
— С однолетками всегда проблема, трудно их посадить в поезд, — сказал менеджер. — Конечно, они потеряют в весе. Когда приеду в Ньюмаркет, дам им отрубей и позволю отдохнуть… А вы, парни, — крикнул он грумам, идя вдоль поезда, — не выпускайте поводья ни на секунду…