— Куда ты, о Фюн? — спросил один воин.
— На вершину холма, — сказал Фюн и отправился прочь.
Они двинулись следом, шепчась меж собой, не поднимая взглядов, пока не взобрались.
Глава седьмая
— Что ты видишь? — спросил Фюн у дозорного.
— Ничего, — ответил тот.
— Глянь еще раз, — приказал Фюн.
Человек с ястребиным глазом вскинул лицо, тощее, острое, словно вырезанное из ветра, и уставился вдаль с несокрушимой пристальностью.
— Что ты видишь? — спросил Фюн.
— Ничего, — ответил дозорный.
— Я сам погляжу, — сказал Фюн и подал чело вперед, в сумрачную даль.
Дозорный стоял рядом, обратив туда же тугое лицо и немигающие глаза без век.
— Что ты видишь, о Фюн? — спросил он.
— Ничего, — ответил Фюн и вновь вскинул угрюмый измученный лоб.
Казалось, дозорный вперяется всем лицом, о да, — и руками; но Фюн созерцал многодумно, что там вдали, лоб в морщинах и бороздах.
Вновь глянули.
— Что тебе видно? — спросил Фюн.
— Ничего, — ответил дозорный.
— Не знаю, вижу ли или домысливаю, но что-то движется, — сказал Фюн. — Там топот, — добавил.
Дозорный тут обратился в зрение, стал словно камень — сплошь мощный выпад вперед и прочесывание пространства. Заговорил наконец.
— Там пыль, — сказал он.
Тут и воины стали смотреть, жадно силясь заметить, пока глаза их не налились синей тьмой и не смогли они больше видеть и то, что было рядом.
— Я, — вскричал Конан победно, — я вижу пыль!
— И я! — воскликнул другой.
— И я!
— Вижу человека, — сказал ястребиный глаз.
И вновь все уставились, пока их глаза не заволокло слезами и не заморгали они, не начали видеть, как деревья встают и садятся, а равнины колышутся, вертятся в полоумном вихре мира.
— Там человек, — взревел Конан.
— И впрямь человек, — вскричал кто-то.
— На закорках несет человека, — сказал дозорный. — Это Кайл Железный несет Фетюка у себя на спине, — простонал он.
— Ну и свинья! — процедил один.
— Дрянь! — всхлипнул другой.
— Слабосердый.
— Толстомясый.
— Развалюха.
— Тупица.
— Хряк! — вскричал воин.
И от злости забил кулаками по дереву.
Но ястреб-дозорный наблюдал, пока глаза у него не сузились и не сделались словно булавочные головки, и перестал он быть человеком и сделался зрением.
— Погодите, — выдохнул он, — погодите, я пригляжусь еще на пядь.
И все ждали, больше не всматриваясь в ту едва различимую точку вдали, но не отрывая взглядов от глаз дозорного, будто могли проникнуть в них и посмотреть ими.
— Это Фетюк, — проговорил он, — что-то несет на плече, а за ним еще пыль.
— Уверен? — спросил Фюн дрожавшим, гремучим и трепетавшим, как гроза, голосом.
— Это Фетюк, — сказал дозорный, — а пыль позади него — Кайл Железный, пытается его нагнать.
Тут фении взревели восторгом, и всяк обнял соседа и расцеловал в обе щеки; взялись за руки вокруг Фюна и пустились плясать хороводом, ревя от смеха и облегчения, в исступлении, какое приходит на смену мерзкому страху, на то место, откуда костлявая пасть его убралась.
Глава восьмая
Фетюк Блеклый Плащ, топоча, кувырком и кубарем, вкатился к ним в лагерь, и его окружили толпы, что обожали его и в слезах воспевали.
— Крупы! — выл Фетюк. — Крупы — ради нежности звезд!
Выл он: «Крупы! Крупы!» — пока все не притихли. Фюн обратился к нему.
— Какой же крупы тебе, родное сердце?
— Какая полезет мне в рот, — ответил Фетюк, — для всех уголков, щелок и неисповедимых глубин моего брюха. Крупы, крупы! — плакал он.
Крупу принесли.
Фетюк сбросил на землю плащ, распустил его осторожно и явил всем запас ежевики, раздавленной, мятой, размазанной, простецкой, отвратной.
— Крупы! — простонал он. — Крупы!
Дали Фетюку крупу.
— Как бежалось тебе, мое сердце? — спросил Фюн.
— Погоди, погоди, — возопил Фетюк. — Помираю, желаю крупы — и ежевики.
В середку той мешанины из ягод высыпал он бочку крупы, смешал их и так, и эдак, по кругу, пока не добралась до плеч ему бело-черная, красно-бурая хлябь. Дальше взялся он грести лапами, да запихивать, да проталкивать эту смесь себе в рот, а между глотками вздыхал с удовольствием, и с каждым глотком отрыгивал жидко.
Но пока Фюн и фении глазели, как безумные, на Фетюка, послышался гул, словно витал над ними шершень, или королева ос, или бешеный крутокрылый грифон, и, глянув, увидели они Кайла Железного, тот мчал к ним в страшной длине и прыти ног. В руке держал меч, и ничего на лице его не было, кроме багрянца и ярости.
Страх пал, как ночь, на фианна, и замерли все на слабых коленях, свесив руки, ожидая погибели. Но Фетюк сгреб горсть своей жидкой похлебки и метнул ее в Кайла с такою силой, что снесло тому голову, и заскакала она по земле. Поднял Фетюк ту голову и швырнул на тело с таким прицелом и мощью, что шея на тулове и шея под головой слиплись вместе, голова встала обратно, как ни в чем не бывало, можно сказать, но плохо дело: не на ту сторону. Фетюк тут и отмутузил его хорошенько.
— Что ж, милое сердце, по-прежнему хочешь ты дань и владычество над Ирландией? — спросил он.
— Пустите меня домой, — простонал Кайл, — домой я хочу.
— Клянись солнцем и месяцем, коль отпущу я тебя, что будешь слать Фюну во всякий год дань за землю Фессалии.
— Клянусь, — сказал Кайл, — и поклянусь в чем угодно, лишь бы добраться домой.
Фетюк поднял его и усадил на корабль. Вскинул сапожище и пнул тот корабль, и загнало тот корабль на семь лиг в море, и вот так завершился поход Кайла Железного.
— Кто ты, владыка? — спросил Фюн у Фетюка.
Прежде, чем дать ответ, облекся Фетюк величием и благодатью.
— Я повелитель сидов из Рат-Круахана62, — сказал он. Тут Фюн мак Кул закатил праздник и пир в честь великого бога, и сим сказание о королевском сыне Фессалии и о Фетюке Блеклом Плаще завершается.
Зачарованная пещера у Кеш-Коррана
Глава первая
Фюн мак Кул был благоразумнейшим вождем воинов на всем белом свете, но сам по себе осмотрительным оказывался не всегда. Строгий порядок временами отвращал его, и тогда он хватался за любую возможность пуститься в приключения: был он не только воителем, но и поэтом, то есть человеком учения, и все странное или необычайное тянуло его к себе неодолимо. Таким воителем был он, что мог единолично вытащить фениев из любой дыры, где б ни застряли те, однако и поэтом он был до того завзятым, что все фении, взятые вместе, едва сумели бы вытащить его из бездн, в какие Фюн падал. Его дело беречь фениев, однако дело всех фениев — хранить от опасности своего вожака. Они на это не жаловались, ибо любили каждый волос на голове Фюна больше, чем своих жен и детей, что немудрено: не было на белом свете человека, более достойного любви, чем Фюн.
Голл мак Морна всего этого на словах не признавал, однако признавал делом: пусть и не упускал он ни единой возможности убить кого-нибудь из семьи Фюна (между кланом Башкне и кланом Морна бытовала смертельная вражда), по зову Фюна Голл ярился и бросался на подмогу, как нежно ярится лев ради подруги своей. Даже и зов не нужен был, ибо Голл чуял сердцем, когда Фюну грозила опасность, и бросал Голл Фюнова брата недобитым и мчался туда, где требовалась его рука. Благодарности не получал никакой, разумеется: пусть Фюн и любил Голла, тот ему не нравился, — так же и у Голла к Фюну.
Фюн с Конаном Сквернословом и псами Браном и Школаном сидели на охотничьей горке на вершине Кеш-Коррана. Внизу и вокруг со всех сторон фении прочесывали чащи Легни и Брефни, бродили по просторам Глен-Даллан, пробирались сквозь орешники и березовые рощи Карьбре, таились в лесах Кил-Конора и разгуливали по обширной равнине Ма-Конал63.
Великий вожак был счастлив — взор его отдыхал на видах, какие любил он больше всего: солнечный свет ясного дня, трепет деревьев, чистое небо, милое движение земли; слух его услаждали прелестные звуки — лай рьяных псов, звонкие голоса юнцов, пронзительный свист, что летел со всех сторон, и всякий из них говорил Фюну то или се об охоте. Слышался и скок, и бег оленя, вопли барсуков и шорох птиц, спугнутых в неторопливый полет.
Глава вторая
Конаран, сын Имиделя, король сида Кеш-Коррана, тоже наблюдал за охотой, но Фюн не видел его, ибо неспособны мы видеть народ Дивных, пока не войдем в их мир, и Фюн в тот миг о Дивных не думал. Фюн Конарану не нравился, и, поджидая, когда великий воитель останется один, не считая Конана и двух борзых Брана и Школана, Конаран думал, что пришло время прибрать Фюна к рукам. Чем Фюн насолил Конарану, нам неведомо, но, должно быть, насолил крепко, ибо король сида Кеш-Коррана преисполнился радостью, завидев Фюна так близко, таким беззащитным, таким беззаботным.
А было у Конарана четыре дочери. Он обожал их и ими гордился, но хоть среди всех сидов Ирландии или вообще в ирландской земле ищи — не найти равных тем четверым в безобразии, дурном нраве и гнусных замашках.
Волосы у них были чернее чернил и жесткие, как проволока, они торчали, и топорщились, и болтались у них на головах зарослями, остриями и колтунами.
Глаза тусклые, красные. Рты черные, перекошенные, и в каждом по частоколу кривых желтых клыков. Были у них длинные сморщенные шеи, что вращались в любую сторону, как у куренка. Руки длинные, тощие, жилистые, а на конце каждого пальца заточенный ноготь, твердый, как рог, и острый, как терн. Туловища покрыты щетиной, шерстью и пухом, и потому походили те дочери кое-где на собак, кое-где на котов, а кое-где на кур. Под носом у них торчала щетина, из ушей перли косматые кочки; глянешь на этих созданий впервые — и не захочешь смотреть повторно, а если пришлось поглядеть повторно, скорее всего, помрешь на месте.
Звали их Кёвог, Киллен и Йаран. Четвертая дочь, Иарнах, была в отлучке, и поэтому про нее пока рассказывать незачем.