Конаран призвал тех трех к себе.
— Фюн один, — сказал он. — Фюн один, кровиночки мои.
— А! — сказала Кевог, и челюсть у нее хрустнула вперед да выперла наружу, как это обычно бывало с ней от довольства.
— Когда выпадает удача, надо ее ловить, — продолжил Конаран и улыбнулся черно, угрюмо, недобро.
— Хорошее слово, — согласилась Киллен, отвесила челюсть и пошамкала ею: так она улыбалась.
— И вот она, удача, — добавил ее папаша.
— Удача — вот она, — откликнулась Иаран с улыбкой, как у сестриц, только хуже, — и шишак, что рос у нее на носу, закачался туда-сюда и долго еще не замирал.
И все они улыбнулись так, как приятно их взгляду, но кому угодно другому это зрелище было б смертельно.
— Но Фюн неспособен нас увидеть, — возразила Кевог, и лоб у нее сполз, подбородок задрался, а рот съехал в сторону, и лицо ее стало похоже на раздосадованный орех.
— А посмотреть на нас стоит, — продолжила Киллен, и та же досада, что отразилась в лице ее сестры, иссекла и перекосила лицо Киллен, только хуже.
— Это правда, — сказала Иаран голосом скорби, и лицо ее скрутило, свело судорогой и схватило уродливой злостью; тем превзошла она сестер и даже отец изумился.
— Сейчас он не видит нас, — отозвался Конаран, — но увидит через мгновение.
— Эк обрадуется-то Фюн, завидев нас! — сказали сестры.
И взялись они за руки, и заплясали весело вокруг отца, и запели песню, в которой первая строчка такая:
Фюну мнится, что все тихо.
Но кому же знать, когда небо упадет?
Много кто из сидов знает эту песню наизусть и применяет во всевозможных обстоятельствах.
Глава третья
Умениями своими изменил Конаран зрение Фюна и Конана.
Через миг-другой встал Фюн со своего места на горке. Все вокруг него было как прежде, и не ведал Фюн, что уже оказался у Дивных. Походил немного вверх-вниз по холму. А дальше, будто случайно, ступил с покатого края горки и замер, разинув рот. Вскричал:
— Иди сюда, Конан, мой милый.
Конан пришел к нему.
— Грежу я? — спросил Фюн и показал пальцем перед собой.
— Если ты грезишь, — сказал Конан, — грежу и я. И миг назад их не было здесь.
Фюн глянул в небо и обнаружил, что оно по-прежнему там же. Глянул в одну сторону и увидел, как колышутся деревья Кил-Конора вдали. Прислушался к ветру и услыхал крики охотников, лай собак и отчетливый свист, сообщивший ему, что охота идет.
— Ох ты! — сказал Фюн себе самому.
— Руку даю! — молвил Конан своей душе.
И двое уставились на склон холма, будто глядели на что-то слишком чудесное, от какого и глаз не отвесть.
— Кто они? — спросил Фюн.
— Что они? — прошептал Конан. И оба всмотрелись еще раз.
Ибо в склоне их горки возникла большая нора, словно вход, и у той двери сидели и пряли дочки Конарана.
Три кривых побега остролиста виднелись перед пещерой, и девы тянули с них пряжу. На самом же деле пряли они заклятье.
— Красивыми их не назовешь, — сказал Конан.
— Назовешь, — отозвался Фюн, — но будет это неправдой. Не могу разглядеть их, — пожаловался он. — Они прячутся за остролистом.
— Я бы доволен был, кабы совсем их не видел, — пробурчал его напарник.
Но вожак настоял.
— Хочу убедиться, в щетине ли они и впрямь.
— Пусть хоть в щетине, хоть без нее, — осадил его Конан. — А мы лучше с ними не будем связываться.
— Бояться нельзя ничего, — постановил Фюн.
— Я не боюсь, — уточнил Конан. — Я просто хочу сберечь свое доброе мнение о женщинах, а если те три внизу — женщины, не уверен, что не начну я не любить женский род с этого мига и далее.
— Ну же, любовь моя, — сказал Фюн, — я должен выяснить, и впрямь ли у них там щетина.
Он решительно зашагал к пещере. Раздвинул ветки остролиста и устремился к дочерям Конарана, Конан — за ним.
Глава четвертая
В тот миг, когда миновали они остролист, странная слабость напала на воинов. Кулаки их отяжелели, словно свинец, и болтались без толку; ноги сделались легкими, как солома, стали гнуться туда и сюда; шеи утончились, ничего им не удержать на себе, и головы воинов закачались из стороны в сторону.
— Что тут не так? — сказал Конан, рушась на землю.
— Всё не так, — отозвался Фюн и упал рядом.
Три сестры связали воителей всевозможными петлями, жгутами, узлами, какие только смогли придумать.
— И впрямь щетинки! — сказал Фюн.
— О горе! — сказал Конан. — Выбрал ты место гоняться за щетинками! — промямлил он безумно. — Кому сдалась та щетина? — простонал Конан.
Но Фюн размышлял о другом.
— Вот бы предупредить фениев не ходить сюда, — пробормотал Фюн.
— Никак не получится, милый, — сказала Кевог и улыбнулась так, что чуть не прикончила Фюна — он успел зажмуриться вовремя.
Через миг пробормотал вновь:
— Конан, любовь моя милая, дай упреждающий свист, чтобы фении держались отсюда подальше.
Краткий «ух», похожий на тот, что исторгает младенец перед тем, как заснуть, издал Конан.
— Фюн, — сказал он, — не осталось во мне духа на свист. Нам конец, — сказал он.
— Вам и правда конец, — сказала Киллен и расплылась в волосатой, кривой и клыкастой улыбке, что чуть не добила Конана.
К тому времени кое-кто из фениев принялся возвращаться на горку — выяснить, отчего Бран и Школан так отчаянно лают. Увидали пещеру и пошли в нее, но не успели пролезть через остролист, как силы покинули их, и схватили их да связали зловредные ведьмы. Один за другим все фении вернулись к холму, и всех их привлекла пещера, и каждого повязали сестрицы.
Явились Ошин, Оскар и мак Лугайд, с благородными из клана Башкне, а с ними и клан Коркоран, и клан Смол; все пришли — и всех их скрутили.
Небывалое зрелище и великий подвиг — связать всех фениев, и три сестры хохотали от радости, и слышать это было ужасно, а видеть — едва ли не смерть. Связанных сестры понесли в темные тайные схроны и черные путаные ходы.
— Вот и еще один, — вскричала Кевог, передавая очередного опутанного воителя.
— Экий жирный, — сказала Киллен и покатила упитанного фения как колесо.
— Вот, — сказала Иаран, — чисто любовь, а не мужчина. Такого бы съесть, — бормотала она и облизывала губу, на которой щетина росла и наружу, и даже внутрь.
Опутанный вервием воин скулил у нее на руках, ибо понимал он одно: судьба ему пойти в пищу, и лучше 6 лежать ему захороненным где угодно, чем в этой пасти. На сем оставим их.
Глава пятая
В пещере была тишина, лишь голоса ведьм да едва слышные стоны фениев, а снаружи — устрашающий рев, ибо все вернулись с охоты, а с ними и псы; охотники оказались в пещере, а собаки-то нет.
Им хватило ума.
Сидели они у входа, взбешенные и устрашенные, ибо чуяли своих хозяев и опасность хозяевам, а может, ловили запахи из пещеры, им доселе неведомые, но очень тревожные.
Свора собак брехала и тявкала, рычала, выла, бурчала, скулила, пищала, лаяла и гомонила так, как не описать словами. То и дело какой-нибудь пес ловил средь тысяч запахов дух своего хозяина, шерсть на загривке вставала, как иглы ежа, и колюче щетинился гребень вдоль песьей спины. С красными глазами, с клыками наголо, с хриплым утробным фырком и рыком бросался тот пес к пещере, но замирал и сдавал назад, шерсть приглажена, хвост между ног, глаза скошены в жалкой неловкости и тревоге, и долгий тонкий вой скорби сочился из пасти его.
Три сестры взялись за каленые мечи с широкими долами и изготовились порубить фениев, но прежде еще раз выглянули из пещеры — посмотреть, нет ли там какого-нибудь убредшего фения, сбегавшего от погибели, — и увидели одного: он шел к ним с Браном и Школаном, псы скакали у его ног, и тут все остальные собаки принялись рвать глотки лаем и исходить на фырчанье, и вилять хвостами до одури при виде высокого, бравого, белозубого воина — Голла мак Морны.
— Этого убьем первым, — сказала Кевог.
Нет ему равных, — сказала Киллен.
— А любая из нас ровня сотне, — сказала Иаран.
Коварные, бесшабашные, возмутительные хрычовки двинулись навстречу сыну Морны, и когда увидал Голл их троих — выхватил меч, взялся за щит и добрался до ведьм в десять громадных прыжков.
Безмолвие воцарилось на белом свете, пока шла та битва. Ветер затих, облака замерли, старый холм затаил дыхание, воины в пещере превратились из людей в чистый слух, а собаки расселись просторно вокруг ратоборцев, головами к бою, наставив носы, пасти разинув, а о хвостах и забыли вообще. То и дело кто-нибудь из псов скулил шепотом или цапал легонько воздух, но кроме этого — ни звука, ни шевеленья.
Долгая была схватка. Тяжкая и хитроумная, и Голл победил отвагой, предвосхищением и великой удачей, ибо одним ловким ударом меча он разрубил двух тех великих бесовок на две равные части: по правую руку от Голла упали носы и усы, а по левую — коленки и стопы; тот удар прославился позже как один из трех величайших во всей Ирландии. Третья карга, впрочем, ухитрилась зайти Голлу за спину и скакнуть на него, как пантера, повиснуть умело, как многоногий цепкий паук. Но великий воитель скрутился в бедрах, мотнул плечами и сбросил ее с себя, как мешок. Прижал к земле, связал руки ремнями щита и собрался нанести ей последний удар, как воззвала она к его чести и храбрости.
— Отдаю свою жизнь под твою защиту, — сказала она. — И если отпустишь меня, я сниму заклятье с фениев и отдам их всех тебе.
— Согласен, — сказал Голл и развязал ее. Бесовка сделала, как обещала, и вскоре Фюн, Ошин, Оскар и Конан освободились, а следом и все фении.
Глава шестая
Каждый воин, выбираясь из пещеры наружу, вздрагивал и вскрикивал: отвага мира возвращалась в них, и чуяли они, что способны одолеть двадцатерых. Но пока обсуждали они приключение и объясняли друг другу, как состоялось оно, надвинулась по склону холма исполинская тень. То была четвертая дочь Конарана.