Глава восемнадцатая
Монган со слугой отправились домой, и (что может быть приятнее, чем воспоминание, освежаемое в беседе?) до поры до времени от успешного приключения было Монгану довольство. Но к концу того времени довольство развеялось, и Монган поначалу приуныл, а затем насупился, а следом захворал, как и в предыдущий раз. Ибо не мог он забыть Дув-Лаху Белую Длань, но и вспоминать о ней без тоски и отчаяния не мог.
Именно в хвори, что приходит с тоской и отчаянием, сидел он однажды, глядя на белый свет, что был черен, хоть и сияло солнце, и бесплоден и нездоров был мир, хотя плоды осени устилали землю, а вокруг царили радости урожая.
— Зима в моем сердце, — промолвил он, — и мне уже холодно.
Думал он и о том, что когда-нибудь умрет, и мысль эта не была неприятна, ибо полжизни его были вдали от него, на землях короля Лейнстера, а во второй полжизни, что осталась у него, — никакой соли.
Так размышлял он, когда появился на лугу перед ним мак ан-Дав, и Монган заметил, что мак ан-Дав бредет, как старик.
Двигался он маленькими неспешными шагами, коленки не расслаблял, а потому шел одеревенело. Одна ступня жалко вывернулась наружу, а вторая — скорбно внутрь. Грудь ввалилась, голова торчала и болталась там, где полагалось быть груди, руки скрючило впереди, ладони вывихнуты — одна на восток, вторая на запад.
— Как поживаешь, мак ан-Дав? — спросил король, — Плохо, — ответил мак ан-Дав.
— Солнца ли свет я вижу, мой друг? — спросил король.
— Может, и солнца, — ответил мак ан-Дав, с любопытством вглядываясь в желтое сияние, лившееся на них, — а может, это желтый туман.
— Что вообще есть жизнь? — проговорил король.
Усталость да измождение, — сказал мак ан-Дав. — Долгий зевок без сонливости. Пчела, потерявшаяся в полуночи, жужжащая у оконного стекла. Шум связанной собаки. Нечто, недостойное грез. Просто ничто.
— Как точно излагаешь ты мысли мои о Дув-Лахе, — промолвил король.
— Сам я думал о своем ягненочке, — сказал мак ан-Дав. — Думал о моем сокровище, моей чаше веселья, трепете сердца моего. — И тут разразился он слезами.
— Ахти нам! — сказал король.
— Но, — причитал мак ан-Дав, — имею ль я право жаловаться? Я лишь слуга, и, хотя никаких сделок с королем Лейнстера — да и вообще ни с каким королем — не заключал я, жена моя не со мной, будто сама она спутница владыки, как Дув-Лаха.
Монган опечалился за слугу и встал.
— Собираюсь послать тебя к Дув-Лахе.
— Где одна, там будет и вторая! — радостно воскликнул мак ан-Дав.
— Ступай, — сказал Монган, — в Рат-Дескирт, что в Бреге99; знаешь такое место?
— Знаю, как мой язык знает мои же зубы.
— Дув-Лаха там, повидай ее и спроси, что мне предпринять.
Мак ан-Дав сходил и вернулся.
— Дув-Лаха говорит, чтоб ты шел к ней немедля, ибо король Лейнстера странствует по своим землям, а Кевин Кохлах, колесничий, домогается к ней с любовью и хочет, чтобы она с ним сбежала.
Монган отправился в путь, и вскоре — поскольку шагали день и ночь — оказались они в Бреге, пробрались в укрепление, но не успели войти, как пришлось убраться: короля Лейнстера предупредили о приходе Монгана, и он миг в миг вернулся к себе.
Когда люди Ольстера заметили, в каком состоянии Монган, — очень расстроились и из сострадания к своему королю все сплошь заболели. Благородные предложили ему пойти войной на Лейнстер, убить тамошнего короля и вернуть Дув-Лаху, но Монган не одобрил.
— Ибо, — сказал он, — то, что утратил я по собственной ошибке, должен вернуть собственным умением.
Молвил он так, и дух его воспрянул, и позвал он мак ан-Дава.
— Знаешь, друг мой, — сказал Монган, — не могу я вернуть Дув-Лаху, покуда король Лейнстера не велит ее забрать, ибо сделка есть сделка.
— Такое случится, когда свиньи взлетят, — сказал мак ан-Дав, — и, — продолжил он, — я никаких сделок ни с каким королем на белом свете не заключал.
— Я слыхал, ты это уже говорил, — заметил Монган.
— И буду говорить до Судного дня, — вскричал слуга, — ибо жена моя удалилась к тому клятому королю, и у него теперь с твоей дурной сделки двойной барыш.
Монган и слуга отправились тут в Лейнстер.
Приблизившись к той земле, обнаружили они громадную толпу на дороге и узнали, что король устраивает праздник в честь женитьбы на Дув-Лахе: год ожидания почти истек, и король поклялся, что дольше тянуть не будет.
И двинулись они дальше поэтому, но — упав духом, — и наконец увидели стены королевского дворца, что высились перед ними, и благородное собрание, что прогуливалось по лугу туда и сюда.
Глава девятнадцатая
Уселись они так, чтобы видеть королевский чертог и собраться с силами.
— Как мы попадем в цитадель? — спросил мак ан-Дав.
Ибо стояла стража у великих ворот, и копейщики вдоль стен, густо, а также люди, что мечут горячее варево с кровли, размещены были где положено.
— Не скоком, так боком, — ответил Монган.
— И так, и эдак сгодится, — сказал мак ан-Дав, — и как ты решишь, так и я за тобой.
И тут увидали они Каргу Мельничиху[16] и шла она с мельницы, что стояла чуть дальше по дороге.
Карга Мельничиха была костлявой старухой, тощей жердью с чудными ногами. Одна ступня у нее была велика ей так, что, когда поднимала ее Карга, ступня тащила ее за собой; вторая же ступня была ей слишком мала, и когда Карга поднимала ее — не соображала, что с нею делать. Старуха была такая дылда, что, казалось, ей и конца не видать, и такая тощая, что вроде как и не видать ее вовсе. Один глаз у нее был на носу, нос висел с подбородка, а вокруг него торчала щетина. Одетая в красную тряпку, что на самом деле была дырой с бахромой по краям, старуха пела «Ой, молчи, моя зазноба» кошке, что вякала у нее на плече.
Шел за ней костлявый пес по имени Бротар[17]. Зубов у него не было, считай, никаких, кроме одного, да и тот болел. Каждые несколько шагов садился пес, задирал нос и заунывно жаловался на свой зуб, а следом тянул заднюю лапу и пытался тот зуб выковырять, но дергали его за соломенную веревку, одним концом повязанную ему вокруг шеи, а вторым приделанную к ступне Карги, которая велика.
Была при Карге и старая, мосластая, одноглазая, за-дышливая кобыла, кожа да кости, с тяжкой башкой. Всякий раз, когда ставила она переднюю ногу, содрогалась всею тушей до задних ног, а когда ставила заднюю, вся содрогалась до передних, громко свистела носом, когда задыхалась, а на крупе у нее сидела здоровенная тощая курица. Глянул Монган на Каргу Мельничиху — с восторгом и обожанием.
— На сей раз, — сказал он, — заберу я жену.
— Еще как, — сказал мак ан-Дав, — и мою тоже.
— Иди, — сказал Монган, — скажи Карге-Мельничихе, что мне с ней потолковать надо.
Мак ан-Дав привел старуху к Монгану.
— Правда ли то, что твой слуга говорит? — спросила она.
— А что он говорит? — переспросил Монган.
— Говорит, что надо тебе со мной потолковать.
— Правда, — ответил Монган.
— Чудесный час, славная минута, — проговорила Карга, — ибо впервые за шестьдесят лет кто-то захотел со мной толковать. Толкуй же, — сказала он, — а я послушаю, если вспомню, как это делается. Толкуй тихо, — добавила она, — так скотину не напугаешь, они все хворые.
— Это уж точно, — с жалостью сказал мак ан-Дав.
— У кота болит хвост, — сказала она, — потому что сидит слишком близко к той части печки, которая горячая. У пса болит зуб, у кобылы — брюхо, а у курицы типун.
— Эх и печален же белый свет, — проговорил мак ан-Дав.
— Именно! — согласилась старуха.
— Скажи мне, — начал Монган, — будь у тебя желание, чего б ты пожелала?
Карга сняла кота с плеча и отдала его мак ан-Даву.
— Подержи, пока я думаю, — сказала она.
— Не хотела б ты быть красивой юной девой? — спросил Монган.
— Да я быстрее освежеванным угрем стану, — отозвалась старуха.
— А хотела б ты выйти замуж за меня или за короля Лейнстера?
— Я бы пошла замуж за любого из вас, или за обоих, или кто первым вызовется.
— Славно, — сказал Монган, — исполнится твое желание.
Коснулся он ее пальцем, и в тот же миг вся ее дряхлость, худоба и старость оставили ее, и стала она такой красавицей, что едва глядеть можно, и такой юной, что лет шестнадцать, не больше.
— Не Карга Мельничиха ты теперь, — сказал Монган, — ты теперь Ивел Сияющие Щеки, дочь короля Мунстера.
Тронул он пальцем и пса, тот сделался домашней собачкой с шелковистой шерстью, такие собачки помещаются в ладони. Преобразил и старую кобылу — в ретивую пегую лошадь. Самому себе придал он облик точь-в-точь как у Айда, сына короля Коннахта, который только что женился на Ивел Сияющие Щеки; мак ан-Дава превратил он в слугу Айда, и все они двинулись к цитадели, распевая песню, которая начинается так:
Моя жена красивей любой чужой жены,
Любой чужой жены, любой чужой жены.
Моя жена красивей любой чужой жены,
И возражения совсем тут не нужны.
Глава двадцатая
Привратник донес королю Лейнстера, что на пороге — сын короля Коннахта Айд Красивый и его жена Ивел Сияющие Щеки, и что их изгнал из Коннахта отец Айда, и они ищут защиты у короля Лейнстера.
Брандув сам вышел к воротам встретить их и в тот миг, когда углядел он Ивель Сияющие Щеки, стало ясно, что глядеть на нее ему нравится.
Близился вечер, и гостям приготовили пир, а следом и праздник. На пиру Дув-Лаха сидела подле короля Лейнстера, но Монган устроился напротив, с Ивел, и насылал на Каргу все больше чар, и щеки у той румянились, глаза светились, и была она для взоров вся чарующая: когда Брандув смотрел на нее, она будто делалась все милей и милей, все желаннее и желаннее, и наконец ни единой косточки — даже в полпальца длиной — не осталось в его теле, какая не была б исполнена любовью и тоской по этой девушке.