— Если она и впрямь женщина! — зашелся церковник.
— Что ты имеешь в виду? — в гневе и ужасе спросил король.
— Либо она женщина из этого мира, и ее следует наказать, либо она женщина из сидов, и нужно ее изгнать, однако в то святое утро она была у сидов, и ее руки обвивали шею Фланна.
Король в изумлении откинулся на спинку кресла, переводя взгляд с одного на другого, а затем вперил затуманенный страхом, незрячий взор в Бекфолу.
— Это правда, сердце мое? — пробормотал он.
— Правда! — ответила Бекфола и внезапно стала в глазах короля белесой и полупрозрачной.
Монарх указал ей на дверь.
— Иди по своим делам, — пробормотал он. — Ступай к этому Фланну.
— Он ждет меня, — молвила Бекфола с гордым стыдом, — и мысль о том, что должен он ждать, сжимает мне сердце.
Затем она вышла из дворца и покинула Тару; и во всей Ирландии, и в мире живых ее больше не видали, и никто о ней никогда ничего более не слыхивал.
СХВАТКА В АЛЛЕНЕ
Глава I
— Думаю, — сказал Кайрел Белокожий, — что, хотя решение было вынесено против Финна, право решать было именно за ним.
— Он укокошил одиннадцать сотен, — дружелюбно заметил Конан, — и, если хочешь, можешь считать, что он в своем праве.
— И все-таки… — начал возражать Кэйрел.
— Ты все это заварил, — продолжил Конан.
— Хо! Хо! — воскликнул Кайрел. — Да ведь ты виноват не меньше моего!
— Нет, — молвил Конан, — ведь это ты ударил меня первым!
— И если бы нас не растащили… — прорычал Кайрел.
— Растащили! — буркнул Конан с ухмылкой, от которой вздыбилась его борода.
— Да, растащили. Если бы не вклинились между нами, думаю…
— А ты не думай, сердце мое, ибо между нами мир по закону.
— Это верно, — сказал Кайрел, — и надобно установленного держаться. Пошли, мой любезный, посмотрим, как юношей натаскивают в школе. Один из них довольно славно управляется с мечом.
— Ни один юнец не умеет с ним управляться, — заметил Конан.
— Ты прав, — сказал Кайрел. — Для такого оружия надбен добрый, зрелый муж.
— Мальчишки неплохи с пращами, — продолжал Конан, — но только рассчитывать на них нельзя — пайку слопают, а от драки сбегут.
Двое рослых мужей направились туда, где обучали фениев.
А случилось однажды так, что Финн Мак-Кул созвал нобилей из фениев вместе с их женами на пирушку. Пришли все, потому что устроенный Финном пир пропустить было никак невозможно. Там был Голл Мор Мак-Морна со своими людьми; сын Финна, Ошин, и его внук Оскар. Был Дермод Веселая Рожа, Кельте Мак-Ронан, да кого там только не было, всех и не перечислишь, ибо все столпы и огнеборцы войны были там.
И вот пир начался.
Финн сидел на главном месте посреди залы; напротив себя на почетное место он усадил весельчака Голла Мак-Морна; а по обе стороны от них расселись нобили из фениев, и каждый занял место, соответствующее его рангу и роду.
После славной трапезы — добрая беседа, а после доброй беседы — сон; таков порядок пира; поэтому, когда перед каждым стол ломился едой до пределов желания, слуги вынесли блестящие и украшенные драгоценными камньями рога для питья, и каждый влил в себя целую волну пьянящего напитка. Тогда молодые герои сделались веселы и бравы, дамы стали нежны и благосклонны, а барды выказывали чудеса знаний и предречений. Всякий взор лучился на том пиру, и все они постоянно обращались на Финна в надежде поймать взгляд этого великого и милосердного героя.
Сидевший напротив Голл пылко с ним заговорил.
— На этом пиру всего в достатке, о вождь, — сказал он.
Финн же улыбнулся, глядя ему в глаза, и взгляд его был напоен нежностью и дружелюбием.
— Нет недостатка ни в чем, — подтвердил он, — кроме славно сложенной песни.
Тут встал глашатай, держа в одной руке цепь из нескольких железных колец, а в другой — тонкую серебряную цепочку старинной работы. И потряс он железной цепью, чтобы слуги и прислужницы замолкли, и он потряс серебряной, чтобы прислушались вельможи и барды.
Поэт фениев Фергюс по прозвищу Уста Истины запел тогда о Финне, его предках и подвигах их. Когда он закончил, Финн, Ошин, Оскар и Мак-Лугайд Грозная Длань преподнесли ему редкие и дорогие подарки, так что все дивились их щедрости, и даже сам бард, привыкший к щедрости королей и принцев, был изумлен этими дарами.
Затем Фергюс обернулся к Голлу Мак-Морне и спел о крепостях, разрушениях, набегах и сватовствах клана Морна; и по мере того как одна песня сменяла другую, Голл становился все более веселым и довольным. Когда песни стихли, Голл, сидя на своем месте, обернулся.
— Где мой гонец? — воскликнул он.
Гонцом у него была женщина, бегунья, чудо быстроты и хранительница секретов. Она и шагнула вперед.
— Я здесь, благородный воин.
— Собрали мою дань с Дании?
— Она здесь.
Тут ей помогли положить перед ним дань весом в три человека из дважды очищенного золота. Из этого сокровища, а также из колец, браслетов и ожерелий, что были при нем, Голл Мак-Морна уплатил Фергюсу за его баллады, и дал он вдвое больше, чем Финн.
Пир продолжался, а Голл раздавал арфистам, пророкам или жонглерам больше, чем кто-либо другой, так что Финн стал недоволен, и по ходу дела становился он все более суров и молчалив.
Глава II[80]
Голл продолжал раздавать свои великолепные дары, а огромный пиршественный чертог стал наполняться тревогой и смущением. Нобили вопросительно глядели друг на друга, а потом говорили о посторонних вещах, но только вполовину ума. Певцы, арфисты и жонглеры ощущали эту неловкость, так что всем было не по себе, и никто не знал, что с этим поделать и что будет дальше; разговоры затихали, а за этим последовала тишина.
Нет ничего страшнее молчания. В его пустоте взрастает стыд или накапливается гнев, и надобно выбрать, кто из них станет вами править.
Этот выбор лежал перед Финном, который никогда стыда не ведал.
— Голл, — сказал он, — давно ли ты собираешь дань с жителей Лохланна?
— Издавна, — ответил Голл.
И он глянул в глаза Финну, что были строги и недружелюбны.
— Думал я, что дань мне была единственной, которую эти люди должны были платить, — продолжил Финн.
— Память тебе изменяет, — молвил Голл.
— Пусть так, — ответил Финн. — Как появилась эта дань тебе?
— Давным-давно, Финн, в те дни, когда отец твой навязал мне войну.
— А! — откликнулся Финн.
— Когда поднял он против меня верховного правителя и изгнал меня из Ирландии.
— Продолжай, — сказал Финн, удерживая взгляд Голла меж своих насупленных бровей.
— Я отправился к бриттам, — продолжил Голл, — твой же отец последовал за мной и туда. Я вторгся в Белый Лохланн[81] и взял его. Твой же отец выбил меня и оттуда.
— Мне это ведомо, — молвил Финн.
— Я ушел в землю саксов, но твой отец изгнал меня и оттуда. А затем, в Лохланне, в битве при Кнухе, мы с твоим отцом наконец встретились нога к ноге, глаза в глаза, и там, Финн…
— Что там, Голл?
— И там я убил отца твоего!
Финн сидел недвижимо, не шелохнувшись, лицо его было ужасно и каменно, как памятный лик, высеченный на склоне утеса.
— Расскажи, как все было, — молвил он.
— В том сражении побил я лохланнов. Проник я в крепость датского короля и вывел из его темниц людей, коих держали там це-лый год и ожидавших смерти. Я освободил пятнадцать узников, и одним из них был Финн.
— Это верно, — молвил Финн.
При этих словах гнев Голла поубавился.
— Не завидуй мне, дорогой, потому что, будь у меня дани в два раза больше, я бы отдал ее тебе и Ирландии.
Однако от слова «завидуй» гнев Финна вспыхнул снова.
— Это дерзость, — воскликнул он, — бахвалиться за этим сто-лом, что ты убил моего отца!
— Даю руку на отсечение, — ответил Голл, — если бы Финн обращался со мной, как его отец, я бы обращался с Финном также, как с отцом Финна.
Финн закрыл глаза, подавил гнев, который поднимался в душе его, и мрачно улыбнулся.
— Коли бы я так считал, не оставил бы последнее слово за тобой, Голл, ибо у меня тут по сто человек на каждого твоего.
Голл расхохотался.
— Также было и с твоим отцом, — молвил он.
Брат Финна, Кайрел Белокожий, вмешался в их разговор, грубо рассмеявшись.
— И скольких же людей Финна угомонил великолепный Болл? — крикнул он.
Однако брат Бэлла, лысый Конан Ругатель, бросил на Кайрела свирепый взгляд.
— Клянусь оружием! — молвил он. — С Боллом всегда было не менее ста одного мужа, и самый последний из них мог бы с легкостью тебя завалить.
— Что?! — воскликнул Кайрел. — Ты, что ли, один из этой сотни и одного мужа, плешивец?
— И впрямь из них, мой тупоголовый слабак Кайрел, и я берусь доказать на твоей шкуре, что мой брат речет правду, а сказанное твоим — ложь!
— Ну, давай, попробуй! — прорычал Кайрел и после сказанного яростно вмазал Конану, на что тот ответил таким кулачищем, что одним ударом влепил им Кайрелу сразу по всей роже. Затем эти двое сцепились и пошли валять и колотить друг друга по всей огромной зале. Двое сыновей Оскара не могли вынести, как их дядьку гнобят, и наскочили на Конана, а двое сыновей Голла ринулись на них. Затем вскочил и сам Оскар, держа по молоту в каждой руке, и бросился в гущу драки.
— Благодарю богов, — рявкнул Конан, — за возможность прибить тебя, Оскар.
Затем эти двое сшиблись, и Оскар выбил из Конана стон боли. Тот умоляюще глянул на своего брата Арта Ота Мак-Морну, и этот могучий воин ринулся к нему на помощь и ранил Оскара. Ошин, отец Оскара, того стерпеть не смог; он встрял и поразил Арта Ога. Затем Жесткая Шкура Мак-Морна ранил Ошина, а потом он сам был сбит с ног Мак-Лугайдом, которого после ранил Барра Мак-Морна.
В пиршественном чертоге царил хаос. В каждом его углу раздавали и получали удары. Здесь два героя, вцепившись друг другу в глотки, медленно кружат и кружат в скорбном танце. Тут двое пригнулись, стоя друг против друга, и выискивают слабое место для удара. Вон там кряжистый муж вскинул другого вверх и швырнул его в бросившуюся на него братию. В дальнем углу некий муж стоит и задумчиво пытается вытащить выбитый зуб.