С непоколебимым челом и твердым взором встречал я все на пути своем. Старый одинокий волк отпрянул от меня в сторону и, рыча, убрался восвояси. Увалень-медведь помотал в сомнении своей башкой и, пораскинув мозгами, отвел от меня взгляд своих маленьких налитых кровью глаз, а затем затрюхал в чащу. Мои соперники-олени, одной со мной крови, бежали от моего несокрушимого лба и отступали от меня, пока не подкашивались под ними ноги, и тогда я топтал их до смерти. Так стал я обожаемым и знаменитым предводителем всех оленьих стад ирландских.
Временами возвращался я после странствий по Эйре, ибо струны моего сердца тянулись к Ольстеру; и, будучи далеко от него, глубоко втягивал я носом своим воздух, и узнавал при этом с трепетом и ужасом людей в этом ветре. И тогда гордая моя голова клонилась к земле, и слезы воспоминаний о них катились из больших и ясных глаз моих.
Временами я осторожно приближался к людям, и, стоя среди густой листвы или хоронясь в вытянувшейся траве, смотрел на них, и оплакивал судьбу свою. Ибо Немед и четыре пары спаслись в той свирепой буре, и я видел, как они плодились и умножались, и вскоре уже четыре тысячи пар жили, смеялись и веселились под солнцем, ибо хотя люди Немедова племени и слыли скудоумными, но были они весьма деятельны. Слыли они отважными бойцами и первостатейными охотниками.
Но однажды пришел я, ведомый невыносимой тоской воспоминаний, и увидел, что все эти люди исчезли. На земле, по которой бродили они, от них остались лишь белеющие на солнце кости.
И тогда настигла меня старость, и усталостью среди тех костей налились члены мои. Голова моя отяжелела, глаза помутнели, колени подкосились и задрожали, и волки тогда осмелились двинуться по следу моему.
И снова вернулся я в пещеру, которая была домом моим о ту пору, когда был я стариком.
И однажды, когда осторожно покинул я убежище свое, чтобы хоть немного попастись на траве, они бросились на меня, и я еле унес от них ноги. Они же уселись вкруг пещеры и караулили меня.
Ведом был мне их язык. Я знал все, что говорили они друг другу, и все, что говорили они мне. Однако крепок был еще удар моих рогов, и смерть несли мои копыта. Поэтому волки все еще не осмеливались войти в мою пещеру.
— Завтра, — сказали они, — мы порвем тебе глотку и обгложем кости твои.
Глава VII
Тогда душа моя воспарила до высот Судьбы, и понял я все мне предначертанное, и согласился с ним.
— Завтра, — молвил я, — предстану я перед вами и погибну.
Волки же громко и радостно завыли от нетерпения.
И заснул я, и видел себя во сне превращающимся в вепря, и я чувствовал во сне биение во мне нового сердца, и во сне вытягивал я свою мощную шею и упирался своими полными силы конечностями. А когда пробудился я ото сна, то стал тем, кем был во сне том.
Ночь минула, и рассеялась тьма, и наступил день, и тогда завыли волки, сидевшие вкруг пещеры:
— Выходи, немощный олень. Выходи и прими свою смерть!
А я с легким сердцем высунулся через проем в скале, и волки, увидав мою черную щетину, и вытянутую морду с кривыми клыками, и мои свирепые, налитые кровью глаза, обезумев от ужаса, с визгом побежали прочь, натыкаясь друг на друга, а я бросился за ними большими прыжками, словно дикая кошка; и был я могуч в силе своей, и подобен дьяволу по свирепости. Охватили меня безумие и радость похотливой, беспощадной жизни; и был я убийцей, победителем и кабаном, которому никто не мог бросить вызов.
И принял я власть над всеми кабанами Ирландии.
И куда бы ни бросал я взгляды свои, видел лишь любовь и покорность; а когда появлялся я среди чужаков, они убегали. Волки страшились меня в те времена, и огромный, страшный медведь обходил меня стороной, переваливаясь на своих мощных лапах. А я обрушивался на него во главе других кабанов, и катал, и валял его; но убить медведя нелегко, так глубоко запрятана жизнь под зловонной его шкурой. Он поднимался и бежал, а я вновь сбивал его с ног, и удирал он снова, не оборачиваясь и натыкаясь на деревья и камни. И не выставлял тот огромный медведь свои когти, и не обнажал свои клыки, ни когда удирал от меня, скуля, словно младенец, ни когда стоял предо мной, а я прижимал свое рыло к его пасти и фыркал прямо в ноздри его.
Я бросал вызов всему, что двигалось. Всем существам, кроме одного. Ибо снова в Ирландии появился человек. И был то Семи-он, сын Стариата, со своим народом, от которого произошли Фир Домнан, Фир Болг и Фир Галион[15]. Их я не преследовал, а когда они преследовали меня, я бежал.
И часто бродил я, влекомый памятью своего сердца, чтобы посмотреть на них, как они ходили по полям своим; и с горечью говорил я себе: «Когда люди Партолоновы собирались на Совет, мой голос был слышен; и приятны были слова мои для всех, кто их слушал, и слова, которые говорил я им, были мудры. Глаза женщин загорались и взоры их смягчались, когда они смотрели на меня. Любили они слушать, когда я пел, а теперь брожу я по лесам во главе клыкастого стада.
Глава VIII
И снова старость настигла меня. Усталость проникла в ноги мои, и тоска затуманила мозг мой. Я добрался до своей пещеры в Ольстере, и там приснился мне сон, что я превратился в ястреба.
И покинул я землю. Пряный воздух стал царством моим, и зоркие глаза мои видели все на сотни миль вокруг. Я парил, пикировал и зависал, словно окаменев, над бездною, и жил я в радости, и мирно засыпал, и наполнялся сладостью жизни.
А в то время в Ирландию со своим народом пришел Беотах, сын пророка Иарбонела, и между его людьми и сынами Семиона произошла великая сеча. И долго парил я над полем их битвы, наблюдая за каждым летящим копьем, за каждым камнем, выпущенным из пращи, и за каждым блистающим разящим мечом и смотрел на беспрестанное сияние щитов. И в конце я увидел, что победа осталась за племенем Иарбонела. И от него пошло племя Туата Де Дананн[16], происхождение коего ныне забыто, а также ученые люди, про которых за мудрость и разум их говорят, что они явились с небес.
То были люди божественного происхождения. Все они божества.
Долгие, долгие годы был я ястребом. И знаком мне был каждый холм, каждый ручей, и каждое поле, и каждая долина в Ирландии. Я знал форму всех ее утесов и берегов и как все места эти выглядят при свете солнца или под луной. И я был еще ястребом, когда Сыновья Миля[17] вбили Туатово племя в землю и защитили Ирландию от военной силы или от волшебства; и то было началом людей и их родословных.
А потом я снова состарился в ольстерской пещере своей, что неподалеку от моря, и мне снова приснился сон, и в нем стал я лососем. Зеленые волны океана сомкнулись надо мной во сне моем, и я утонул бы в пучине и умер, если бы не стал тем, кем себе снился, пробудившись в глубоких водах. Был я человеком, оленем, вепрем и птицей, а теперь стал я рыбой. И во всех моих превращениях ощущал я полноту жизни и радость ее. Однако в воде радость эта была еще глубже, и пульсировала она еще полней. Ибо на тверди или в воздухе всегда есть нечто торчащее и мешающее, вроде рук, которые болтаются по бокам и про которые разум человеческий должен все время помнить. Олень должен подгибать свои ноги для сна и вновь разгибать для бега; и у птицы есть ее крылья, которые нужно то складывать, то расправлять и за которыми надо ухаживать. Рыба же цельна от носа до хвоста своего. Она совершенна, ибо едина, ничто ее не обременяет. Она разом поворачивается, плывет вверх, вниз и по кругу, совершив лишь одно-единственное движение.
Теперь устремлялся я, пролетая через податливую стихию воды, и радовался миру, где нет препятствий, ведь вода и поддерживает, и расступается, и ласкает, дает свободу и в то же время не даст тебе упасть. Ибо человек может споткнуться о рытвину, олень падает со скалы, а ястреб, утомленный борьбой с бурей, со сломленными крыльями, окруженный непроглядной тьмой, может насмерть разбиться о дерево. Однако мир лосося — это чистое наслаждение, ведь море хранит всех своих созданий.
Глава IX
И я стал царем лососей, и с многочисленными соплеменниками своими бороздил я волны мира. Подо мной проплывали зеленые и лиловые глубины; а наверху — зеленые и золотые, залитые солнечным светом пространства. И среди этих просторов плыл я через янтарный мир, сам словно янтарь и золото, среди Других подобных мне лососей. В блеске прозрачной синевы изгибался я и блистал, как оживший самоцвет, и рядом играли похожие на меня лососи, и плыл я сквозь эбеновые сумерки, наполненные серебряными бликами, и сам я сиял и играл, как истинное чудо морское.
Я видел, как чудища из далеких океанов проносились мимо меня; и были то длинные гибкие твари с шипами до самых хвостов; а в глубинах, недоступных даже лососям, где темень сменяется непроглядным мраком, гигантские клубки сплетались и расплетались, спускаясь по кручам в самое адово моря.
Были ведомы мне моря. Знал я их тайные гроты, где океан рыкает сам на себя; их ледяные подводные реки, от которых лососи вмиг отворачивают, словно от укуса в рыло; их теплые течения, в которых мы дремотно покачались и плыли вперед, стоя недвижимо в потоке. И доплывал я до самых дальних пределов гигантского водного мира, где не было уже ничего, кроме самого моря, неба и лососей; где даже ветер умолкал, а вода была чиста, как омытый, голый гранит.
А потом однажды, находясь далеко в море, вспомнил я вдруг Ольстер, и меня тут же пронзило острое и не поддающееся контролю желание там оказаться. И тут же повернул я, а потом дни и ночи напролет плыл без устали и трепеща от радости, и в то же время грозный голос звучал во мне и нашептывал, что должен я либо достичь Ирландии, либо погибнуть.
Так я и проторил свой путь до Ольстера.
Ох, как труден был конец этого пути! Немощь точила каждую из моих костей, слабость и вялость наполняла каждую мышцу мою и жилу. Волны играли со мной и отбрасывали меня назад, а шелковистая прежде вода обдирала, словно наждак. И казалось мне, что, добираясь до Ольстера морем, не водной стихией плыву я, а пробиваюсь через каменную твердь.