Возможно, он мог и не видеть жаворонка, но он слышал его в бесконечном и бескрайнем небе, как тот трепещет и заливается где-то там, в вышине, и, казалось, в целом мире не оставалось при этом иного звука, кроме этой невыразимой сладости; и так прекрасен был этот мир, способный порождать такие звуки! Каждый свист, каждое чириканье, воркование, клекот или карканье стали ему знакомы. Он мог всегда сказать, какой собрат из великого пернатого братства издает звук, до него в данный момент доносящийся. И ветер был знаком ему во всех своих видах; он прислушивался к тысяче его голосов, доносившихся до него в любое время года и в любую погоду.
Порой конь случайно приближался к частоколу, ограждающему жилище его, и хмуро взирал на Финна, а Финн в ответ смотрел на него. Конь мог вдруг попереть на него, внезапно возбуждаясь, раздувая ноздри и вытягивая к нему свою морду, а потом резко развернуться и ускакать прочь, взбрыкивая, крутя хвостом и мотая гривой. Иной раз в поисках тенистого местечка без назойливых насекомых выходила к нему из леса волоокая корова с большим розовым носом, или заблудившаяся овца тянула к нему из зарослей свою узкую и мягкую морду.
«Я мальчик, — мог думать он, глядя на уставившуюся на него лошадь, — а мальчик не может отгонять мух хвостом», и отсутствие этого хвоста порой огорчало Финна. Он мог замечать, что корова порой шумно и грозно дышит, но при этом у нее благородный вид, а овце прилична робость. Он пытался переругиваться с галками и даже хотел пересвистать дрозда, а потом удивлялся, почему он устал дуть в дудку, а дрозду все нипочем. Ему предстояло наблюдать за толкущимися в воздухе мошками, которые напоминали крошечные желтоватые точки, и за другими, плотными ребристыми крепышами, которые набрасываются, словно кошки, кусают, как собаки, и летают, будто молнии. Он мог бы пожалеть паука, который словит себе на горе такую бестию. Кругом было столько интересного, чтобы видеть, запоминать и сравнивать, и с ним всегда были две его опекунши. Каждое мгновение прилетала новая жужжалка; трудно было сказать, перелетная это пичуга или местная, одна птица сменяла другую; однако две женщины в его жилище не менялись, как и само этот жилище, крепко пустив там корни.
«Я мальчик, — мог думать он, глядя на уставившуюся на него лошадь, — а мальчик не может отгонять мух хвостом», и отсутствие этого хвоста порой огорчало Финна
Глава II
Были его опекунши добронравными или суровыми? Финн этого не знал. Они лишь поднимали его, когда он шлепался, и были теми, кто дул на его синяки. Одна говорила: «Смотри не свались в колодезь!» А другая предупреждала: «Не лезь с голыми коленками в крапиву!»
Однако в колодец он все-таки сверзился, но лишь отметил для себя, что вода в нем очень мокрая. Что же до крапивы, то он давал ей отпор — набрасывался с палкой и сек, укладывая на землю. В колодце и крапиве ничего особенного нет, только женщины их боятся. Он же к женщинам относился покровительственно, наставлял их и утешал, ведь они за него волновались.
Например, они считали, что не стоит лезть на дерево!
— Ладно, — сказали они наконец. — На следующей неделе, мы позволим тебе взобраться вон на то дерево. — А до этой «следующей недели» было как до конца света!
Однако дерево, на которое взобрался, уже не в счет, не взбираться же на него снова. Рядом же росло дерево побольше. Там были и деревья, на которые никто не мог взобраться; с одной стороны их ярко освещало солнце, а с другой они отбрасывали огромные тени. Обходить их стороной приходилось долго, а их верхушки было и не рассмотреть.
Как приятно было стоять на пружинистой ветке, которая качалась под ногами, и как заманчиво было смотреть вверх на густую крону листьев, а потом забираться туда! И как чудесно было очутиться там, наверху, совсем одному! Финн смотрел вниз и видел волнистый ковер из листьев, светло-зеленых, зеленых и темно-зеленых почти до черноты; когда же он смотрел вверх, там тоже были листья, зеленые, и светло-зеленые, и уже не зеленые даже, а почти белоснежные, от их блеска ломило в глазах и везде, вверху, внизу, и окрест, все волновалось, трепетало и шелестело, при этом там царила вечная тишь, в которую хотелось вслушиваться и на которую можно было взирать.
Когда ему исполнилось шесть, мать его, длинноволосая красавица Мюрн, заявилась его навестить. Она явилась тайно, поскольку опасалась сыновей Морны, она прошагала по многим пустошам в разных краях, прежде чем добралась до хижины в лесу, где на лежанке посапывал ее сын, сжав кулачки, словно бы ухватив в них сон.
Он пробудился — точно ли она? Одним ухом уловил необычные звуки, приоткрыл один глаз, хотя другой еще крепко спал. Мюрн взяла его на руки и поцеловала, и она пела ему колыбельную, пока малыш не заснул снова.
Наверняка глаз Финна, который был настороже, оставался в ту ночь открытым как можно дольше, и одно его ухо вслушивалось в эту колыбельную до тех пор, пока ее звуки не стали почти неуловимыми для слуха, а ее мелодия не сделалась такой нежной, что уже и не ощущалась вовсе между качающих его мягких рук, и тогда Финн снова погрузился в сон, и перед глазами у него стоял новый образ, и было ему о чем поразмыслить.
Его собственная мать! Собственной персоной!
Однако, когда он проснулся, ее уже не было.
В страхе перед сыновьями Морны она возвращалась обратно также тайком, тихо проходя через сумрачные леса, держась подальше от жилищ, пробираясь пустынными и уединенными тропами к своему супругу в Керри.
Возможно, это он опасался сынов Морны, и она его, наверно, просто любила.
Глава III
Женщины-друидки, его опекунши, принадлежали к клану его отца. Бовмалл была сестрой Кула и, следовательно, приходилась Финну теткой. Лишь кровные узы с этим кланом могли поддерживать их, ибо нелегко им было, покинув царский двор, скрываться с младенцем в лесу и вести там жизнь в вечном страхе.
Какие истории рассказывали они, наверно, своему подопечному о сынах Морны! И о самом Морне говорили они, о широкоплечем, суровом и жестоком коннахтце[30], а также о его сынах, в особенности о юном Голле Море Мак-Морне, таком же широкоплечем, как и его отец, и столь же свирепом; однако в отличие от прочих взгляд его был весел, он часто заливался смехом, который заставлял людей прощать даже его бесчинства. Говорили они и о его брате, Конане Маэле[31] Мак-Морне, который был угрюм, как барсук; борода у него была словно кабанья шерсть, и был он плешив, как старая ворона, и остер на язык, и мог отбрить обидчика так, как другие бы и не осмелились. Он бахвалился, что, увидав открытую дверь, входил внутрь, а если дверь была закрыта, он входил и в нее тоже. Повстречав миролюбивого человека, он оскорблял его, а если тот был не миролюбив, язвил его. Среди сыновей Морны были также Гарра Дув Мак-Мориа и свирепый Арт От; они так же мало заботились о своей шкуре, как и о чужой, а Гарра этот, должно быть, был по-настоящему груб, раз получил в этом клане прозвище Грубиян Мак-Морна. Были среди них и прочие, и все эти дикие коннахтцы были такими же неукротимыми и непредсказуемыми в своих поступках, как и окружавшая их природа.
Финн много слышал о них, и вполне вероятно, когда сек палкой крапиву, он воображал, что отрубает голову Голлу, а когда охотился на овцу, выскакивая на нее из укрытия, намеревался потом использовать этот прием для охоты на Конана Сквернослова.
Однако чаще всего слышал он рассказы о Куле Мак-Башкне[32]. С каким необычайным воодушевлением две опекунши Финна рассказывали о его отце! Они описывали один его подвиг за другим, то одно славное деяние, то другое, и голоса их при этом превращались в сладкозвучное пение. Он был самым доблестным из мужчин, и самым красивым, и самым неукротимым бойцом, и самым галантным и щедрым кавалером; он был царственным победителем, этот предводитель племени фианнов[33]. Финну рассказывали, как тот был пленен, а потом освободился и как был великодушен и обрел свободу; о том, как в гневе двигался маршем со скоростью летящего орла и как налетал на врагов, словно буря, и тогда спереди, и сзади, и по бокам от него, и в стороны бежали от его ужасающего натиска орды недругов, и никто из них не осмеливался медлить, и улепетывали они во все лопатки. Рассказывали ему и о том, что, когда настал его последний час, потребовалась вся мощь Ирландии, чтобы сломить такого великого героя.
Наверняка во время этих подвигов Финн чувствовал себя рядом с отцом, он следовал за ним бок о бок и сердцем своим воодушевлял его.
Глава IV
Обе женщины хорошо обучили его бегу, прыжкам и плаванию.
Одна из них брала шипастый прутик, и Финн брал такой же шипастый прутик, и каждый пытался ударить им другого, бегая вкруг дерева.
Бегать приходилось быстро, чтобы не получить прутиком сзади, а малыш знал, каково это. Финн удирал во весь дух, чтобы избежать ударов этого колючего жала, но и несся он как стрела, когда наступала его очередь наносить удары.
Соображать приходилось быстро, потому что няньки его вдруг стали неумолимы. Они гоняли его со свирепостью, которая казалось ему похожей на ненависть, и при каждом удобном случае они славно стегали его.
Так Финн и научился бегать. Через некоторое время он мог кружить вокруг дерева, как обезумевшая муха, и какой охватывал его восторг, когда он ловко уворачивался от удара или настигал сзади ту, что хотела его стегануть! Пыхтя, он напрягал все свои силы, чтобы настигнуть только что преследовавшую его няньку и достать-таки ее своим прутиком.
Он научился прыгать, гоняясь за зайцами по кочковатому полю. Заяц взлетал кверху, и Финн прыгал вслед за ним, так они и бежали по полю, все время совершая прыжки. Если заяц уворачивался и убегал от преследовавшего его Финна, это было словно удар прутиком; поэтому через какое-то время Финну уже было все равно, как заяц закладывает свои петли и виражи, потому что он от него не отставал. Вперед, назад, туда, сюда: Финн прыгал также, как и заяц, и, наконец он наловчился выдавать такие прыжки, за которые любой заяц отдал бы свое ухо.