— У Кула, сына Башкне, есть сын, — молвил король. — Думаю, это ты и есть.
Неизвестно, сказал ли король Финнтрей что-нибудь еще, зато мы знаем, что вскоре после этого Финн оставил свою службу.
Он отправился на юг и затем оказался на службе короля Керри, того самого лорда, который женился на его матери. На этой службе он снискал уважение, и, говорят, он даже играл с королем в шахматы[40], и по этой забаве мы можем судить, что он по своему развитию оставался все-таки подростком, хотя физически был силен не по годам. Как бы ни был хорош он во время состязаний или на охоте, Финн был еще слишком молод, чтобы быть политиком; он им и не был до конца своих дней, ибо все, что он мог делать, он делал, не обращая внимания, что это могло кого-то задеть, а все, что он сделать не мог, он делал точно также. Таков был Финн.
Однажды во время привала на охоте среди фениев возник спор, какие звуки самые лучшие в мире.
— Каково твое мнение? — просил Финн, повернувшись к Ой-сину[41].
— Зов кукушки, сидящей на вершине самого высокого дерева в роще, — воскликнул его веселый сын.
— Славный звук, — ответил Финн. — А для тебя, Оскар, какие звуки самые прекрасные?
— Лучшие звуки — звон копья при ударе по щиту, — воскликнул этот крепыш.
— Славный звук, — согласился Финн.
Потом и прочие молодцы рассказали, какие звуки им по сердцу: крик оленя над озером, несущееся издалека блеяние стада, песня жаворонка, радостный девичий смех или ее взволнованный шепот.
— Все это славные звуки, — согласился Финн.
— Скажи нам, предводитель, — осмелился один из них, — а сам ты что думаешь?
— Звуки происходящего, — сказал великий Финн, — вот лучшие звуки в мире.
Он любил «происходящее», и ни на волос не уклонялся от него; будь что будет, пусть происходит, хотя бы его соперником и повелителем был сам король!
Возможно, его мать наблюдала за поединком, а он не мог не выказать перед ней свое мастерство. И он совершил невообразимое, выиграв семь партий подряд у самого короля!
И впрямь, редко подданный может выиграть у короля в шахматы, и монарх сей был, без сомнения, поражен.
— Да кто ты вообще такой? — воскликнул он, отходя от шахматной доски и уставясь на Финна.
— Я сын селянина из рода Луагне[42] из Тары[43], — ответил Финн.
Финн, возможно, покраснел, когда король сказал это, потому что он словно впервые глянул на него, обозревая все его двадцать прожитых лет. Наблюдательность же владыки безупречна, сказания доказывают это тысячу раз, и у этого короля она была такой же монаршей, как и у прочих.
— Нет, не его ты сын, — воскликнул возмущенный монарх, — ты сын, которого супруга моя Мюрн родила Кулу, сыну Башкне.
На это Финну сказать было нечего; должно быть, он только бросил быстрый взгляд на мать, да так его и не отвел.
— Тебе нельзя здесь оставаться, — продолжил его отчим. — Не хочу, чтобы тебя убили, когда ты под моей защитой, — пояснил он или посетовал.
Возможно, именно благодаря Финну страшился он сыновей Морны, но никто не ведает, что подумал о нем Финн, ибо с тех пор никогда не говорил он о своем отчиме. Что же до Мюрн, то она, должно быть, любила своего господина; а возможно, она и впрямь боялась сыновей Морны и волновалась за Финна; однако верно и то, что, если женщина любит своего второго мужа, она может не примечать всего того, что напоминает ей о первом.
Финн снова отправился в путь.
Глава IX
Все желания, кроме одного, быстротечны, и лишь одно пребывает вовеки. У Финна, помимо прочих желаний, было неизбывное — он бы отправился куда угодно и отказался от всего ради мудрости; именно в поисках мудрости отправился он в места, где на берегу Бойна[44] жил Финегас[45]. Однако из страха перед кланом Морна не стал он называться Финном. По дороге называл он себя Деймне.
Мы становимся мудрее, задавая вопросы, и, даже если они остаются без ответов, мы все же мудреем, ибо правильно заданный вопрос тащит ответ на своей спине, как улитка раковину. Финн задавал любые вопросы, какие только приходили ему на ум, а его учитель, который был поэтом, а значит, человеком благородным, отвечал на все, а если и замолкал, то не потому, что терял терпение, а лишь потому, что доходил до пределов возможностей своих.
— Почему ты живешь на берегу реки? — таков был один из вопросов.
— Потому что стих — это откровение, и лишь у края текущей воды открывается разуму поэзия.
— Давно ты здесь? — был следующий запрос.
— Семь лет, — ответил поэт.
— Это долго! — удивленно заметил Финн.
— Я бы прождал и вдвое дольше ради стиха, — сказал верный поэзии бард.
— Наловил славных стихов? — спросил его Финн.
— Те, что мне по силам, — кротко ответил мастер. — Никто не наловит больше того, что по силам, ибо способности человека — граница его.
— У Шеннона, или Шура, или милой Ана-Лиффи наловил ты стихов не хуже?
— Это славные реки, — был ответ. — Все они посвящены славным богам.
— Почему же ты выбрал эту реку из всех?
Финегас улыбнулся своему ученику.
— Я тебе поведаю, — ответил он, — расскажу и об этом.
Финн уселся у ног славного наставника, водя руками по высокой траве, и весь обратился в слух.
— Мне было дано предсказание, — начал Финегас. — Один мудрец сказал мне, что я поймаю Лосося Знания[46] в водах Бойна.
— А потом? — нетерпеливо спросил Финн.
— Тогда я стану обладать Всезнанием.
— А после этого? — не унимался мальчишка.
— А что может быть после этого? — возразил поэт.
— Я имел в виду, что ты станешь делать со Всезнанием?
— Веский вопрос, — с улыбкой ответил Финегас. — Я бы ответил на него, если бы обладал Всезнанием, но не прежде. А что бы ты сделал, мой дорогой?
— Я бы состряпал стих! — воскликнул Финн.
— И я так считаю, — молвил поэт, — так и следовало бы поступить.
В благодарность за наставления Финн взялся заниматься домашним хозяйством в жилище своего наставника; возясь по дому, черпая воду, разводя огонь и укладывая тростник на пол и на лежанки, он перебирал в голове все, чему его учил поэт, обдумывая стихотворные размеры, хитросплетения слов и необходимость ум иметь, ясный и смелый. Однако в тысячах мыслей своих он все же возвращался к Лососю Знания так же нетерпеливо, как и его наставник. Он и так преклонялся перед Финегасом за необычайную ученость, за поэтическое мастерство и по сотне других причин; но, глядя на него как на уготованного поглотителя Лосося Знания, он чтил его безмерно. И конечно же, он также любил и почитал его за безмерную доброту, терпение, готовность учить и за талант наставника.
— Я многому научился у тебя, дорогой учитель, — с благодарностью молвил Финн.
— Все, что есть у меня, — твое, если можешь перенять, — ответил поэт, — ибо право имеешь на все, что можешь взять, но не сверх того. Хватай же пригоршнями.
— Может, ты словишь того Лосося, пока я с тобой? — тешил себя надеждой мальчишка. — Вот это было бы событищем!
При этом он зачарованно всматривался поверх трав в те дивные картины, что рисует фантазия юнца.
— Давай помолимся об этом, — горячо откликнулся Финегас.
— Вот интересно, — спросил затем Финн, — как этот Лосось наполняет свою плоть мудростью?
— Над тайным прудом в секретном месте нависает куст орешника. С этого священного куста в пруд падают орехи Знания, и, пока они плавают, Лосось хватает их ртом и глотает.
— А не было бы гораздо проще, — заявил пострел, — разыскать этот священный орешник и слопать орехи прям с куста?
— Это было бы проще, да все же нелегко, — ответил поэт, — ведь найти куст можно, лишь обладая знаниями о нем, а их можно получить, только съев орехи, а их можно заполучить, только съев Лосося.
— Придется дожидаться этого Лосося, — скрепя сердце, тяжело вздохнул Финн.
Глава X
Жизнь шла для него круговертью вневременного времени, в котором дни и ночи проходили без всяких происшествий, хотя и наполнялись разными интересностями. Каждый день нали вал тело его грузом силы, также множился и запас знаний в уме его, и каждая ночь запечатывала и скрепляла оба прибытка, ибо именно ночью мы закрепляем то, что собрали днем.
Возьмись он рассказывать об этих днях, поведал бы о чреде трапез и сна и о бесконечных беседах, от которых его разум порой соскальзывал в уединение, где в обширных туманных воздусях качался он и плыл, отдыхая. А потом он снова возвращался, и приятно ему было ухватывать убежавшую вперед мысль и воссоздавать все пропущенные им рассуждения. Однако часто совершать такие сонные прогулки он не мог; ибо его наставник был слишком опытен, чтобы допускать такие просветленноликие и устремленноокие отвлечения, и, подобно женщинам друидкам, хлеставшим его по ногам при нарезании кругов вкруг дерева, Финегас преследовал его разум, требуя здравомыслия в вопросах и понимания при ответах.
Задавать вопросики может стать ленивейшим и самым непринужденным занятием ума, однако, когда вы сами должны решить поставленную проблему, вы должны с тщанием обдумать свой вопрос и четко его оформить. Разум Финна научился скакать по более кочковатому полю, чем то, по которому он гонялся за зайцами. И когда он задавал свой вопрос и давал на него собственный ответ, Финегас принимался за дело и разъяснял ему, где вопрос был плохо поставлен или в какой момент ответ начал сбиваться с пути, чтобы Финн пришел к пониманию, каким образом хорошо поставленный вопрос вырастает в конце концов до славного ответа.
Однажды, вскоре после упомянутого разговора, Финегас пришел туда, где находился Финн. В руке у поэта была небольшая плетенная корзинка, а на лице выражение одновременно торжествующее и мрачное. Он был, без сомнения, взволнован, и в то же время опечален; он стоял, глядя на Финна, и глаза его стали такими ласковыми, что мальчишку это искренне тронуло, и в то же время его взгляд был так грустен, что Финн едва не прослезился.