Билборд с речевками «Слава человеку труда!» потешен, но патриоту-лоялисту 2010-х неловко сказать это вслух – что-то запирает уста. И это «что-то» – не простой конформизм, а страх выпасть из нового мейнстрима, отстать от других. Публично уединившийся человек вызывает вопрос: чем он занят? Пишет мятежный пост или он просто идиот?
Новый конформизм в этом виде был малоизвестен в советской системе. Он выглядит более спонтанным, чем страх не проголосовать со всеми на партсобрании. На деле же он опаснее обычного конформизма. Ему нельзя застрять в зоне нейтральности, на позиции «просто не делать гадостей». Замешкавшись, он атакует, чтоб «свои» не заметили заминки. В такой ситуации молчуны выглядят как «центристы».
Говорят: когда все кончится, одним станет стыдно, другие перенастроятся на новую жизнь. Более вероятно иное: во всеохватывающем волдыре неопропаганды собралась масса ненависти, которая непременно хлынет наружу. А легальных словоформ для нее, даже столь примитивных, какие были в ходу гласности 1980-х, сегодня не найти. И обида людей, обнаруживших, что те давно лишены лидера, спонтанно кинется к самым вульгарным жанрам новой искренности.
Присутствие медиароли «Путина» в Системе было более важным фактором, чем даже присутствие самого Путина. Специфика российской Системы в том, что она уже двадцать лет представляет «президентский канал вещания в массы». Еще в 2000-х я описывал Путина как главное российское СМИ. Контентом здесь является сериал «укрепления государственной власти».
В начале первого президентства Путина (2000–2002) прошла серия закрытых обсуждений команды о том, что выгоднее – добиваться четкости имиджа или сохранять неясность в вопросе Who is Mr. Putin? Сошлись на предпочтительности второго варианта. Его назвали «Белый дракон в тумане» и под него разрабатывались форматы представления президента миру. Формат Валдайского форума работал на диссонансе личного присутствия самого Путина – при неизвестности будущих его действий. Путин много, охотно и подробно разъяснял сделанное им ранее. Он объяснял прошлые действия, позволяя гостям ошибочно верить, будто у них есть опорные данные для прогнозов его поведения на будущее.
• Неизменно проницательно замечание Гефтера о Системе РФ как агрегате необычных ситуаций для овладения неопределенностью и ее использования
Нарратив Останкино – это маркетинг спроса на бренд «непобедимой силы Путина». Мир глобальных медиа – мир волшебных сказок. Конфликт вбрасывает в информационные каналы адреналин небывалых образов, а глобальная медиамашина укрупняет российские постановки. Статьи о «кремлевском клептократе» на время сменяют образы Бисмарка и Талейрана. Потрясения мировых рынков, скачки нефтяных цен добавляют крепости в коктейль. Центральноафриканский диктатор заинтересованно ждет путинских поваров.
Прямая линия была прямым актом харизмы, предъявлением всемогущей власти в ее силе, славе и популярности.
Задуманная как разговор с народом (таким было ее рабочее название поначалу), прямая линия президента жила драматургией ожидания чуда и утоляемого спроса на лидерство. Слушая Путина, группа за группой в стране дожидались прямого обращения к себе. В ожидании этого зритель приникал к экрану, подпитывая энергию Путина. Его бодрил акт успешного лидерства, безопасно вершащего маленькие чудеса на глазах миллионов. Присвоив отнятую публичность, власть в такие моменты выглядела всемогущей, и это вынуждало людей «вертикали» сделать хоть что-то. Спрос на наслаждение путинской харизмой от года к году заставлял продлевать «прямую линию». Интерес зрителя не угасал часами. Эмоциональная волна признания, с начала эфира подымаясь все выше, достигала кульминации… Когда она спáла, осталась лишь чрезмерно затянутая программа. Ее четыре часа надо чем-то заполнять, и в ход идут самые разные вещи.
Причудливость тематики объяснима уходом от наиболее острых тем, по сути, от всех реальных тем российской повестки. В программе 2017 года апогеем выглядела скомканно-невнятная реплика о коррупции, путано зачитанная школьником. Тему назвали так, чтобы обойти ее содержание. Путин смолчал о коррупции своего «ближнего круга» и о феномене Навального.
Сталкиваясь с травмированностью населения понятиями-доминантами вроде слова «реформа» или «демократы», мы отступали, заменяя их другими. Сегодня виднее ранняя коррупция политической речи, не пожелавшей вступать в спор с теми, кто вас ненавидел. Так родилась увертливая, дискоммуницирующая, лукавая речь, негодная для дебатов. Сегодня она в подоплеке дискурса кремлевских телешоу.
Со времен «управляемой демократии» приемом реагирования на досадные факты было их некомментирование. Этот прием эффективен при редкости неудач. Когда их стало много, молчать приходится чаще. Разговорчивый прежде путинский Кремль погрузился в гробовое молчание по всем важным вопросам, грязно бранясь в ответ на упреки. Власть безмолвствует, кормя прессу с рук «утечками».
Российские СМИ без особых усилий власти (и не в порядке коррупции) неделями держат в топе новостей слухи из администрации президента. АП распространяет эти слухи то прямо, то через придворных экспертов и телеграм-каналы.
Важны два обстоятельства: это никогда не собственная журналистская активность, а лишь пассивная ретрансляция чужих релизов. Второе: администрация президента вынуждена сливать слухи оттого, что ей самой президент почти не сливает действительно важной информации.
В кадровых зигзагах стерлась грань между качественной, либеральной, провластной и бульварной прессой. Они стали форсунками сброса целевой информации от воюющих кланов. Читатель получает известия, которые иногда убедительно имитируют журналистское расследование, – впрочем, это некому проверять.
Важную роль в самозащите Системы (и режима Кремля) играет перенасыщенность русского языка болезненно стигматизирующей терминологией. Хорошо видна преемственность от сталинистской судящей лексики до современной политической. Дискурс интеллигенции в перестройку сыграл роль невольного транспорта для сталинских формул языкового исключения. Антисталинизм перестройки практиковал сталинские формы выразительности, с их венцом – безальтернативным дискурсом «иного не дано».
Аксиома для российского оппозиционера – общественное зло производно от зла, лично присущего злому человеку. Зло можно удалить только вместе с ним путем кадровой чистки. Это общая философия для Сталина, Каспарова, Путина и Бастрыкина.
Важным фактором эскалации украинского кризиса 2013–2018 годов была запоздалая реакция Москвы на давно заявленное намерение Киева подписать соглашение по Ассоциации Украина – ЕС. График парафирования был известен с 2012 года, но официальный текст соглашения вывесили на сайте правительства Украины в августе 2013-го. Кремль поступил удивительным образом. Не попытавшись провести полноценный тур переговоров с командой Януковича, он прежде всего выплеснул гнев в телеэфир! Это явно был путинский гнев. В дальнейшем сложится правило, что окружение добавочно усиливает ярость Путина – вместо того чтобы ее смягчить. Мог телеэфир Останкино визуализировать сложный вопрос, полный правовых, финансовых и экономических нюансов? Российский – никак. Не разработав решение проблемы политически, Кремль тем не менее мог адаптировать ее телевизионно. В прошлые времена «управляемой демократии» сделали бы разработку альтернатив для телеэфира. Но в эпоху телеэкстрима, после «закона Димы Яковлева» и Pussy Riot, Останкино взмахнуло дубиной телевизионной войны.
Спикером-фронтменом Кремля стал радикал Сергей Глазьев, а телевидению велели ударить изо всех орудий и телепрограмм. И те сделали, что могли. В развитие стиля истерично-кинжальных, обличающих телепередач, наметившегося с 2012 года, на сцену вышел «еврофашист», который тянет грязные руки к непорочному «русскому миру». Спокойные переговоры с Киевом стали невозможны.
Иронией политики и ее фактором стало то, что далее сам Кремль замаршировал под аккомпанемент своего шутовского телеоркестра. Политику защемило в капкане массовой истерии, усиленной гостелевидением. Распятые дети «Новороссии» из телепередач 2014 года и боинг с мертвецами от ЦРУ так и стоят в глазах российской политики.
Система РФ целиком – в зоне вынужденного поведения. Но оно диктуется не внешними обстоятельствами, не принуждением и не одним насилием. Механизм, принуждающий к единогласию при голосованиях поддержки власти или безразличие к экспансии института пытки, связан с антропологией массовой сделки. Невольный консенсус выступает эстетическим требованием – подчинись дизайну власти, не трогай ее кнутов!
Украино-крымское бешенство подкачивалось через адский генератор телеканалов. Но и те, кто остался вне их воздействия, массами присоединяются и безумствуют, как все, швыряясь оскорблениями и расстрельными характеристиками. Не облученные прямо пропагандой властей, они поглощены однозначностью сговора. Открываются все новые виды профессиональной человеческой порчи, ее массовые производные – деривативы страха, деривативы самоцензуры. От безобидного осторожничанья до наихудшего любования слабостью жертв меньшинств и садистских мечтаний вслух.
«Факты» выкликают в форме оскорблений, когда их невозможно обсуждать.
Все это вместе Гефтер называл «миром сталинской однозначности». Стихию однозначности он считал главным в наследии Сталина и утверждал, что та п