прекрасная вещь не подлежит никакой критике, кроме художественной. Возражения отводят как интриги завистников. Чему те завидуют? Красоте русских устоев – батального полотна, творимого российским телевидением онлайн.
Великую вещь нельзя корректировать, нельзя доработать – она совершенна. Эстетика Великой Руси заперла российскую политику в нынешнем тупике.
Мы постоянно требуем провести, наконец, настоящую десталинизацию. При этом обходя то, что многие из наших современников пережили их уже четыре.
Первую, коммунистическую десталинизацию, запущенную Берией и Хрущевым в 1953–1956 годах.
Вторую, выросшую из нее, – общественную, с конца 1950-х разросшуюся в движение инакомыслящих, а затем – в диссидентство. Эта вторая была наиболее глубокой, хотя элитной и не столь массовой. Она включила колоссальный человеческий и этический опыт, доведя до этики поступка – но не смогла перейти в политический проект.
Затем была третья – массовая десталинизация перестройки 1987–1991 годов. Самая массовая из десталинизаций, но и наименее глубокая. Ее лидеры ошибочно рассматривали свой личный антисталинизм как самоочевидную догму.
И отсюда четвертый – официозный антисталинизм 1990-х в новой России. Долгое время (ошибочно) принимаемый за консенсус, он категорически не уклонялся от критики новой реформистской власти. Оттого «четвертая десталинизация» легко растворилась в раннем путинизме и капитулировала перед ресталинизацией 2010-х годов.
Не признав, что Россия – не какой-то сталинистский айсберг, а многослойный курган, мы не завершим ни одну из десталинизаций.
Семнадцать лет правления привели к истощению путинского языка. Когда-то политически свежий и оригинальный, легко вбирающий разные лексиконы, сегодня он распадается по швам конфликтующих словарей. Все чаще видны попытки автора сшивать свою речь вульгаризмами. Либо, что хуже, – поучительными разъяснениями (вычитанными из плохих книг), как «на самом деле» обстоят дела. Тогда Иван Грозный из садиста-убийцы превращается в жертву «католической пропаганды».
Кажется, можно составлять словарь фраз-мемов – где, наподобие советского канцелярита, первая фраза влечет за собой последующие, которые подтягиваются сами собой – нечего и думать. Канцелярские обороты были присущи Путину и прежде. Это с его языка слетело во все российские дискурсы, вплоть до культурных колонок, словцо «востребовано» – фельетонно звучащий архаизм. Но топь зарастает, и речь Путина стала труднопроходима.
«Деньги на это есть, и мы будем их выделять, пока не будет решена проблема… Здесь инфраструктура нужна… Идет большая многоплановая и многогранная работа… Будем наращивать усилия… Повторяю, деньги на это выделены… Я знаю количество денег и знаю, что с ними происходит… Проблема есть… Подумать над этим точно можно… Не спекулировать надо, а предлагать решение…» И вот, наконец, фраза по виртуозной пустоте однокоренная брежневскому «экономика должна быть экономной»: «Нужно добиваться, чтобы качество нашей работы отвечало всем заданным требованиям».
Путин побаивается собственного здравого смысла при прямой постановке вопроса. Так в вопросе про собственность на Исаакий. Едва появляется президентская формула «мы – светское государство», за ней следует ждать «но» – про антицерковную политику большевиков, с жалкой иронией про маятник Фуко в соборе. На вопрос о правовом статусе Исаакиевского собора – исходно имперской, а не церковной собственности – следует ссылка на то, что император считался главой церкви. Где тут место политическому здравомыслию? К которому прежний Путин умел призвать стороны конфликта, диктуя им рамки компромисса.
Но теперь он не хочет ничего решать, а ждет, чтобы все как-то решалось: ведь деньги выделены? И опять все тонет в путинском канцелярите.
Но отчего идейные эскапады и бюджетируемые проекты создания «национальной идеологии» не принесли результатов? Что их блокирует? Путин! Такой удобный в роли лживого кредо Системы РФ, Путин обнуляет попытки дополнить себя другой идейной системой, которая стала бы обязательной и для него.
С 1990-х годов в поле дискурсивного обращения неприметно появляются темы, сюжеты, мемы и т. п., не предназначенные для того, чтоб кого-то индоктринировать. Им не нужно овладеть массами или убеждать. Их функция иная – порождая дискурсивное облако, наращивать давление в пользу того или иного игрока. Их источник и их носитель – политические темники, пропагандистские бумаги избирательных кампаний.
Эти девайсы мобилизации ad hoc вовсе никак не рассчитаны на личную политическую позицию. Мемы типа «либералы поураганили в 1990-х» мобилизуют лишь на матерную брань в сетевой стычке. Но и всех яростных инвектив против «либералов» и «либерализма» в официальных СМИ и в сетях недостаточно, чтобы оформилась либеральная альтернатива. Люди податливы к полемической провокации: под атакой они принимают себя за сторону в несуществующем политическом противостоянии. Провластные мемы изначально исходят из наличия над ними зонтика исполнительной, судебной и полицейской власти. (А. Ф. Филиппов: «Они еще могут пробуждать эмоциональную реакцию. Они годятся на то, чтобы обозначать в общем неизменную позицию, но не на то, чтобы сближаться с оппонентом, учитывая его (частичную) правоту. Оставаясь средствами мобилизации, они все реже допускают продвижение вперед…»[36]. Филиппов называет их «выдуманными, функционально пригодными смысловыми комплексами, рассчитанными на… моментальную мобилизацию»[37].
Будь у Горбачева, вместо несносно тусклых заклинаний про «наш исторический выбор», другой – пускай бессмысленный, но передовой мем, вроде культурного кода или пассионарности, – Горбачев бы выиграл, а не проиграл, и обновленный Союз существовал бы по сей день.
Двухтысячные прошли под закадровый хохоток либерального высмеивания демократии. Сначала это был спектакль – посягательств на власть не было, и троллинг носил клубный характер. Таковы же были речи о диктатуре Путина, установления которой лениво ждали со дня на день, пока ожидание не перешло в ее призывание.
Но Путин не устанавливал диктатуры, и мем кровавый режим стал шуткой. В Думе царило беспринципное большинство, оскорблявшее диссонансом между званием партии власти и явным бездействием. Президент Медведев не подходил под образ своего – «не тот человек». Хотели не свободы – хотели Доброго Путина. Великолепного Вождя Свободы.
В хулиганских нотках общероссийской либерально- консервативной обструкции прогрессизму Медведева уже распознаются «крымские» обертоны подавляющего большинства 2014 года. Общественность заговорила языком Мединского, когда тот еще не был министром культуры.
• Всякий раз, когда в Системе возникает шанс идейной политики, разрушительно срабатывает постсоветское «табу» на идейность
Действия публики неизменно рассогласованы с любыми высказываемыми вслух идеями. В этом ощутима школа советского двоемыслия: населенец Российской Федерации всегда готов к непоследовательности. Он полон двойных мыслей и более интересуется тем, во что конвертировать идею, чем как ее осуществить. Классика двоемыслия облегчила человеку РФ навык раздвоенности на выходе из-под «тирании идей».
Разрозненные эскапады вражды к западному миру, Европе, трендам модернизации (секулярность, гендерное равенство, миграция и мигранты) вовсе не идеология Кремля или Системы. Они случайны, конъюнктурны, имеют игровой характер либо рассчитаны на торг с запросом. От любой из них Кремль легко откажется. Но нельзя сказать, что доктринального отношения к миру в Системе нет вовсе. Широко воспринята доктрина глобальной угрозы России – цивилизационной, смертельной.
В миф вошли реплики постсоветского ресентимента, отдельные идеологемы Суркова, Кургиняна или Дугина. В композитном мегамифе легко найти параллели прежним отношениям России к Европе и коммунизма к Западу. Но речь идет о новации – фокусирующем доктринальном фантазме. Системное чувство неясной, но страшной угрозы может игнорировать тот, кто его не испытывал, – для других оно видится материализованным. Отсюда обновленная идея Врага в Системе РФ. Мировая угроза России мыслится как внутренняя угроза. И Враг – это мировой внутренний Враг.
Врага определяют через глобальную цивилизационную угрозу: Запада, либерализма или Америки – неважно. Угроза не исходит от Врага – она ему предпослана. Миф угрозы изыскивает врагов в реальном мире путем демаркации. Враг – это дериватив пересечения угроз и порчи реальности, которая надвигается на Россию и которую надо остановить.
Советская идеология видела мир диалектически-конфликтным, но в целом важным и позитивным. В РФ мир есть только мир угрозы, настораживающей, даже когда ее прямо не видно. Мир вне России есть зло.
§ 5. Ироническое зарубежье Ближнее зарубежье РФ как театр фантазий и проекций
Среди постановок в Системе уникальную роль играет так называемое ближнее зарубежье – постсоветские страны Евровостока. Привлекательность этой фикции: земли, не вошедшие в состав РФ, реальны, населены и имеют государственные администрации. Но факт их существования наполняет мир жителя РФ фантомными болями, садистскими россказнями и звериным бестиарием.
Реальные постсоветские страны, окружающие РФ, имеют мало общего с фантазмами «ближнего зарубежья», кроме наименований. Связывает их