Все оживленно анализировали и взвешивали перспективы журнала. Активнее прочих были Арина в качестве профессионала трибуны и Зоя Веская как публицистка. Мужчины, впрочем, не отставали. Лишь Рена была немногоречива, смотрела грустно и озабоченно.
Площадку захватил Бесфамильный. Сказал о насущной необходимости такого человечного органа (у меня сочетание этих слов вызвало странные ассоциации). Затем генеральный директор с болью вернулся к своей генеральной теме – падению общественных нравов. Больше всего его угнетал не только бесспорный закат духовности, но и агрессия против нее.
– Все изменилось, – сказал он скорбно, – все дозволено, и ничто не свято.
Он сказал, что может понять посягательства на банкиров, на учредителей фирм, хотя он сам – деловой человек и подвергается этой опасности. Но как объяснить криминальный поход на представителей культуры? В дом академика Мужчинкина на самой заре вошли подонки. Пока уважаемый старец спал, его супругу едва не зарезали. Позднее академик рассказывал, что сон его был поистине вещим, – ему приснилось, что он – вдовец. Потом, увидев жену живой, он попросту испытал потрясение.
Зою Вескую этот сюжет не растрогал. Сказала, что жены бывают разные. Я понял, что это опасная тема. Потом она наклонилась ко мне:
– Знаешь, ты выглядишь молодцом. Как это тебе удается?
Я сказал:
– Благодаря воздержанию. Но и ты не сдаешь своих позиций. Твой друг влюблен в тебя до неприличия.
Она улыбнулась, как Клеопатра.
– Понимает, что ему повезло. Если б ты знал, какая стерва его мадам! Не хватает слов. Хочет его ободрать как липку. Чтоб он ушел от нее в рваных брюках.
– Бедняга! Каково это выдержать…
– Я очень рассчитываю на тебя. По старой памяти.
– Буду стараться. По старой памяти ты все борешься с институтом наследования?
Она рассмеялась. И вдруг, нахмурясь, повысила голос:
– Валентин Матвеевич, остановись. Ты выпил уже шестую рюмку.
Бесфамильный попробовал было сослаться на свои национальные корни, на веселие русского человека, но это ему не помогло. И вместе с тем ему было приятно вновь убедиться: любимая женщина следит за каждым его движением. Забота Зои его полнила гордостью. Он нежно пожал ее локоток.
Этническая страсть Бесфамильного к высокоградусному нектару подвигнула обсудить за столом самую актуальную тему. Богушевич поделился надеждой, что просвещенный национализм заполнит идеологический вакуум. Подобно большинству неофитов, он обнаружил завидный жар. Он посулил, что в скором времени в родимом журнале «Открытая зона» четко докажет связь криминальности с этой трагической утратой национального самосознания.
– Начал болеть расистской корью? – саркастически осклабился Випер.
Я увидел, что Богушевич напрягся. Это всегда ему было свойственно в слишком горячих точках полемики. Он заявил, что хотя человечеству истина и дается с кровью, именно мы сумеем вернуть этой идее ее чистоту. Когда-нибудь мы еще поделимся не только отрицательным опытом.
– Вправим мозги, – отозвался Випер. Он уже не скрывал раздражения.
Я пересел поближе к Рене. Было тепло, но она отчего-то все куталась в пуховый платок. Я тихо спросил, здорова ль она? Она кивнула.
– Ты все молчишь.
– Просто я устала от споров. Устала от слов. На всю жизнь устала. Ты тоже не больно словоохотлив. Скажешь фразочку, потом отдыхаешь.
Я сказал:
– Ты помнишь стишок про сову? «Чем дольше она молчала, тем больше она замечала».
– «Чем больше она замечала, тем крепче она молчала».
– Вот-вот. Наконец-то ты улыбнулась.
Она озабоченно вздохнула.
– Только бы Саня и Борис не разодрались необратимо.
Я грустно вздохнул:
– Люди как церкви. Не слишком склонны к экуменизму.
Она улыбнулась, потом нахмурилась. И с той восхитительной обстоятельностью, что постоянно меня умиляла, сообщила, что существуют, однако, и вдохновляющие примеры. Некто Баха-Улла, последний пророк, создал столетие назад объединяющее учение. Баха собрал под единым куполом все лидирующие религии – христианский крест, индуистскую свастику, а также исламский полумесяц и иудейский могендовид. Ни единая вера не отрицается. Число бахаитов все время растет.
– Дай-то Бог, – сказал я. – Давно пора.
– Валентин Матвеевич, – крикнула Зоя. – Прощайся с хозяевами. Опаздываем.
Этим она дала понять, что магната призывают обязанности.
Мы пожелали друг другу удачи. Бесфамильный шепнул мне, что он доволен. Богушевич произвел впечатление. Трогают и его увлеченность, и патриотическое чувство. В общем, он очень ему понравился. Я сказал: «Лучше поздно, чем никогда». Бесфамильный подумал и громко прыснул. Зоя вновь попросила его поторапливаться.
Мы вернулись из прихожей в столовую, обмениваясь на ходу ощущениями от обеда и от новых знакомых.
– Живой человек, – сказал Богушевич.
Випер добавил:
– Все же отрадно, что появляются люди дела. В этом примета иной России. Раньше я видел одних симулянтов.
Этот антисоциалистический выпад предназначался для Богушевича. Но тот не успел на него возразить. Я авторитетно заметил:
– Хорошая лубянская школа.
– Что ты сказал? – спросил Богушевич.
Вскочил и Випер:
– Ты имеешь в виду…
– Имею в виду, что прежде чем стать украшением нового славянства, Валентин Матвеевич трудился в органах. При этом не за страх, а за совесть. Такой уж характер. Русский кристалл.
– И ты привел его к нам? – произнес Богушевич грозным шепотом.
– Черт знает что, – сказал и Випер. – О чем ты думал?..
Но Арина остудила их гнев:
– Думать надо прежде всего о журнале.
– Браво, женщина! – Я кивнул одобрительно. – Истинно мужской интеллект. Не то что эти трагики в брюках с их ложноклассической декламацией. Я уж не говорю о том, что Бесфамильный не меньше прочих имеет право на покаяние. Дайте Бесфамильному шанс.
– Вадим прав, – негромко сказала Рена.
Я с чувством поцеловал ее руку. Можно было только представить, как бы они оба взвились, если бы я им рассказал, какой персональный интерес они вызывали у мецената в далекие шестидесятые годы.
Випер наморщил свое чело. Я понял, что являюсь свидетелем мощного творческого процесса. Наконец он одарил нас экспромтом:
– Страна прошла немалый путь. От Колчака до Собчака. Теперь пора и отдохнуть Под теплым крылышком ЧК.
Арина, сочась материнской гордостью, взъерошила кудри озорника. Так она отдавала должное моцартианским шалостям мужа.
– Ну, Випер, – сказал я, – разодолжил. Вечно молодое перо.
– Совсем молодое, – кивнул Богушевич. – В постмодернисты примут с восторгом.
Випер покраснел и набычился. Чтобы не дать разгореться искре, я быстро сказал:
– Борис, ты не прав. Отнюдь не жанр и не объем определяют место в поэзии. Сошлюсь на нашего Мельхиорова. Его поэтическое наследие и вовсе состоит из двух строк, но это не умаляет их ценности. Однажды после четвертой рюмки он сообщил их мне между делом. И что же? Я их запомнил навек. Послушайте, что сотворил наш учитель: «Как хорошо сбежать от мира в мистический уют сортира». Лучшего я не читал в своей жизни. И тем не менее, милый Саня, стоит прислушаться и к Богушевичу. В твои годы пора подумать об эпосе.
Випер небрежно пожал плечами.
– Не делай этих телодвижений, – сказал я мягко, – это серьезно. Если б я так владел стихом, я создал бы что-нибудь гармоническое. Могу подарить тебе сюжет о некоем страннике Данииле. Кто-то мне о нем рассказал, а кто, не помню, не в этом суть. В самом начале этого века, когда повеяло керосином и появились песни о птичках – о буревестнике и о соколе, – он упаковал свои вещи, выехал из пределов отечества и весь свой срок на земле пространствовал. Причем не из любви к путешествиям. Просто-напросто ему не везло. Стоило ему где-то устроиться, там почему-то вдруг начинался подъем общественного сознания. При первых же признаках энтузиазма он сразу укладывал чемоданы. Ты только подумай, какого героя дарю я твоему вдохновению! Сменил биографию на географию. Всю жизнь хотел убежать от века, а век все время его догонял. Эпос двадцатого столетия. Название «Даниилиада».
Випер скептически усмехнулся. Богушевич высокомерно сказал:
– Есть другое название. «Гимн дезертиру».
Я возразил:
– Мое – величественней. К тому же, когда человек дезертирует из лагеря или из психушки, можно назвать его по-другому.
– Я собрал чемоданы, вернулся сюда «при первых признаках энтузиазма», – сказал Богушевич, – как раз для того, чтобы покончить с психушкой и лагерем.
– Борис, – поспешно сказала Арина, – Белан не хотел тебя уязвить.
Я подтвердил:
– Наоборот. Я восхищаюсь его отвагой.
– Знаю я, как ты мной восхищаешься, – непримиримо сказал Богушевич. – Но я должен делать и буду делать то, что считаю необходимым. Нужно, чтобы те самые люди, которых принято называть населением, начали бы и правильно мыслить, и правильно чувствовать.
Я присвистнул.
– Работенка на десять тысяч лет, как выражаются китайцы.
– И все-таки начинать надо снизу.
– Вполне марксистская установка, – я поощрительно кивнул. – Однако лишь в сумасшедшем доме начинают мыть лестницу с нижней ступеньки.
– Я тебя понял, – сказал Борис с весьма драматическим подтекстом.
– Что ты понял? – нервно спросила Арина.
– Он хочет сказать, – возвестил Богушевич, – что вся моя жизнь была бессмысленной.
Я не успел ему возразить. Меня опередила Арина:
– Рена, уберем со стола.
Пока они уносили тарелки, Богушевич медленно закипал. Наконец он осведомился:
– Значит, я чокнутый?
О Господи! Я безнадежно вздохнул:
– При чем тут личности? Сам понимаешь – перекушали политических блюд, настал благородный период отрыжки. Я уважаю энтузиастов, и все же мне бы хотелось понять: нужно было красавице Вере Фигнер провести четверть века в каменной клетке, чтобы сегодня все либералы оплакивали государя императора и каменную десницу Столыпина?