Не знаю, каково ваше мнение – постигла ли меня кара Господня или дарована его милость. Я склонен думать, что был любимчиком.
Люди бывалые утверждают, что поисковое поведение может нам дорого обойтись. Мечемся по кругу, как белки, в горькой мечте найти свое место, или, как принято говорить с некоторых пор, – свою нишу. Различие все-таки существует: место находится под надзором, ниша предполагает укрытие. Оба случая означают удачу, счастливый лотерейный билет. Явно или тайно от ближних поиск увенчался успехом.
Но неосвещенной осталась одна существенная деталь: найти себя – не итог, а начало. Поиск внутри всегда изнурительней и беспощадней, чем поиск снаружи. Любимое дело неублажимо так же, как любимая женщина – вычерпывает тебя до конца. Любовь – жестокое испытание. И за взаимность ты должен платить самую высокую цену. Особенно если речь о призвании.
Но я был счастлив под этим небом. Странник в дому своем, островитянин, вдоволь хлебнувший желчи и горечи, расставшийся со хмелем надежд сравнительно еще молодым, я был запредельно, анафемски счастлив. Ничто на этой суровой земле, на этой почве из глины и камня, с летейской водой под ее поверхностью, ничто не может дать столько радости, сколько напряжение мысли, то, что напыщенно называют интеллектуальным усилием.
Десятки раз я ощущал себя на грани безумия и катастрофы, я чувствовал, что еще немного – котел взорвется и свет потухнет. Но это отчаянье проходило, и, возродившись, я снова видел полоску зеленого луча, его обоюдоострое лезвие. Наутро я был готов к привычной тяжкой работе канатоходца, к новой попытке раздвинуть занавес, чуток приподнять завесу над будущим.
Когда я почуял след грядущего в далеких, пройденных нами столетиях, я содрогнулся и на мгновение замер, как Лотова жена, оглянувшаяся на пепел Содома. Но – странное дело – я испытал не ужас, не трепет пред тем, что ждет нас, а безначальную и бесконечную, дотоле незнакомую нежность.
Я видел, как летит сквозь пучину крохотный доблестный светлячок, то вспыхивая, то угасая. Что из того, что его часы уже сочтены, что ему назначено ответить за то, что на нем совершили все те, для кого он существовал? У светлячка короткая жизнь.
И все же он сделал все, что мог – дал свет, дал пристанище, создал мысль, дал счастье продолжения рода. Чего еще требовать от него? Он дал и печаль, богатство которой нельзя ни охватить, ни измерить. Хотя мне порою казалось, что вся она укрылась во мне, в моем существе, что вся она, сколько ее скопилось в вечернем и бесприютном мире, стонет и плачет и хочет узнать: сойдутся ли звезды еще хоть раз, зажгут ли они другой светлячок, будет ли его возвращение в наш галактический лед и жар на этот раз счастливым и долгим? И будут ли те, кому даст он жизнь, свободны от ненависти и тьмы?
Однако и я на своем светлячке знавал удивительные минуты. Я чувствую, как душу мою переполняет пока еще смутное, не выраженное ни звуком, ни словом, нежданное благодарное чувство. Слóва и звука мне не найти, но чувство дано испытать напоследок.
Так поднимись же из-за стола, Выжатый, старый, временем мятый, Выйди же в полдень, пахнущий мятой. Даль, хоть обманчива, да светла. Сквозь поле, видное на версту, Тропинка вьется почти до плеса. Праздник кончается. Время покоса. Весь белый свет – в последнем цвету. А дети носятся по стерне. Все-таки, все-таки будут дети Долгие годы на Божьем свете. Может быть, вспомнят они обо мне?»
Хоронили депутата Портянко. Для погребения было избрано кладбище в Митине, неподалеку от местожительства политика.
Лишь месяц назад квартира стала законной собственностью депутата, свидетельством завоеванья столицы. Сегодня она напоминала о бренности и зыбкости благ, требующих немалых усилий.
Обстоятельства кончины Портянко были загадочны и трагичны. Он подходил к финалу речи перед своими избирателями и зачитывал ключевую фразу о назревшей необходимости интеллектуализации отношений. Фраза давалась ему с трудом, Портянко заметно разволновался и потерял координацию. Неосторожный шаг – и с грохотом он рухнул в оркестровую яму (встреча происходила в театре).
Это несчастное падение, приведшее к роковому исходу, вызвало разнообразные толки. Одни говорили, что избранник стал жертвой пристрастия к звонкому слову, оказавшемуся для него непосильным. Другие винили судьбу-злодейку. Третьи твердили, что это спичрайтер, нанятый некоей закулисой, сыграл свою киллерскую роль – дал оратору непроизносимую фразу.
Но все эти версии и гипотезы уже не могли вернуть депутата.
С Митинским кладбищем у Гвидона были не лучшие отношения. Он считал его самым амбициозным из новых некрополей отчего города. Очень возможно, эти претензии возникли из-за того, что вокруг селились преуспевшие люди, в первую очередь наши думцы. Впрочем, и другие места последнего упокоения не отличались демократизмом. Пожалуй, сердцу были милее староверческое Рогожское кладбище и даже опальное Троекуровское, оказавшееся в тени Новокунцевского.
Собравшихся проводить Портянко было немалое число. Сказывалась корпоративная этика. Гвидон легко узнавал ньюсмейкеров, известных ему по фотографиям и телевизионным программам. И этот неистовый аграрий, и тот выразитель народных чаяний и новомодный идеолог с пухлыми щечками младенца, слетевший с обертки детского мыла, – все они, точно захватчики, вторглись в загруженную Гвидонову жизнь. В толпе выделялась группа людей. Их одухотворенные лица были отмечены благородством – то были лидеры думских фракций.
Речи, однако, не удались. Все они были обидно коротки и повторяли одна другую. Привычные будничные заботы уже возвращались и отвлекали единомышленников и соратников. В этот момент распорядитель дал по желанию семьи прощальное слово другу покойного.
Гвидон остановился у гроба, несколько раз постучал ладонью по полированному дереву, не столько призывая к вниманию, сколько пытаясь заставить себя поверить, что все это – не тягостный сон. Потом он глухо проговорил: «Не отводя своих глаз, смотрю я на мужественное лицо трибуна, навеки сомкнувшего уста. Возможно, оно не отличалось эстетской кукольной миловидностью, зато, несомненно, было сходно со сколом скалы, с ребристым обломком серого, точно вечность, камня.
И каждое мгновение вечности, застывшей в этих каменных скулах, ты отдал своему избирателю! Ты не жалел для него ни сил, ни времени, не пощадил и жизни. Твое стремление приобщить его к интеллектуальной наполненности царящих в обществе отношений нам слишком дорого обошлось, но ты ни минуты не колебался, движимый высшей самоотверженностью и жаждой облагородить мир.
И часа не прожито для себя! Все без остатка – электорату! Его заботы были твоими, в служении ему был весь смысл подвижнического существования. Ответственность, искренность, честь и совесть всегда направляли любой твой шаг. Прост ли ты был? Шел такой шепоток. Что ж, ты был прост. Но прост, как правда.
Естественно, что твои достоинства плодили недругов и завистников. Все те же клеветники России, испытанные в своем ремесле, распространяют грязные слухи, что в смерти твоей повинна фраза, в борьбе с которой ты изнемог. Подлый, нечистоплотный поклеп! Известно, что не с такими преградами справлялся ты на своем пути. Любые барьеры, любые заторы ты – хоть не сразу – одолевал.
Но – пусть их! При жизни ты отличался редким уменьем держать удар. Как мощный, неприступный утес, встречал ты наветы и всякий глум. Никто не услышал твоих оправданий. На провокаторские попытки разжать твои стиснутые губы был, как сказала Марина Цветаева, „ответ один – отказ“. Только он! И ты остаешься чист и светел.
Прощай, наш надежный, неколебимый! Прощай, бескорыстный и бескомпромиссный! Наш нелицеприятный, прощай!»
Оркестр обрушил марш фюнебр.
– Опять Шопен не ищет выгод, – чуть слышно пробормотал Гвидон.
– Что-то не так? – наклонился к Гвидону мужчина с депутатским значком.
– Вспомнил поэта, очень мне близкого. Ушел много раньше, чем мой Портянко.
– Сочувствую вам, – депутат затуманился. – Да, все там будем. Закон природы. Спасибо за прекрасную речь. Сразу понятно, что – от души. Вы высказали то, что я чувствую. Гузун, – представился он под конец.
«Другие с этого начинают», – подумал Гвидон с неудовольствием.
Ему пришлось еще несколько раз принять благодарные восторги, с платком в руке пробилась Гуревич. Она умиленно утерла глазки.
Гвидон поразился.
– Дарья! И ты здесь?
– Шурин привез, – сказала Гуревич. – У них с покойным были дела. Какие-то общие интересы. Он тоже от тебя в восхищении. Умри, Гвидон, – лучше не скажешь.
– Резонно. Пора поставить точку, – мрачно согласился Гвидон. – Дать занавес и уйти со сцены.
Гуревич лишь махнула рукой, как бы не придавая значения такому намеренью триумфатора.
– Я обещала, что вас познакомлю. Какое все-таки совпадение! Наша вторая встреча с тобой, и снова – свело роковое событие. Ну как тут не поверить в судьбу?
– Друзья уходят один за другим, – со вздохом проговорил Гвидон. – И, мнится, очередь за мною.
– Какая глупость! Ты полон жизни. Но как я рада тебя увидеть! Когда ты исчез, словно канул в пучину, я подумала, что ты бессердечен. И вот эта речь!.. Да, я ошиблась. Сердце у тебя все же есть.
– Есть, и болит, – кивнул Гвидон.
– Боже мой, в каком ты миноре.
– Я – в ауте, – грустно сказал Гвидон. – Я присягнул себе на распятии, что выпущу в свет книгу учителя. Я создал фонд. Я поставил на кон свою безупречную репутацию. Одна эгоистка мне обещала, что муж ее придет мне на помощь. Не знаю, чем я ей не угодил, – на днях она сыграла отбой. А ты говоришь, что я полон жизни. Это – видимость. Я – облако в брюках. Жизнь оставила эту плоть.
– Печально, – проговорила Гуревич.
– Печально, но прими эту данность. Я безутешен и унижен. Меня продинамили, как салагу. Кинули, как последнего лоха.
– Мерзавка, – с чувством сказала Гуревич.
– Мягкое слово, – сказал Гвидон. – Моя бесхитростность и доверчивость делают меня беззащитным.