— Помнишь, когда тебя не было дома всю ночь, — говорю я, — и в то время я и предположить не могла, где ты, даже подумала, что ты погиб?
Ты тихо смеешься в темноте.
— Извини, — говоришь ты.
— Не стоит, все обошлось, — говорю я, — Как было здорово увидеть тебя утром. Это случилось весной, помнишь?
— Еще бы, — говоришь ты, — я как раз вспомнил о том, как прошлым летом ты влюбилась, но не в меня.
— Ах, прости, — говорю я. Потом смеюсь. Надеюсь, что смех получился сдержанным и извиняющимся.
— Не стоит, все тоже обошлось, — говоришь ты, — все было на самом деле здорово, ты же знаешь, все было хорошо для нас обоих. Я имею в виду то, что у тебя все было здорово, а для себя лично я открыл много нового.
— Что именно? — говорю я.
— Да я и впрямь не знаю, — говоришь ты.
— Как не знаешь? — говорю я.
— Вот так, не знаю, потому что речь идет о том, что я открыл, — говоришь ты. — А открыть и знать — это не одно и то же.
— Подобно тому, как это было однажды с нами в метро, — говорю я, — когда двери поезда медленно закрывались, а я все еще стояла на платформе прямо позади тебя, ты вошел в вагон, и двери захлопнулись, прежде чем я смогла войти, помнишь?
— Ну конечно, помню, — говоришь ты.
— И мы стали разговаривать друг с другом жестами через двери вагона, — говорю я, — а затем поезд тронулся, и ты что-то повторял через стекло, но я совсем не понимала, что ты пытался мне сказать.
— Набережная, — говоришь ты. — Я сказал тебе «Набережная». Я хотел, чтобы мы встретились на «Набережной».
— Но я даже приблизительно не могла догадаться, какое это может быть слово, — говорю я, — видела только твой рот, как ты все время старательно что-то выговаривал, но не слышала, и тогда твой вагон, весь в огнях, скрылся в темноте вместе с остальными, идущими следом вагонами и их пассажирами, и остался только открытый зев туннеля и щиты с рекламой алкогольных напитков и авиакомпаний, а ниже них были рельсы, такие всегда блестящие, аж трудно поверить в то, что они опасны для жизни, так ярко они блестели, и я стояла там и не могла сообразить, что же ты мне пытался сказать, потом попробовала повторить артикуляцию твоего рта своим собственным ртом, но все, что из этого получилось, было слово «омбудсмен»[2].
Теперь мы оба хохочем. Крутимся на теплом месте кровати, которое мы нагрели. Ты повторяешь это слово, и в темноте я чувствую на себе твое дыхание.
— Ну надо же, омбудсмен, — говоришь ты.
— Боже мой, омбудсмен, — говорю я. — Тогда я даже не знала, что это слово означает. Да я до сих пор не знаю его значения. Все никак не могла понять, почему ты мне говорил это слово. Постоянно думала, что, вне всякого сомнения, должно быть что-то совершенно иное. И тогда на ум пришло слово «смятение»[3].
— Смятение, придумаешь тоже, — говоришь ты. — Вот-вот. Давай встретимся на станции «Смятение». Я буду ждать тебя в «Смятении».
— Но ведь мы и вправду пришли в смятение, — говорю я, — и кто угодно в такой ситуации, когда один уже в поезде, а другой еще на платформе, и между ними захлопнулись двери, возможно, тоже почувствует некоторое смятение. А что, если ты говорил мне не одно, а два слова, неожиданно пришло мне в голову. Что-то наподобие «смущает меня» или «стесняет меня». И к тому же на платформе никого кроме меня не осталось; чуть позже появились другие люди, которые ожидали прибытия следующего поезда, и, когда их поезд пришел, одни садились в вагоны, другие выходили, а я все еще стояла, разговаривая сама с собой, пребывая в смятении, нет, в смущении, или нет, скорее в служении.
Мы хохочем, повернувшись друг к другу лицом. Потом снова воцарилась тишина, и я не понимаю почему, но ты опять погрузился в свои мысли. Интересно, думаешь ли ты сейчас о той ночи, когда не пришел домой. А я в эту минуту думаю о той моей другой любви, потому что тогда я стояла на платформе, поезда чередой приходили и уходили, и все время вокруг меня перемещался поток людей и спертого воздуха метрополитена, и я все никак не могла решиться сесть в следующий поезд и выйти на следующей станции, чтобы увидеть, ждешь ли ты меня там? Но что делать, если я приеду туда, а тебя там нет? Хуже, если я поеду дальше, а ты в это время решишь вернуться, чтобы найти меня. Возможно, лучше пойти в то кафе, где мы только что были, думаю я. Или в одно из наших любимых мест, где мы обычно ужинаем, или туда, где сходятся все дороги и где стоит цветочный магазин, или в «Китайское подворье», или в ресторан на открытой крыше и ждать тебя там. И если все мои попытки потерпят неудачу, я смогу возвратиться на центральную станцию и успеть на поезд домой.
Но все, что приходит в голову, пока я стою там на грязной платформе, и все, что мне на самом деле хочется сделать, так это закрыть глаза и утонуть, потому что вокруг меня на многие мили разверзлась старая полость метрополитена, а над ней снаружи раскинулся зимний город, который, как я думала, мне хорошо знаком, но только теперь он не поддавался описанию, как море, и я была словно брошенный камень, опускающийся на его гнетущее дно.
Дом вокруг нас скрипит. Я прижимаюсь к тебе в кровати. Теперь скрипит кровать. Ты тоже прижимаешься ко мне, и это вселяет в меня надежду, столь откровенную, что даже боюсь в этом признаться. Все еще слышен запах камина и тлеющих в нем угольков; сегодня вечером я так сильно ощущаю запах этого времени года, как обычно бывает только в самые первые минуты его возвращения, прежде чем привыкнешь к нему, и когда уже забыт его запах, и тут вдруг он снова витает в воздухе, и все вокруг приходит в движение и возвращается в прежнее состояние.
Я уткнулась в твою кожу. У тебя свой запах. Ты всегда пахнешь по-своему, хотя у твоего аромата есть разновидности, это я знаю; летний запах сочных листьев и пота, осенний запах с привкусом дыма, зимний запах огня и чистой потертой шерсти, весенний запах не могу точно вспомнить и жду той минуты, чтобы снова его узнать.
Ты наклоняешься и шепчешь мне на ухо.
— Приведи меня в смятение, — говоришь ты. И твои слова звучат так тихо, как дыхание.
— Что? — говорю я.
— Заставь меня смутиться, — говоришь ты.
— Ладно, — шепчу я. — Я смогу это сделать, если ты разотрешь меня.
— Хорошо, — шепчешь ты в ответ. — Но только вдохнови меня. Хочешь, я вдохновлю тебя?
— Хочу, — говорю я. — Пожалуйста. Начинай.
Ключ упал на циновку, и я прекратил смеяться.
Я стоял у входной двери и прислушивался.
Попробовал проверить через окно. Ничего не было видно, кроме моего собственного отражения и отражения комнаты позади меня. Пройдя по комнате, я выключил все лампы и снова подошел к окну, надеясь что-то увидеть.
Вернулся в кухню допить чай. Некоторое время постоял там с чашкой в руке. Потом двинулся назад через столовую и гостиную и пошел наверх, где ходил с чашкой из одной комнаты в другую. Я старался сделать вид, будто чем-то занят, хотя вокруг не было ни души и никто не следил за тем, делаю я что-либо или нет; все комнаты были пустыми. Ты там осталась без пальто. Погода скверная. Я открыл окно спальни. Мокрый снег больше не шел; я выглянул на дорогу.
Только мокрые автомобили, припаркованные возле домов, и все.
Я захлопнул окно и закрыл его на замок. Я и вправду всегда беспокоился о тебе, а ты, где бы ты ни была, ты, разумеется, даже не вспоминала обо мне, что больше всего раздражало. Все, что меня окружало в комнате, так это только вещи. Вот моя щетка для волос на комоде, хотя фен, которым мы пользовались вместе, определенно твой. Комод мой; он достался мне от матери. Кровать была общей. Пуховое одеяло — твоим. Тогда я решил перейти в ванную комнату, где меньше всего вещей. Я смотрел на пустую ванну. Ее поверхность была в ужасном состоянии, с тех пор, как мы купили этот дом, эмаль в ней ни разу не обновляли.
Теперь я собирался спуститься вниз, подумал, что можно сесть там и отыскать в «Желтых страницах» эмалировщиков ванн, а завтра позвонить по выбранным номерам, чтобы узнать расценки. Вот именно в этом и состоит жизнь — все в доме наладить, чтобы работало без перебоев и было в хорошем состоянии, — поддерживать огонь домашнего очага. А когда занимаешься новой эмалировкой ванны, хотя другие, по-видимому, более важные дела еще не завершены, так это и есть выживание.
Но «Желтых страниц» почему-то не оказалось там, куда мы обычно кладем этот справочник. Я даже не мог себе представить, где он. Я несколько раз обошел все комнаты внизу, похоже, ты взяла его в том месте, где он должен лежать и куда мы договаривались всегда класть его после того, как заканчиваем им пользоваться, но ты эгоистично взяла справочник и потом засунула туда, где мне его не найти, и конечно же сделала это нарочно, ты всегда так делала, брала вещи оттуда, где они обычно лежат, и бросала их где-нибудь в другом месте.
Ты сознательно взяла «Желтые страницы», точно зная, что мне они понадобятся, а затем вроде бы небрежно, но совершенно бесчувственно, положила в такое место, куда я не догадаюсь заглянуть и через миллион лет.
Я кипел от злости. Я был на кухне. Открыл дверцу буфета и с силой обратно захлопнул. А когда выходил из кухни, ударив ладонью по выключателю, чтобы сэкономить электроэнергию, я заметил слабый свет в окне сарая.
Я чуть ли не споткнулся о кучу дров, которую ты оставила прямо перед дверью черного хода. Ох, если бы упал на них, так точно разбился бы, сказал я себе, осторожно ступая на скользкую траву.
Ты сидела в сарае. Я мог видеть тебя через затянутое паутиной окно. Подойдя поближе, я увидел, что ты укуталась с головой в одеяла, которые мы обычно стелим, чтобы сидеть летом на траве. Ты выглядела смешно. Одной рукой, что торчит из-под одеял, ты держишь старый факел. В исходящем от него дрожащем свете читаешь книгу.