Как указывалось выше, врачи, интересовавшиеся излечением организма при помощи гипноза, придавали достоинствам целителя куда меньшее значение, чем вере пациента в него. Однако в глазах священнослужителя, ставившего духовное здоровье намного выше телесного, достоинства «чудотворца» играли принципиальную роль, а как четко давал понять Вениамин, Чуриков не соответствовал стандартам благочестия, ожидавшимся от сосуда Божьей милости. Главное обвинение, выдвигавшееся Вениамином в этом отношении, сводилось к тому, что у Чурикова отсутствовало смирение, считавшееся необходимым атрибутом истинной святости[197]. Хотя последователи Чурикова верили в то, что его добрые дела являются признаком его праведной души, Вениамин напоминал им о том, что свидетельством праведности людей служат не только их поступки, но и то, в каком духе они живут. Хотя Чуриков по видимости воплощал в себе многие качества святого старца – аскетизм, преданность Писанию, способность облегчать страдания, – он не выказывал необходимого смирения, позволяя своим последователям слишком сильно почитать себя, причем дело доходило до провозглашения Чурикова святым и даже до его «обожествления». Примеры такого «чрезмерного» почитания имелись в большом количестве: поклонники Чурикова сделали его большой снимок и поставили рядом с иконами; после «бесед» они кланялись ему и целовали его руку; наконец, они явно предпочитали его «беседы» молитвам и церковным службам. Но что самое главное, они прониклись убеждением в том, что от него зависит их спасение. Собственно говоря, как отмечал Вениамин, некоторые «трезвенники» прямо называли «братца Иоанна» своим «спасителем»[198].
Хотя вину за такое чрезмерное почитание можно было бы возложить на последователей Чурикова (подобно тому, как поступила церковь по отношению к радикальным почитателям отца Иоанна Кронштадтского), Вениамин объявлял ответственным за это одного лишь Чурикова, обвиняя его в том, что он не положил конец такому поведению своих приверженцев и поощрял их веру в свои целительские способности. Так, он утверждал, что Чуриков заставлял своих почитателей верить в его святость: «Ты для них и священник, и архиерей, и Церковь, и чуть не сам Христос. Ты – все для них»[199]. Чуриков, со своей стороны, неоднократно приписывал все осуществленные им исцеления Богу и уверял окружающих в своей вере в Бога и в церковь. Но чем больше он настаивал на своем благочестии, тем сильнее эта настойчивость воспринималась как «гордыня» и признак того, что ему не свойственны «внутренняя святость» и «смирение», которыми отличаются истинные слуги Божии[200]. Соответственно, вера последователей в Чурикова представляла собой пагубную, а не целительную силу и вела их не к спасению, а в объятья Антихриста.
В итоге заявления Ивановской о том, что ее чудесным образом исцелил Чуриков, по большей части были отвергнуты «экспертами» как из медицинских, так и из религиозных кругов. Однако, как указывается в настоящей статье, «светская» Россия в целом проявляла больше склонности к признанию иррациональных типов веры и лечения, чем церковь. Если врачи были готовы допускать терапевтическую ценность широко распространенной среди людей веры в чудотворцев, а такие светские фигуры, как Н.М. Жданов, усматривали социальную ценность в «чудесном» преображении нездоровой и порой опасной прослойки населения, то такие религиозные авторитеты, как Вениамин, не могли смириться с деятельностью Чурикова в рамках православного благочестия. В известной степени дискуссия между церковными властями и последователями Чурикова в отношении его чудес – как и вопрос о его святости – отражала широкий конфликт между церковью, для которой святые играли роль «светочей благочестия», с одной стороны, и мирянами, в целом придерживавшимися инструментальной позиции: «мощи – постольку мощи» (а святые – постольку святые), поскольку они творят чудеса[201]. Но если церковные власти были готовы порой поддержать восторженное отношение мирян к некоторым избранным святым[202], то на Чурикова это отношение не распространялось, и его дело было использовано как предлог, чтобы четко дать понять: никто, кроме церкви, не обладает достаточным авторитетом для выявления истины в релятивистском мире и благочестия во все сильнее секуляризирующемся обществе.
В 1912 году Чурикова лишили права проводить его «беседы» и запретили ему поддерживать контакты со своими поклонниками. После нескольких лет все более ожесточенных дискуссий между Чуриковым и церковью Святейший Правительствующий Синод постановил, что поведение Чурикова было не только «самовольным», но и «еретическим» и «сектантстким», и в 1914 году он был лишен причастия[203]. Хотя его поклонники оказались избавлены от такой участи, многие из них предпочли не покидать «братца Иоанна», и когда его «беседы» снова были разрешены после 1917 года, на эти проповеди приходили тысячи людей. Число его последователей существенно сократилось после его ареста в 1929 году, но вера в целительную силу его молитв сохранялась еще долгое время после его смерти в 1933 году (некоторые из его поклонников даже отказывались от всякой медицинской помощи[204]), свидетельствуя о том, что как для тогдашних и нынешних «трезвенников», так и для православной церкви «чудеса» остаются важной ареной для утверждения авторитета своей веры.
СУМАСШЕСТВИЕ, СЛАБОУМИЕ ИЛИ СОЦИАЛЬНЫЙ НЕВРОЗ? ПОЭТ АЛЕКСАНДР КВАШНИН-САМАРИН
Мария Майофис
Событийная канва истории, которая находится в центре этой статьи, достаточно проста. В январе 1837 года в III Отделение Собственной Его Императорского Величества канцелярии поступил донос от придворного камердинера Завитаева на квартировавшего в его доме отставного поручика Александра Квашнина-Самарина: Квашнин-Самарин, по словам доносителя, написал стихи предосудительного содержания и давал их читать разным лицам. Квашнин-Самарин был немедленно арестован и допрошен, а список стихотворения конфискован и приобщен к делу[205]. Вот текст этого сочинения:
Подражание Английской народной песне Rule, Britannia, Rule the Waves! (Владей, о Англия, морями!)
Владей Россия ты степями!
Чем владеть тебе другим,
Славься Русский ты боями,
Чем же славиться другим?
Завоевывай ты степи
И бесплодные поля
Видно, сам желаешь смерти
И тесна твоя земля. —
Но дерися ты с разбором,
Слабого лишь только бей!
С польским маленьким народом
Для забавы драться смей. —
Он тебе идет под руку
Пятеро на одного! –
Прогонять ты можешь скуку
С ним воюя для того. —
Турки глупые болваны
Бородатые козлы
И безмозглы персияны
Для тебя не мудрены! —
Об китайцах и татарах,
И не стоит говорить!
Стадо диких сих болванов
Русаку легко побить.
Но страшися тронуть Шведа
И Разумных Англичан!
Не твоя будет победа,
Сам останешься болван!
Многолюдство не поможет
Не боится ум усов
И искуство превозможет
Многочисленных полков,
С образованным народом
Трудно драться Руссакам
Разум верх возьмет над сбродом
И сраженье над Штыком.
Кому Бог в удел дал мудрость
И старание к трудам
Русским Бог в удел дал глупость
Страсть к кулачным лишь боям.
За то какая честь народу
Его на рынке продают;
Табак чтоб лучше бы шел в моду
Орла над лавочкой прибьют; —
Того орла, что на знамена
Российской кровию облит. —
Который в тысячи сраженьях
Штыками, пулями пробит.
Он над немецкою Аптекой
Повеся голову сидит,
И полный горести глубокой
На Русь родимую глядит.
После дотошного разбирательства в мае 1837 года Квашнин-Самарин был по представлению А.Х. Бенкендорфа распоряжением императора сослан в Новгородскую губернию, где жили две его сестры, однако долго там не пробыл: в июле того же года он без разрешения вернулся в Санкт-Петербург, находился там почти год, пока снова не был водворен в место ссылки. В 1839 году он вступил в Новгородской губернии в службу, вновь без разрешения выехал из предписанного ему места, отправился в Вильну (ныне Вильнюс), прослужил там несколько лет и, попав в очередную неприятную историю, снова вернулся в Петербург. Здесь он жил без разрешения, не замеченный полицией вплоть до конца 1848 года, когда ему пришло в голову обратиться к новому шефу III Отделения графу Орлову с просьбой о денежном вспомоществовании. За этим последовали повторный арест и ссылка – опять в Новгородскую губернию, снова побег, медицинское освидетельствование и ссылка в Орловскую губернию, снова побег, освидетельствование – и ссылка в Архангельскую губернию, а потом в Вологодскую.
В Петербург на законных основаниях Квашнин-Самарин вернулся только после воцарения Александра II, в 1858 году, а полицейский надзор был с него снят только в 1864-м. Строго говоря, начиная с 1848 года ссылкой его карали уже не за стихотворение: сперва просто вернули на то место, в котором он должен был находиться по высочайшему предписанию, затем наказали за изготовление подложного аттестата, а потом – за побег из следующего места ссылки. Но первопричиной всей этой цепочки злоключений была именно «Песня».