ые романы и повести:
Злополучная судьба моя, подвергнувшая меня совершенно безвинно четырех недельному Тюремному Заключению и нестерпимым от оного душевным и физическим страданиям, угрожающим мне совершенным разрушением бренного состава моего, вынуждает меня вторично обратиться к Вашему Сиятельству как к первейшему образцу Правосудия и Милосердия во всей Российской Империи (1849, 1, Л. 78);
<…> не заслуживаю нисколько быть выгнану как изверг и негодяй из Столицы или содержаться как злодей и преступник в душной и мрачной темнице убивающей меня совершенно!!! (1849, 1, Л. 79 об.).
Если в стихах Квашнина-Самарина наиболее ярко проступает сочетание дилетантизма и точной социальной диагностики, то в литературных фрагментах его жалоб – намеренная архаизация и романизация стиля при обращении к отнюдь не старинной, а, наоборот, «горячей» литературной теме «маленького человека».
Третья интересная черта литературного творчества Квашнина-Самарина проявилась в художественных текстах, которые он публиковал и посылал в III Отделение по возвращении из своих многочисленных ссылок, то есть со второй половины 1850-х годов, а преимущественно – в 1860–1870-е. Литературное качество этих произведений едва ли не ниже, чем «Песни» 1837 года. По большей части все эти стихи – консервативно-патриотического толка, целят в либеральных и революционно-демократических публицистов и рассчитаны на одобрение и поощрение со стороны III Отделения. Они не заслуживали бы отдельного разговора, если бы не два примечательных обстоятельства.
В продолжение двадцати семи лет, последовавших с момента первого ареста до снятия полицейского надзора (1837–1864), III Отделение, специально не ставя перед собой такой цели, совершенно убедило Квашнина-Самарина в исключительном политическом и идейном значении его литературного творчества.
Попробую реконструировать логику, стоявшую за этим его убеждением: если одно «непатриотическое» стихотворение могло вызвать такую нескончаемую цепь репрессивных санкций, то сколь многими поощрениями способна одарить благонамеренного поэта та же самая организация за каждый «патриотический» и особенно направленный против оппонентов правительства текст! Ожидая, что государственная машина, столь строго преследовавшая его за неблагонамеренное стихотворение, при знакомстве с сочинениями противоположного толка развернется на 180 градусов, Квашнин-Самарин буквально осаждал канцелярию III Отделения своими многочисленными опусами. Однако ни одно из его «патриотических» и «антиреволюционных» стихотворений так и не было одобрено к публикации..
Второе обстоятельство связано с тем, что, выступая против демократов и «поджигателей», Квашнин-Самарин без устали говорит об их «разбойничестве», «воровстве», пьянстве и разврате, но больше всего – о том, что люди, исповедующие революционно-демократическую, нигилистическую или даже либеральную идеологию, – клинические безумцы. Без малейшего сомнения он называет своих политических оппонентов сумасшедшими, придавая термину «сумасшествие» одновременно клинический и политический статус. Метафора сумасшествия разворачивается и буквализируется на глазах у читателей – и вот уже бунтарям, революционерам и нигилистам (например, студентам, вышедшим 6 декабря 1876 года на демонстрацию перед Казанским собором, Н.Г. Чернышевскому, Вере Засулич) предсказывается та же участь, которая в свое время постигла самого Квашнина-Самарина, – освидетельствование и заключение в дом умалишенных!
В одном из писем 1878 года Квашнин-Самарин подробно объяснил, почему следует объявить революционных демократов сумасшедшими и почему эта идея так для него принципиальна.
Гедель и Нобилинг, точно, или Сумасшедшие или Агенты Французов, и Вера Засулич, точно, или Сумасшедшая, или Агент наемный тайного общества Столичных мошенников. Это верно! Как дважды два четыре! – Свидетельствовавшие Засулич доктора, медики не признали ли ее страдающею Расстройством умственных способностей! У французов это всегда делается так в случае без причинного, бессмысленного убийства. Медики свидетельствуют Арестованного, подсудимого, и если признают его сумасшедшим, то избавляют от законного наказания, от смертной казни Гильотиною! Но <…> отправляют!… Куда? Да в больницу умалишенных, для содержания там в заперти, под крепким караулом! – не выпускать сумасшедшего никуда! Все это описано очень хорошо в находящейся у меня французской книге «De la Folie, considerée dans ses Rapports avec les Questions Mecico-Judicaires par C.C.H. Marc, premier Medecin du Roi. Paris, 1840», которую я советую прочесть со вниманием, членам нашего С.П. окружного суда, и Г. присяжным! <…>
Зачем вы не приказали при себе и у себя в Штабе, освидетельствовать Веру Засулич, в состоянии умственных ее способностей Господам Медикам? – Может быть она точно Сумасшедшая? В таком случае, ее следует отправить в больницу Всех Скорбящих Для Умалишенных! Туда! За Нарвскую заставу, и держать там в заперти, как безумную Дуру! И не за Границу гулять, в Женеву!..
Меня, совершенно разумного, здорового, и невинного, жулики запирали обманом в Больницу всех скорбящих в 1852 году и в 1860 году. Я ничего худого не сделал и не стрелял в Генералов. Я никогда не забуду этого и буду мстить врагам моим жуликам! И стоит мстить! (2, Л. 149, 155).
Попробуем восстановить контекст высказываний Квашнина-Самарина, прокомментировав упомянутые в этом письме исторические реалии. Эмиль Макс Гедель – прусский рабочий, совершивший 11 мая 1878 года неудачное покушение на короля Вильгельма I, но случайно застреливший при этом прохожего. Гедель был признан судом виновным и казнен 16 августа 1876 года. Карл Эдуард Нобилинг – прусский доктор, буквально через три недели после Геделя также совершивший неудачное покушение на кайзера, хотя на этот раз Вильгельм I все-таки пострадал и был легко ранен. Поняв, что попытка не принесла успеха, Нобилинг застрелился на месте преступления. Оба покушения дали основание канцлеру Германии Отто фон Бисмарку провести в 1878–1881 годах серию жестких законов против социалистических партий и группировок.
Имя Веры Засулич хорошо известно даже по школьному курсу российской истории, однако стоит напомнить, что ее покушение на петербургского градоначальника Ф.Ф. Трепова произошло в том же 1878 году (но чуть раньше, в феврале). Суд присяжных, в который было передано дело Засулич, полностью оправдал ее, и она была освобождена прямо в зале суда. Когда на следующий день приговор был опротестован и Засулич объявлена в розыск, она уже успела скрыться и бежать за границу – в Швецию, а потом в Швейцарию.
Хронологическая близость прусских и российских покушений на высших лиц государства дополнялась еще одной странной рифмой: Трепов, по распространенным в обществе слухам, был незаконнорожденным сыном прусского кайзера Вильгельма.
Комментария заслуживает также французская книга, упомянутая в письме Квашнина-Самарина. Это объемный труд французского психиатра Марка, посвященный навязчивым идеям, или мономаниям (в России 1840-х этот термин переводили как «однопредметное умопомешательство»). Это тот самый Шарль Кретьен Анри Марк и та самая книга, к которым неоднократно обращался на страницах своей работы Алексей Назарьевич Пушкарев, внедрявший в России концепцию «болезней воли» и практику долговременного испытания для постановки или отрицания психиатрических диагнозов.
Круг замкнулся – Квашнин-Самарин оказался внимательным читателем тех самых работ, появление которых оказало некогда влияние на его собственную участь. Когда именно изданная в 1840 году книга доктора Марка попала в руки к Квашнину-Самарину, где и как была куплена, кем подарена, мы уже вряд ли узнаем, однако несомненно, что интерес к теоретическим и практическим вопросам психиатрии возник у Квашнина-Самарина в связи с его собственными злоключениями, и в книге Марка он наверняка искал или изложения причин собственной инкарцерации, или обоснований ее несправедливости.
Квашнин-Самарин приложил к своему письму в III Отделение несколько страниц специально для сведения корреспондентов, вырезанных из книги Марка, и они сохранились в материалах дела (2, Л. 150–154 об., начало главы «De la monomanie homicide»). Он пожертвовал целостностью собственного экземпляра книги для того, чтобы «просветить» тех, кому, по его мнению, был поручен надзор за политическим и общественным благополучием. Как и многие другие проекты и предложения Квашнина-Самарина, сделанная им «психиатрическая экспертиза» не удостоилась внимания адресатов и была без дополнительного рассмотрения подшита к делу.
За строками письма Квашнина-Самарина читается глубокая обида, если не озлобление на тех, кто подверг его ссылкам и заключениям в психиатрические лечебницы, притом что он, в отличие от Засулич, «не стрелял в Генералов». В больнице Всех Скорбящих он находился не только в 1852-м и 1860-м, но, согласно материалам дела, также и в 1850 году. Судя по частоте упоминания этой лечебницы в его письмах и литературных сочинениях, пребывание там было источником глубокой психологической травмы. Единственным способом справиться с ней становились бесконечные риторические упражнения, в которых Квашнин-Самарин энергично предлагал заключить в «Дом умалишенных» Веру Засулич, нигилистов, вышедших на демонстрацию студентов – короче говоря, всех тех, кто, по его мнению, действительно представлял опасность для государства. Этот странный перенос стал для него в буквальном смысле слова «навязчивой идеей», которая проводилась во всех его политических и исторических сочинениях 1860–1870-х годов.
От стихотворения к стихотворению, от письма к письму Квашнин-Самарин все более истово обличает российских «революционеров-вралей», пока дело не доходит до описания их тюремных и каторжных мытарств. И в этих строфах появляются – трудно предположить, что совершенно случайно и неконтролируемо, – автореминисценции, описывающие собственные мытарства Квашнина-Самарина в тюрьме, ссылке и больнице для умалишенных. Сравним его автобиографическое стихотворение «Завтра!» и финал стихотворения, посвященного Николаю Чернышевскому: