Идею, стоящую за «античернышевским» памфлетом Квашнина-Самарина, легко разглядеть и без параллелей с его автобиографической лирикой: даже самые отъявленные преступники не заслуживают столь жестокого обращения, какому подвергаются в российских «исправительных учреждениях» попадающие в их стены (и застенки) люди.
В художественной прозе, не скованный требованиями соблюдения ритма и рифмы, определенных синтаксических конструкций и идиом, а также представлений о том, как должен звучать голос «страдающего ссыльного» в обращениях к дисциплинарным инстанциям, Квашнин-Самарин чувствовал себя свободнее. Ему удалось, хотя бы и ненадолго, найти баланс между стандартами сатирического бытописания и трагическим мироощущением социального изгоя и политического изгнанника, которое, несмотря на все позднейшие верноподданные и благонамеренные декларации, он сохранил до конца жизни.
Мне удалось обнаружить в материалах дела Квашнина-Самарина несколько очерков из неопубликованного прозаического цикла «Доходы от места». Весь цикл был, судя по предисловию, посвящен извечно актуальной в России теме коррупции, а его первая, дошедшая до нас часть – коррупции в местах содержания арестованных. Были ли написаны другие задуманные очерки, сказать трудно.
При всей литературной неквалифицированности автора меткость его наблюдений позволяет сравнить его не только с Достоевским, описавшим нравы и обычаи Мертвого дома, но даже в некоторых отношениях с первооткрывателем «человека ГУЛАГа» Варламом Шаламовым. Квашнину-Самарину удалось перевесить наивность и непрофессиональность описаний точностью и проницательностью социальных и антропологических наблюдений. К сожалению, ограничения объема не позволяют привести здесь развернутых цитат из сохранившихся очерков или опубликовать их в приложении. Надеюсь, что такая возможность представится в рамках другой работы.
Случай Квашнина-Самарина представлял большую сложность для российских дисциплинарных институций 1830–1870-х годов – не меньшую сложность он представляет и для современных исследователей. Его социальное поведение настолько плохо вписывалось в существовавшие в то время нормативные представления и конвенции, что его конфликт и с политическими властями, и с ближайшим социальным окружением был неизбежен и порой принимал острые формы.
Не исключено, что те сценарии реакции на этот конфликт, которые предлагал Квашнину-Самарину тогдашний социокультурный репертуар, исчерпывались или позой «дурачка», «юродивого», или стратегией олитературивания и одновременно умаления собственного образа (в том числе и речевого). В состоянии эмоциональной неустойчивости и большой материальной и социальной уязвимости регулярная практика использования таких сценариев реакции могла привести к серьезному психическому страданию.
«Горизонтальная» подвижность Квашнина-Самарина и личный опыт взаимодействия с самыми разными стратами общества (от столичной аристократии, к которой принадлежали его ближайшие родственники, до тюремных надзирателей, обитателей петербургских «трущоб» и провинциальных торговцев и чиновников) дали ему возможность занять интересные точки наблюдения над современными ему социальными процессами. При всей ограниченности политического и литературного кругозора его литературные и «экспертные» сочинения, посвященные российской политике и обществу 1830–1870-х годов, отличаются большой проницательностью. Однако ни географические перемещения, ни личные потрясения, ни литературные и переводческие опыты не дали Квашнину-Самарину главного – адекватного языка для описания увиденного и пережитого. За исключением нескольких сохранившихся прозаических фрагментов, он так и остался литератором-дилетантом, обреченным униженно просить чиновников III Отделения о денежном вспомоществовании.
ДОСТОЕВСКИЙ И КОНЦЕПЦИИ ИРРАЦИОНАЛЬНОГО В РАННЕМ РУССКОМ ПСИХОАНАЛИЗЕ
Сабина Майер Цур
Не нужно сильно стараться, чтобы найти в романах Ф.М. Достоевского всевозможные описания психологических проблем и обширный каталог душевнобольных, невротичных и безумных персонажей[239]. И потому неудивительно, что его творчество вызывало профессиональный интерес со стороны врачей и психиатров и быстро получило признание в качестве обширной сферы для исследований. Помимо этого, много вопросов вызывали также личность самого Достоевского и его загадочная болезнь. Одним из первых русских психиатров, писавших о Достоевском, был В.Ф. Чиж, в 1885 году указывавший, что произведения Достоевского представляют собой «энциклопедию психопатологии» в том, что касается числа описаний душевных расстройств и их «качества, справедливости и точности»[240]. Вдохновляясь этими мастерскими описаниями психологических проблем, литературные критики, а также психиатры выдвигали предположения относительно болезни самого Достоевского и пользовались ею как инструментом для решения собственных задач[241]. Вскоре в дискуссии о Достоевском зазвучали голоса первых русских психоаналитиков, создавших свой собственный дискурс на эту тему.
Задолго до того, как Фрейд написал свое эссе «Достоевский и отцеубийство» (1928), из-под пера двух его русских коллег уже вышли трактаты о Достоевском. Первым русским психоаналитиком, писавшим о Достоевском, была малоизвестный врач Татьяна Розенталь (1884–1921). Ее статья «Страдание и творчество Достоевского» положила начало ряду работ о Достоевском, созданных русскими психоаналитиками в 1920-е годы. Тем самым Достоевский, поэт человеческой души, стал неизбежной приметой раннего русского психоанализа.
Цель настоящей статьи – сопоставить анализ личности и творчества Достоевского в работе Розенталь с аналогичной работой ее русского коллеги Николая Осипова (1877–1934) и, наконец, со знаменитым эссе Фрейда. Далее на основе этих трех разных работ о Достоевском мы постараемся выявить концепцию и оценку иррационального в раннем русском психоанализе. Несмотря на различия между конкретными подходами к иррациональному, мы обнаружим, что русским психоаналитикам было свойственно поразительно однозначное и четкое понимание этой концепции.
Нам мало что известно о Татьяне Розенталь, женщине – первопроходце русского психоанализа, так как число ее опубликованных работ невелико, к тому же она рано умерла[242]. Стремление Розенталь к образованию, приведшее ее в Европу, ее идеологическая сопричастность социал-демократической партии во время революции 1905 года и ее попытки добиться профессионального успеха в качестве врача – через все это на рубеже XIX и XX веков прошли в России многие женщины и евреи.
Розенталь, родившаяся в 1884 году в Минске в еврейской купеческой семье, обучалась в светской школе для девочек в Вильнюсе[243]. Выдержав в 1901 году учительский экзамен, она поступила на медицинский факультет Цюрихского университета, к тому времени уже почти 40 лет принимавшего женщин и служившего прибежищем для российских студенток, не допускавшихся в российские университеты. В 1905 году Розенталь прервала свои занятия медициной – очевидно, для того, чтобы принять участие в революции в Санкт-Петербурге[244].
В годы учебы в Цюрихе Розенталь ознакомилась с произведениями Фрейда. По словам Сары Нейдич, близкой подруги и коллеги Розенталь, именно работа Фрейда «Толкование сновидений» послужила для нее импульсом к «соединению Маркса с Фрейдом»[245]. Получив в 1909 году докторскую степень за диссертацию в области гинекологии, Розенталь в 1911 году выступила в Берлинском психоаналитическом обществе с лекцией «“Опасный возраст“ в свете психоанализа». Эта работа представляла собой разбор романа популярной датской писательницы Карин Микаэлис в психоаналитическом ключе[246]. Выступление Розенталь являлось первым вкладом в работу Берлинского общества, внесенным женщиной, и стало для нее пропуском в Венское психоаналитическое общество, в которое Розенталь вступила вскоре после издания ее речи[247]. В 1912 году Розенталь вернулась в Санкт-Петербург, где работала неврологом в различных клиниках и лечебницах. После Октябрьской революции, в 1919 году, она стала ассистентом по психотерапии в петроградском Институте по изучению мозга и психической деятельности, основанном и возглавляемом В.М. Бехтеревым. Там она читала лекции по психоанализу, обучала будущих коллег и лечила пациентов при помощи психотерапии (включая гипноз), психоанализа, метода катарсиса, разработанного швейцарским психиатром Людвигом Франком (1863–1935), и ассоциативных тестов по К.Г. Юнгу[248]. Во время работы в Институте по изучению мозга Розенталь опубликовала и свою статью о Достоевском. Вскоре после этого, в 1921 году, она неожиданно покончила с собой.
Эссе Розенталь «Страдание и творчество Достоевского»[249] (1919) представляет собой широкое психологическое, равно как и литературное исследование личности Достоевского и его ранних произведений[250]. Исходя из богатого биографического материала и ранних романов Достоевского, Розенталь ставит ему диагноз и анализирует его романы с психоаналитической точки зрения. К сожалению, о содержании замышлявшейся, но так и не опубликованной второй части работы Розенталь о позднем творчестве Достоевского, включая интерпретацию «Братьев Карамазовых», остается только догадываться.