После разговора о целебных свойствах творческого процесса Розенталь определяет эпилепсию Достоевского как аффективную эпилепсию, которую выделял берлинский психиатр Эмиль Братц, в 1911 году издавший работу «Припадки аффективной эпилепсии у невропатов и психопатов». Этот тип эпилепсии, не признаваемый современной наукой, якобы вызывался не физиологическими причинами, а сильнейшим психическим возбуждением. Считалось, что аффективная эпилепсия, в отличие от истинной эпилепсии, не вызывает расстройства личности или ее деградации. Розенталь усматривала подтверждение этого диагноза в том факте, что психическое состояние Достоевского стабилизировалось после его сибирской ссылки и что его творческие способности нашли в его поздних шедеврах максимально полное выражение[265].
Вердикт, вынесенный Розенталь, полностью соответствует общему отношению медицины и критики к Достоевскому на рубеже веков. Если психиатры XIX века диагностировали Достоевскому эпилепсию, то в начале XX века Баженов и другие психиатры-реформаторы стали оспаривать эту точку зрения, поскольку эпилепсия всегда связана с деградацией личности – что все чаще считалось не соответствующим действительности в случае такого гения, как Достоевский[266]. Находя у Достоевского аффективную эпилепсию, Розенталь заявляла права на психоаналитическую интерпретацию его творчества, поскольку аффективная эпилепсия рассматривалась как разновидность истерии[267]. Таким образом, Достоевский уже не патологизировался, как прежде, а его болезнь рассматривалась скорее в контексте «психиатрии повседневной жизни»[268]. В той степени, в которой аффективная эпилепсия считалась излечимой – в том числе и посредством психоанализа, – речь шла о том, что Достоевский оказался не настолько болен, как считалось прежде. Очевидно, диагноз, который ставила Розенталь, служил предпосылкой ко всей ее аргументации о терапевтическом воздействии искусства и процессе самоизлечения Достоевского.
Психиатр Николай Евграфович Осипов (1877–1934), как и Розенталь, принадлежал к первому поколению психоаналитиков. Он познакомился с работами Фрейда в 1907 году, после завершения медицинского образования, полученного им в университетах Москвы, Бонна, Фрайбурга, Берна и Базеля. В 1910 году он посетил Фрейда в Вене и стал его последователем и пропагандистом, после чего переводил его книги и участвовал в основании русского журнала «Психотерапия». Будучи консервативным либералом, Осипов не мог смириться с большевистской революцией и в 1918 году эмигрировал в Прагу, где преподавал в Карловом университете и положил начало психоаналитическому движению в Чехословакии.
В число всевозможных работ Осипова входит и короткая статья «„Двойник. Петербургская поэма“ Ф.М. Достоевского (Заметки психиатра)»[269]. Осипов посвятил Достоевскому целый ряд эссе на русском, немецком и чешском языках, включая несколько неизданных[270]. Будучи широко образованным человеком, Осипов всегда стремился вывести психоанализ за пределы чисто терапевтической сферы и найти ему новое применение в области искусства, литературы, истории культуры и религии. Однако порой привлекательность литературы как объекта психоанализа имела вполне прагматические причины. «Находясь за границей и лишившись всех моих медицинских записей и заметок, – писал в 1921 году Осипов из пражского изгнания, – я не в состоянии обогатить психоанализ результатами моей практической работы и потому хотел бы воспользоваться для этого русской литературой»[271]. Тема двойничества волновала Осипова и в метафизическом, и в личном плане[272]. По случайному совпадению другой ключевой фигурой раннего русского психоанализа был Иван Дмитриевич Ермаков (1875–1942), современник Осипова и его коллега по психиатрической клинике Московского университета. Несмотря на общий интерес к психоанализу, их отношения были полны соперничества и конфликтов. В письме к Фрейду Осипов так отзывался о Ермакове: «Если бы он не казался мне таким неприятным человеком, я мог бы назвать его своим двойником»[273].
Сравнение работ о Достоевском, написанных Осиповым и Розенталь, позволяет увидеть различия между подходами обоих авторов. Розенталь развивает свой психогенетический метод и ставит Достоевскому психиатрический диагноз, исходя в основном из биографического материала. Осипов же, не отрицая факта болезни Достоевского, проявляет намного меньше психиатрического интереса к личности и биографии писателя. Соответственно, он избегает его патологизации. Подход Осипова сводится к пристальному прочтению «Двойника», что в итоге дает нам образец чрезвычайно изощренной литературной критики. Несмотря на такое различие в акцентах, между обоими исследованиями обнаруживается неожиданное сходство. Оба автора исходят из одной и той же идеи о терапевтическом воздействии творческого процесса на Достоевского, и в этом отношении Осипов пользуется тем же биографическим подходом, что и Розенталь. При анализе «Двойника» Осипов приходит к выводу о том, что Голядкин – двойник Достоевского, который переносит на него свои страдания, о чем писала и Розенталь: «Достоевский создал Голядкина и заставил его пройти путь бесполезного двойничества до последних пределов. Этим Достоевский сбросил с себя „страшную темную тоску свою“»[274]. Более того, по мнению Осипова, такое бегство из нарциссической ловушки посредством творчества доступно лишь носителю творческого таланта, в то время как для простых людей выход заключается только в эмоциональном контакте со своими ближними. Опять же, речь идет о способности гения к самоисцелению. Если для Достоевского путь к выздоровлению открывала креативность, то Голядкин – литературный персонаж – остается пленником своей паранойи. И Осипов, и Розенталь восхищались тем, как искусно Достоевский изображает психическое расстройство Голядкина. Его неустойчивое, лабильное состояние разума, его странный юмор, возрастающие у него растерянность и непонимание всего, что происходит вокруг, паническая реакция со стороны окружающих – все это, по словам Осипова, Достоевский описал со сверхъестественной достоверностью. Однако оба психоаналитика расходились во мнении о причинах болезни героя. В то время как Розенталь решительно отрицала фрейдистскую сексуальную этиологию болезни Достоевского и Голядкина, Осипов трактовал психическое состояние Голядкина как предрасположенность либидо к нарциссизму, усматривая истоки его паранойи в сексуальной сфере[275]. Осипов предлагал именно то самое фрейдистское сексуальное объяснение страданий Голядкина, которое отвергала Розенталь.
В ходе дальнейшего анализа Осипов предпринял сознательную попытку выявить взаимосвязь между литературой и психиатрией. Если Достоевский в своем описании паранойи выражает психиатрическую истину, то какую роль та может играть в литературном произведении? Осипов пришел к выводу о том, что хотя художественная литература не имеет никакой ценности для практической психиатрии, тем не менее она внесла определенный вклад в теоретическую психиатрию, поскольку и литература, и психиатрия пользуются одними и теми же методами и ставят перед собой одни и те же цели: искать и находить универсальные психологические истины при помощи точных (само)наблюдений. По сути, реальное значение литературы заключается в том факте, что посредством достоверного описания она способна внушить читателю сострадание: «И Достоевский, бесспорно, вызывает у читателя сочувствие к страданиям Голядкина»[276]. Осипов считал пробуждение сострадания уникальным свойством литературы.
Более того, Осипов анализировал, как сочувствие работает в «Двойнике». Он противопоставлял друг другу «больное, бесполезное двойничество» и «здоровое, успешное творчество»[277]. В то время как двойник Голядкина – просто выдуманный и даже враждебный фантом, делающий его узником своего собственного непрерывного повторения, самого Голядкина Осипов назвал двойником Достоевского. Этот двойник, то есть литературный персонаж Голядкин, вызывает в читателе сочувствие и тем самым выходит за рамки своей несуществующей среды. В глазах Осипова складывающийся в итоге треугольник – автор, его герой и читатель – символизирует утопическую динамическую модель души: «Только тройственная система есть нечто завершенное и в то же время жизнеспособное»[278].
В то время как разрыв тесных взаимоотношений между двойником и его оригиналом происходит на метауровне, Осипов наблюдал тот же процесс в тексте и на семантическом уровне. Одержимость Достоевского идеей двойничества влечет за собой множество двойных образов: у него в изобилии встречаются зеркальные отражения, тени, отголоски, капли воды, пары башмаков и галош, близнецы и двойники и даже повторы слов. Однако Осипов неожиданно деконструировал все эти двойные образы, называя их «псевдодвойничеством». Он утверждал, что эти пары всего лишь кажутся идентичными друг другу на физическом уровне, в то время как на самом деле они отличаются друг от друга. Осипов указывал, что если гидродинамика Б.А. Бахметьева отрицает существование двух совершенно одинаковых капель воды, то мнимая идентичность таких вещей, как капли воды, – это всего лишь проблема нашего несовершенного восприятия