Однако роман «Двойник» представляет собой не только психологическое лекарство для его автора и инструмент для пробуждения сочувствия в читателе; он не менее поучителен и в плане понимания Осиповым иррационального. В наиболее сжатом виде Осипов изложил свою идею иррационального в эссе «Страшное у Гоголя и Достоевского» (1927), в котором поднял тему ужасного в литературе[280]. Во-первых, он определил иррациональное по отношению к рациональному, яростно нападая на «рационалистов-умников», которые объясняют все проявления сверхъестественного невежеством или безумием, и настаивая, что они по крайней мере должны признать «псевдорациональными» такие явления, как сны, смерть и безумие, (еще) не получившие рационального объяснения. Согласно Осипову, признание псевдорациональных явлений подразумевает их изучение. Оно происходит в три этапа: посредством мистического и поэтического восприятия, философских размышлений и научного анализа. Осипов выступал за сравнение результатов, достигнутых на каждом из этих этапов. В этом смысле иррациональное рационализируется, но лишь частично, «так как наука, по самому существу своему, частична»[281].
Нас не должно удивлять то, что психоаналитик Осипов приписывал иррациональному позитивную функцию, поскольку оно расширяет наше сознание и восприятие мира и стимулирует мыслительный процесс. Так, некоторые формы иррационального – например, нарушение законов природы и чертовщина в фантастических повестях Гоголя, – вызывают удовольствие у читателя. Анимизм такого рода, согласно Осипову, представляет собой серьезное добавление к обедненному рациональному мировоззрению. Помимо эстетического удовольствия, получаемого при чтении Гоголя, Осипов отмечал и положительное влияние анимистического иррационализма, который «служит импульсом, ферментом для размышлений»[282].
Достоевский и его творчество становились источником профессионального вдохновения не только для таких русских психоаналитиков, как Розенталь и Осипов. Великий русский писатель вызывал не меньший интерес и у австрийского отца психоанализа. Как указывают Джеймс Райс и Александр Эткинд, увлечение Фрейда Россией было вызвано многочисленными личными, экономическими, этническими, историческими и интеллектуальными причинами[283].
Однако наибольшее влияние на представления Фрейда о России оказал именно Достоевский. В 1910 году Макс Эйтингон преподнес Фрейду первое немецкое собрание избранных произведений Достоевского, изданное Пипером, – и этот подарок послужил для Фрейда импульсом к чтению и изучению Достоевского, продолжавшемуся на протяжении всей жизни Фрейда и вдохновившему его на написание ряда важных работ. Одной из них было эссе «Достоевский и отцеубийство», изданное в 1928 году в качестве предисловия к дополнительному тому из немецкого собрания сочинений Достоевского, содержавшему ранние черновики к «Братьям Карамазовым»[284]. Как справедливо отмечал Райс, это эссе является памятником как истории медицины, так и современной Фрейду критики Достоевского. С момента революции 1905 года эта критика находилась в Германии на подъеме; за период до 1930 года было издано не менее 700 работ, посвященных Достоевскому, что положило начало настоящей моде на него[285]. Райс тщательно изучил популярные идеи о Достоевском, а также те источники и книги, которые могли повлиять на восприятие Достоевского Фрейдом; самыми важными из них были работы Д. Мережковского и Стефана Цвейга[286].
Вследствие этих всевозможных влияний отношение Фрейда к Достоевскому отличалось крайней неоднозначностью. С одной стороны, Фрейд восхищался Достоевским-поэтом, его гениальностью и его поразительным интеллектом. Это безусловное восхищение выразилось в отзыве Фрейда о «Братьях Карамазовых»: «самый грандиозный роман из когда-либо написанных»[287]. С другой стороны, не исключено, что Фрейд видел в Достоевском соперника, так как русский писатель считался многими гениальным психологом[288]. Для антипатии Фрейда к Достоевскому имелась и другая причина, как он признается в письме к своему коллеге и другу Теодору Рейку: «Несмотря на все мое восхищение его [Достоевского] силой и величием, в сущности я не люблю его. Дело в том, что терпеливое отношение к патологическим личностям исчерпывается у меня в ходе повседневной аналитической работы. В искусстве и в жизни я к ним нетерпим»[289]. Несмотря на эту оговорку, Фрейд признает почти ужасающую гениальность Достоевского-психолога в своем знаменитом вердикте, прозвучавшем в письме Стефану Цвейгу (октябрь 1920 года): «Достоевского невозможно понять без психоанализа, то есть он не нуждается в нем, потому что иллюстрирует его каждым своим персонажем и каждой фразой»[290].
Эссе «Достоевский и отцеубийство» начинается с того, что автор воздает должное Достоевскому как художнику и признает, что его творческий талант не подвластен анализу; но затем Фрейд осуждает творчество Достоевского с этической точки зрения. В глазах Фрейда моралист Достоевский слишком удобно устроился, перемежая греховные поступки покаянными высокоморальными обязательствами, и потому упускает саму суть морали, заключающуюся в самоограничении. Фрейд сравнивал эту «сделку с совестью» с поступками варваров и Ивана Грозного, ссылаясь на знаменитые чередования приступов насилия и публичного покаяния у последнего. Совершая довольно смелый и спорный прыжок от царя Ивана к Достоевскому, Фрейд утверждает, что нравственные борения писателя привели его к подчинению светским и духовным авторитетам в лице царя и патриарха. Этот «черствый русский национализм» и вера в авторитет помешали Достоевскому стать великим освободителем людей, заставив его присоединиться к «тюремщикам» человечества. Фрейд усматривает причину этого нравственного падения в неврозе Достоевского. В качестве источника этого невроза Фрейд называет сложные отношения Достоевского с отцом, которые якобы привели к развитию у писателя эдипова комплекса. С точки зрения этой аргументации так называемая эпилепсия Достоевского была вызвана не органическими повреждениями мозга, а психическим расстройством, то есть представляла собой аффективную эпилепсию.
Мы видим здесь поразительную параллель с клиническим диагнозом, поставленным Розенталь. Фрейд, как и она, диагностирует Достоевскому аффективную эпилепсию и рассматривает его эпилептические припадки как симптомы истерии. Но если Розенталь ставит такой диагноз уверенно, то Фрейд соблюдает осторожность, указывая на отсутствие детальной истории болезни, не позволяющее ему проверить свою гипотезу. Несомненно, Фрейд не имел возможности читать исследование Розенталь в оригинале, но в 1921 году подробное изложение ее эссе было опубликовано Сарой Нейдич в журнале «Internationale Zeitschrift für Psychoanalyse» вместе с некрологом только что ушедшей из жизни Розенталь[291]. Как полагает Райс, Фрейд мог читать это резюме и, скорее всего, знал об эссе Розенталь[292]. Тщательно проанализировав дискуссии о Достоевском, шедшие в Венском психоаналитическом обществе, Райс показал, что существовали и другие авторы, тоже диагностировавшие у Достоевского истерию, – в первую очередь ими были Вильгельм Штекель, автор работы «Литературное творчество и невроз» („Dichtung und Neurose“, 1908), и Отто Ранк, поставивший такой диагноз в работе «Двойник» („Der Doppelgänger“, 1914)[293].
Фрейд и Розенталь обнаруживают поразительное сходство друг с другом в плане того, что оба они находят у Достоевского истерию, но помимо этого, Фрейд прибегает и к довольно натянутому стереотипу об иррационализме русской души. Как считает Фрейд, крайняя амбивалентность эмоционального характера Достоевского имела своим источником его отношения любви-ненависти с отцом. Понятие аффективной амбивалентности впервые было введено в психоанализ швейцарским психиатром Эйгеном Блейлером (1857–1939), писавшим об «одновременном присутствии противоречащих друг другу чаяний, установок и чувств, например любви и ненависти, по отношению к одному и тому же объекту»[294].
В этой связи имеет смысл вновь обратиться к письму Фрейда Стефану Цвейгу от 19 октября 1920 года, в котором Фрейд за семь лет до публикации своего эссе излагал суть своих представлений о Достоевском. В этом письме Фрейд объяснял, что причиной амбивалентности Достоевского было его «двойственное отношение к отцу». Кроме того, Фрейд объявлял эту амбивалентность «наследием психической жизни первобытных рас, которое у русских намного лучше сохранилось и более доступно для сознания, чем у каких-либо других народов, как я показал несколько лет назад при подробном разборе истории болезни типичного русского пациента»[295]. Этим типичным русским пациентом был не кто иной, как человек-волк Сергей Панкеев, самый знаменитый из пациентов Фрейда. В сознании последнего Панкеев и Достоевский сливались в единый русский тип, отличающийся невротизмом и амбивалентностью. Этот аргумент подчеркивался в том же самом письме: «Даже тем русским, которые не являются невротиками, свойственна ярко выраженная амбивалентность, характерная для персонажей почти всех романов Достоевского»