[483]. При этом исследователи обнаруживают, что более опытные полицейские чаще всего отказываются от применения мер воздействия на правонарушителя, если подозревают в нем психическое отклонение. Эта снисходительность объясняется скорее не сочувствием, а более строгими правилами работы с подобными гражданами. Томас Грин следующим образом подытоживает эти непроговариваемые ожидания: «При решении на неформальном уровне проблем, связанных с психическим нездоровьем, существует значительное институциональное давление на полицейских со стороны руководства отделов и служб экстренной медицинской помощи»[484]. Исследования же, посвященные роли женщин-полицейских, хотя и показали, что те по сравнению с мужчинами обладают лучшими коммуникативными навыками, не подтвердили тезиса о том, что женщины более склонны осуществлять социальную заботу, нежели контроль. Опросы показали, что среди патрульных решающими факторами оказывается опыт и личные качества полицейского, а не пол[485].
Исследования на тему взаимодействия полиции и психически нездоровых граждан проводились не только в США, но также и в других странах – Канаде[486], Австралии[487], Великобритании[488]. Однако в России данная проблематика остается не артикулированной ни в профессиональном, ни в исследовательском пространстве. В связи с этим предпринятая в настоящей статье попытка представить «плотное» описание повседневной рутины и когнитивных установок российских сотрудников полиции относительно данной категории граждан обусловлена стремлением восполнить этот пробел и привлечь внимание ученых и практиков к этой теме.
Проведенное исследование показывает, что принципы работы полицейского, описанные И. Биттнером применительно к полицейскому в США, релевантны сегодня и при оценке практики работы службы участковых уполномоченных. Сотрудники этого подразделения обязаны осуществлять «профилактическую работу» среди психически нездоровых граждан, контролировать их состояние. Однако в условиях перегруженности более значимыми, по их мнению, задачами участковые осуществляют этот контроль чаще всего формально, по остаточному принципу. При этом сотрудники этой службы не способны профессионально оценить состояние своих «подопечных» и оказывать им действенную психологическую помощь, однако если случится непоправимое (например, суицид, нападение), они подвергаются проверкам и санкциям. С этим связаны постоянное ощущение беспокойства и оперативность действий по поступающей информации об асоциальном поведении психических больных, состоящих на учете.
Несмотря на то что во взаимодействии заинтересованы оба ведомства – и полиция, и работники психиатрической службы, – участковые уполномоченные нередко встречаются с отказом в госпитализации опасных, по их мнению, граждан. Это обусловлено, с одной стороны, нормативными правилами (изоляция больного и/или его принудительное освидетельствование должны осуществляться прежде всего по инициативе родственников), а с другой – принципами работы бригады скорой помощи, которая проводит госпитализацию только в крайних случаях (а обычно участковым уполномоченным удается «успокоить» гражданина еще до ее прибытия, поэтому формальных поводов для изоляции медики не усматривают).
Безусловно, наличие на участке психически неадекватных граждан воспринимается сотрудниками службы как опасное и потенциально криминогенное условие. Однако нередко негативная стигма психического нездоровья преодолевается за счет сочувствия, понимания причин психического отклонения. Бóльшие шансы на понимание имеют пожилые люди и женщины. Участковые уполномоченные сообразно своему обыденному представлению о том, что такое ментальное нездоровье вообще, классифицируют граждан (не только состоящих на учете, но и всех других) по шкале нормальности. Так, например, многие заявители воспринимаются как «неадекватные», «психически больные» независимо от того, есть или нет медицинское подтверждение их состоянию. Спектр взаимодействия с официально не подтвержденными психическими отклонениями достаточно широк: от выстраивания добрых и взаимовыгодных отношений до резкого противостояния. При этом, несмотря на большую снисходительность участковых к маргинальному статусу психически нездоровых граждан, они не ставят себе задачи, в отличие от западных моделей «policing» психического нездоровья, функционировать как социально ориентированная служба, призванная помочь гражданам решить их проблемы. Система МВД в лице одной из самых приближенных к населению служб руководствуется на практике принципом контроля над населением, а не предоставления ему помощи и заботы.
К сожалению, в рамках моего исследования я располагаю лишь одним случаем женского опыта, что не позволяет мне сделать выводы о том, как в российских условиях гендерная принадлежность влияет на практики контроля за психическим нездоровьем. Этот аспект необходимо исследовать в дальнейшем.
ПОСЛЕСЛОВИЕ
Юлия Маннхерц
Несмотря на то что у нас не было возможности осветить в этой небольшой книге все аспекты иррационального опыта и показать с исчерпывающей полнотой контексты этого опыта в богословии, медицине и искусстве России, некоторые темы нам все же удалось затронуть. Авторы статей, вошедших в настоящий сборник, сумели показать, что философский вопрос об особой склонности русских людей к иррациональному, столь уместный в дискуссиях о национальной идентичности, несуществен с точки зрения реального опыта. Напротив, видения, чудеса, эксцентричные поступки или моменты лишений в первую очередь представляют собой исключительно важные личные переживания. Если они обладают более широким смыслом – а, согласно свидетельским показаниям, в большинстве случаев дело обстоит именно так, – то их значение остается в силе для всех членов конкретного сообщества, всех верующих, всех художников или человечества во всей его полноте. Даже если широкий смысл иррационального опыта ограничивается определенным вероисповеданием или регионом, – как мы видели на примере казанских полицейских, для которых иррациональное поведение ограничивается пределами их участка, – границы этой значимости не совпадают с национальными рубежами. Более того, во многих случаях именно общечеловеческий смысл иррационального опыта имеет решающее значение. Именно поэтому визионеры ощущали необходимость делиться своими божественными откровениями с другими, художники ставили своей целью общекультурные преобразования, психоаналитики пытались распространять результаты изучения Достоевского на простых смертных, а блокадники обращались к сюрреализму, содержащемуся в произведениях Гойи и Эдгара По. Благодаря этому всеобщему смыслу историки имеют возможность рассматривать православных визионеров XIX века в контексте общеевропейских религиозных процессов того столетия, а работы русских психологов – в контексте современных им транснациональных интеллектуальных течений.
Из этого следует, что иррациональные состояния сознания носят в высшей степени личный характер, но, что важно, при этом сохраняет свое значение и их интерсубъективность. В некоторых случаях эти отношения между индивидуумом, пребывающим в необычном состоянии сознания, и окружающими получают четкое выражение и даже подвергаются обсуждению, равно как и отношения между личным и общим значениями этого его состояния. Крайнев по требованию «своего» святого был вынужден передавать полученные от него откровения другим верующим и даже сообщать о них церковным иерархам. В свою очередь, Чуриков проповедовал перед жителями Петербурга открывшиеся ему истины, благодаря своим целительским способностям приобрел духовный авторитет и обзавелся группой последователей. Квашнин-Самарин добивался официального признания, а психоаналитики анализировали иррациональное поведение отдельных людей, с тем,, чтобы поделиться своими открытиями с коллегами, но в перспективе результаты их исследований служили для лечения других больных. Наконец, художники высоко ценят вдохновение, вызванное необычными состояниями сознания, но их творчество не имеет смысла в отсутствие аудитории. Во всех этих случаях иррациональные состояния, пережитые отдельными людьми или диагностируемые у немногих индивидуумов, в конечном счете становятся доступными для других.
Тем не менее интерсубъективность необычных состояний сознания в некоторой мере устраняется непередаваемостью иррационального опыта. Как показывает Митчелл, музыка давала ответ на общественные проблемы, ощущавшиеся, но не поддававшиеся словесному выражению. Таким образом, иррациональность позволяла поддерживать диалог, не имеющий лингвистического завершения. Аналогичное явление можно наблюдать в случае коммуникативных усилий, предпринимавшихся блокадниками, о которых идет речь в статье Барсковой. Люди, пережившие блокаду, пытались описать опыт настолько чудовищный и с виду бессмысленный, что его не удавалось выразить обычными средствами. Более того, дневниковые записи и неопубликованные мемуары блокадников давали возможность говорить с аудиторией, не присутствовавшей в момент, когда к ней обращались: с последующими поколениями и теми, кто избежал этого опыта.
Таким образом, неотъемлемую часть иррационального опыта составляет его передача другим людям. Однако это стремление поделиться иррациональным опытом может одновременно быть нацелено на распространение всеобщих истин, но при этом проявлять избирательность в отношении аудитории. Необычные состояния сознания нередко являются частью контркультуры. Это относится, в частности, к упоминаемым во введении философам-славянофилам, которые позиционировали себя в качестве противников наднационального самодержавия и его сторонников, придерживавшихся имперских взглядов, а также к юродивым, таким визионерам, как Крайнев, таким целителям, как Чуриков, и их последователям, вступавшим в конфликт с официальным богословием. «Оригиналы», испытывающие духовные терзания романисты, необычайно тонко чувствующие композиторы, блокадники – все они находились в оппозиции по отношению к власти и авторитету: должностным лицам, общ