А что? Достаточная причина для роста доблести при наступлении пубертата.
Я снова вспомнил слова из его письма: «Выучился подбирать по слуху в пять лет».
Нарисовал театр с тремя колоннами. И напротив — военный оркестр. Играющий по субботам и воскресеньям в городском саду.
Какой убедительный пример этой самой доблести.
А бравые военные марши и вальсы? Что же? Первые настоящие друзья Исаака нашлись, и это были не его сверстники.
О реальных сверстниках нет никакой правдивой информации. Хотя историй с папиросами предостаточно.
Я посмотрел влево от моего нарисованного театра.
Там были казармы. В театре были ложи, а в казармах — ярусы.
Я нарисовал второе здание с тремя колоннами и треугольной крышей. Получилось очень похоже на храм, потому что в советские годы к театру стали относиться как к храму. Туда шли скучать, образовываться, но никак не забываться искусством, потому что артистов, способных влиять на души, просто не существовало.
От театров ждали примитивного и рационального — приобщения к вершине воспитательной цепочки. С разрушением храмов именно они оказались конечной целью воспитания. Считалось, что, если ты научился распознавать в притворяющемся актере страдающего короля, значит, ты добрался до нужного в жизни интеллектуального уровня. Научился распознавать ложь, а потом — ее восхвалять. Это заблуждение было возведено в веру, а вера превратилась в хорошо усвояемую привычку.
Откуда она бралась?
Из генной памяти. Театр стал храмом, посещение — облагораживающей молитвой. А реальная религиозность ушла. Но была ли она свойственна маленькому Исааку?
Судя по его самой вдохновенной музыке — была. И формально, исследуя ее гармонию, можно даже найти эти самые сакральные признаки. Во-первых, четкая граница мира. Там, где мир, там — гармония. Начинается диссонанс — мир заканчивается.
Второе. Гармония — свет. Мажор — радость, минор — грусть. Диссонанс — грех, который, правда, бывает соблазнителен. Где же границы религиозности? Там, где пределы добра. Определены и миры зла. Но глазу они не видны, а уху не слышны. Вот и вся музыкальная космогония.
Весь мир напоен новой религиозностью, ее бог — труд, ее жрецы — радость. В гармоническом мире Исаака можно всегда предположить, куда пойдет гармония, куда — нет. И даже если пошел не туда… диссонансы он тоже использовал — всегда знаешь, как очиститься.
Не от переживаний, упаси господь. От скуки и желания ее пересидеть. Пересидишь, значит, стал умным. Это было сродни религиозной инкассации — добродетели, собираемые в небесную копилку с результатов детских потрясений от искусства.
Какие театральные свершения могли потрясать маленького Исаака?
В Лохвице был свой театр, который после революции сгорел. Был ли это театр в привычном смысле слова? Конечно. С ложами, бельэтажем.
Говорили, что внутри стояли даже атланты, подпирающие стены. В свое время он был построен каким-то скучающим то ли заезжим польским купцом, то ли осевшим украинским помещиком. Еще говорили, что под самой крышей, в колосниках, гнездились птицы и нечистая сила. По ночам оттуда доносился шепот. Дворник и сторож здания утверждали, что ясно слышали женские голоса.
Утверждения эти абсолютно достоверны, так как подтверждены печатями. Гербовыми. И круглыми, оставленными донышками винных бутылок.
Сегодня от того летнего театрика сохранилась только фотография одного из последних представлений. На снимке — люди в верхней одежде с надеждой смотрят в объектив фотоаппарата. Что они там силятся разглядеть? Может, верят, что оттуда им подмигнет ангел?
Лохвицкий театр был знаменитым учреждением города. Фасад бывшего варьете украшали голые мужчины и женщины из дерева, на которых маленькие дети постигали разницу между выпуклым бюстом и впалой грудью, волосатой плоскостью и безволосой. Всех детей в городе волновал вопрос: что будет с крышей, когда дяди и тети захотят погулять?
Позже театр переименовали в Народный дом, в котором сочувствующие русскому мужику разночинцы-интеллигенты учредили Общество попечения о народной трезвости. Пеклись о трезвости своеобразно. Летом устраивали грандиозные попойки, на которые приглашали богатых людей уезда вместе с отдыхающими у них столичными знаменитостями. Когда гости упивались, мальчик в красных сапожках обходил их с подносом, намекая на то, что неплохо было бы заплатить. Ему щедро подавали, с трудом соображая затуманенным мозгом, на что дают: то ли мальчику — на девочку, то ли себе — на будущий рай. От полученных средств издавали брошюры о вреде пьянства и бесплатно подсовывали их мужикам в трактирах, когда тех мертвецки пьяных увозили на возах, крытых соломой по рiдным хатам.
В этой бескровной борьбе внакладе не оставалась ни одна из сторон.
В Народный дом приезжали как польские, так и украинские театральные труппы. Всегда шумной компанией, на нескольких повозках, с гитарным красавцем, сидящим на козлах. Его усики, похожие на знак «минус», вызывали неизменное восхищение лохвичанок.
Можно представить примадонн с громоздкими, как чемоданы, фамилиями и такими же бюстами, с трудом влезающих в вырез концертного платья, волнующих воображение прыщавых лиц мужского пола, включая козлов города Энска. Если со стыда начать опускать глаза долу, можно напороться на огромное ходящее ходуном чрево, обтянутое красным бархатом с гипюровыми кружевами. О, запретный мир женской красоты! Разве он сейчас волнует? Можно удивляться и восторгаться не голосами, поскольку судить о них практически невозможно, а замысловатыми и звучными фамилиями их обладательниц. Мария Зеньковецкая, по прозвищу Соловей Украины, Кочубей-Дзюбановская… Шихуцкая-Минчёнок… то ли моя тетка, то ли просто однофамилица.
А чего стоят названия малоросских пьес, например, «Наталка Полтавка» Ивана Котляревского!
Все это — симфония, взывающая к любви и, следовательно, беспокойству или охоте к перемене мест. В мифе о любом композиторе эта охота присутствует и можно найти канувших в Лету оперных див. От них не осталось ничего, кроме нескольких строчек в энциклопедии да облака пыли, поднятого пролеткой до преисподней, увезшей их в небытие.
Видел ли Исаак так?
Можно ли считать потрясением, когда такая красавица оборачивалась и махала платочком маленькому мальчику? Взмах, и на следующую ночь тебе снится, как тебя проглатывает огромная дева с усиками. Жизнь каждого гения полна таких феноменальных снов, которые живут глубоко в воображении и со временем приобретают почти сверхъестественное значение.
И вечная завороженность музыкой, как правило, берет начало в такой вот метафизической операции по росту души, которые производят над душой мальчика-ребенка луна, женщина и музыка: три гарпии, три богини, три путеводные звезды.
Расхваленные театральными историками провинциальные труппы на самом деле были сборищем самого разного люда. Среди них назвать актерами можно было очень немногих. Все без исключения постоянно ссорились, завидовали друг другу и передавали секреты мастерства за бутылкой горилки. В малорусской труппе известного антрепренера Кропивницкого начинающего артиста выпускали на дебют в каком-нибудь глухом городишке типа Лохвицы с советом: «Напырай на бронхи, щоб голос поверх горла мостом ишов».
Вот и вся теория.
Когда Исааку исполнилось пять лет, его впервые привели в театр, где семейство Дунаевских имело собственную ложу. Еще одно нескромное свидетельство достатка, пропущенное советской цензурой в воспоминаниях брата Бориса. Мне довелось видеть фотографии того театрика, располагавшегося в Доме попечения о народной трезвости — диковинное название. Однажды я поинтересовался у одного краеведа, почему Общества попечения о народной трезвости так стремительно стали распространяться в России именно на рубеже веков. Тот громко почесал затылок. Не знал, что затылки могут быть хрусткими.
— Ты знаешь, страну буквально заливало водкой. Во всех кабаках. Это шло потопом. Кино не было, парки были только для знати, мужики пропадали в кабаках… Гудели беспробудно. Смертность жен в деревнях, которая была без учета, не поддавалась исчислению. Домашнее насилие беспредельно росло.
Возможно, оно и сейчас не меньше, но тогда оно было ужасающим. Именно в это время усилиями доктора Корсакова, который лечил от алкоголизма Мусоргского, и была подана записка на высочайшее имя с просьбой устраивать для народа вечерние зрелища. Чтобы занять хотя бы фабричного рабочего чем-то иным, кроме водки. Была выделена квота на строительство домов попечения о народной трезвости, где самыми желанными гостями были театральные антрепренеры. Ложи были слева и справа. Какая именно принадлежала Дунаевским — сказать невозможно.
Над ней нависал вторым этажом бельэтаж, откуда было всё прекрасно видно. Прекрасный «бель» нависал над головой сидящих в партере чиновников: городского головы, пристава, судьи, купчихи Недоумовой и ее десяти сестер, прижитых за бедностью по углам кирпичного дома на Шевской. Еврейским детям нравилось сидеть выше таких важных русских и украинских лиц. Казалось, они становятся вровень с их начальниками, а может быть, и выше.
Иосиф Бецалевич был коротко знаком с режиссером Народного дома Николаем Николаевичем Дьяковым (по сведениям Бориса) — старым, спивающимся, но вместе с тем очень добрым человеком, сосланным в Лохвицу за какую-то неопределенную революционную деятельность. Я пробовал выяснить, что натворил Дьяков. Узнал, что тот верил, что царь — плохой, но в каких именно пунктах плох самодержец, мне выяснить не удалось. Видимо, сам Дьяков проявлял трусливую неосведомленность.
Но именно он организовал в Лохвице труппу любителей, которая представляла на сцене весь столичный репертуар.
Что еще было в Лохвице кроме летнего театрика?
Опять вспомнились кирпичи на фотографиях. Конечно же — крепость.
То есть то, что я поначалу принял за крепость, было зданием, сравнимым с массивной кирпичной коробкой, издали оно напоминало синагогу. С готическими капителями. В описании геометра это звучало бы как «фасад здания разделили на три полосы,