Исаак Дунаевский по-прежнему жил в общежитии театров сада «Эрмитаж», с той лишь разницей, что «коробку с красным померанцем» — его каморку — поменяли на пенал для новобрачных. Они мечтали купить собственную квартиру. Мечта каждого советского гражданина! Весь вопрос в том, как это сделать. Если за деньги, то их надо было сначала заработать. Сделать это в Москве той поры представлялось довольно трудным.
Проблема оплаты труда работников искусств решалась просто. В середине 1920-х годов Наркомпрос, который надзирал за всеми деятелями искусств, платил и автору текста песни, оперы или оперетты, и соавтору-композитору примерно равную сумму гонораров. Средняя такса — пять тысяч рублей при условии, что произведение принято Наркомпросом. Но так платили в Москве. В провинции гостям из Москвы платили побольше, доплачивали за «столичность».
Сумму утвердили на партийном совещании по вопросам театров при Агитпропе ЦК ВКП(б) в мае 1927 года. Это было уникальное собрание, его стенограмма хранится в архивах партии. Уникальным оно стало по многим причинам: во-первых, по составу сидящих в партере. Там были люди либо с одиозной судьбой, либо с одиозной фамилией, например, бывший заключенный по фамилии Застенкер. Из одиозных людей — критик Литовский, недолгое время возглавлявший Главрепертком[15], за что был позже «воспет» Михаилом Булгаковым в «Мастере и Маргарите», или драматург Биль-Белоцерковский с Поповым-Дубовским, а также человек с иноземной фамилией Вакс.
Партер, похожий на коробку с ярмарочными пестрыми леденцами и серыми тульскими пряниками, дополняли нахмуренный лоб известного корифея Анатолия Луначарского, запотевшие очки режиссера Николая Евреинова, а также абсолютно лысый череп видного партийного функционера от искусства, прославившегося изобретением РАППа, Леопольда Авербаха. В этом собрании партократов, компенсирующих собственную глупость повышенной серьезностью, выделялся товарищ Керженцев, надзирающий за искусством от имени и по поручению партии. Именно эти люди проголосовали за пять тысяч рублей гонорара советскому композитору.
Исаак Дунаевский был бы сердечно благодарен этим людям, если бы знал, что от них зависит его счастье. Его принадлежность к грандиозному клану грандиозных людей с нотами в голове занимала все его свободное время.
Дунаевский решил уехать из Москвы, где он всего лишь полтора года назад с трудом обосновался. Это был трезвый расчет женатого человека. Он решил уехать на юг.
В «государстве Крым» Исаака неплохо знали все тамошние директора местных театров. Директор Симферопольского театра драмы не раз предлагал Исааку что-нибудь сочинить для театра. В начале сезона 1925/26 года Дунаевский на эти уговоры поддался: сочинил музыку к драме Лопе де Вега «Овечий источник». Сочинение увенчалось бурной премьерой 10 ноября 1925 года. А потом последовала, почти сразу, премьера салонной комедии Дюмануара «Дон Сезар де Базан», которую с успехом сыграли 25 ноября, и тоже с музыкой Исаака Дунаевского.
И вот все сошлось воедино. У Исаака появился замечательный повод продлить сотрудничество с южным театром. Мысль была до гениальности проста. Поехать в Симферополь и с помощью всевозможной, по собственному выражению молодого Дунаевского, «халтуры» — о это благословенное для творческих работников слово! — накопить денег для покупки квартиры в Москве. Чтобы это реально осуществить, надо было всего лишь принять предложение стать заведующим музыкальной частью театра.
Слово «халтура» тогда было лишено нынешнего уничижительного смысла и рассматривалось чуть ли не как профессиональный театральный термин. Вот что говорилось о «халтуре» на вышеупомянутом знаменитом собрании в ЦК партии.
Товарищ с экзотической фамилией Вакс (цитата по архивной резолюции): «Они (местные директора театров. — Д. М.) нам говорят, что из центра часто едут актеры крупных театров, а чаще всего халтурщики (под халтурщиками имеют в виду юмористов и сатириков. — Д. М.).
— Композиторы не в счет, — вставляет с места Керженцев.
— …Запасаются документами от всяких шефских благотворительных и других организаций, — продолжает Вакс. — Едут в провинцию, берут помещения, дают чрезвычайно зазывные афиши, всячески зазывают публику — и чего же там публика видит? Очень низкопробную халтуру, развивающую хулиганство и проституцию. Часто во время представлений происходят драки, публика уходит, ругается, иногда требует обратно деньги. Устроителям бьют морды».
По поводу «морд» бывалые театральные люди, типа актера Бориса Борисова, говорили, основываясь на опыте своих друзей и своем собственном, что чаще всего в 1920-е годы «морды» били в Кисловодске.
В команде «халтурщиков» выступали борцы и атлеты с гирями, которые они иногда роняли себе на голову или на головы зрителей, а также гипнотизеры. Все они имели различного рода документы, иногда за подписью высокоавторитетных товарищей вроде Каменева или Зиновьева.
Местные партийные начальники жаловались на столичных «халтурщиков», говорили, что они южнорусского крестьянина изображают через слова «ентот» и «грить».
— Как будто они так не говорят на самом деле, — подал реплику из зала товарищ Вакс.
Помните фразу Раневской из фильма «Пархоменко»: «Что вы грите»? Она тоже прошла школу летней «халтуры» и знала, как представить «необразованных людей с юга».
К счастью, молодой Исаак Дунаевский ничего не знал об этом собрании. И его ничего не смущало. Планы композитора были самые безгрешные. Исаак посоветовался со своими ближайшими советчиками: сестрой Зинаиды — Клавой, ее мужем Леонидом Оболенским. Одобрение было единогласным. Только после этого молодожены решились совершить великое «переселение народов».
Они приехали в Симферополь в октябре 1925 года. В городе было лето. Во всяком случае, так показалось Дунаевскому. Он писал своей свояченице Клаве Судейкиной: «В ноябре было 16 градусов в тени».
Сразу же натолкнулись на первые трудности. Дунаевский предполагал организовать платную музыкальную студию, набрать учеников — и первое разочарование: «Разговор о пятидесяти учениках, конечно, чудо. Дай бог, чтобы набралось десять платящих». Слава богу, что театр сразу же заплатил солидный аванс в счет будущих работ. Правда, аванс быстро растаял. Молодая семья оказалась почти на мели. Более того, влезла в долги. За прокат пианино пришлось заплатить 60 рублей. Появлялось подспорье незапланированное. «Зинушка как хореограф за месяц имела две постановки. Здесь привыкли платить гроши. Конечно, не задаваясь, а умеряя свои аппетиты, мы знаем, что каждый заработок есть один шаг к Москве. Здесь будет и халтура, а студия, пусть она и не оправдала наших чаяний, все же станет давать несколько червонцев в нашу копилку».
К сожалению, новость из разряда огорчительных: по непредвиденным причинам жалованье Исаака как «музрука» театра выплачивалось не полностью, а частично, что чрезвычайно раздражало молодого маэстро. Но с 1 января обещали все исправить.
«Вот какие наши дела. Живем прекрасно. В любви, мире и согласии. Чувствуем себя превосходно. Поправились. Самое главное, Зинушка регулярно занимается, приобретает легкость и твердость движений. Решила к весне быть старой Зиной-балериной, а то и лучше. Читаем, работаем мало, много спим, гуляем. Типичный режим после болезни».
До самого Нового года у них было только одно чудесное событие — поездка автомобилем в Чулуд-Кале возле Бахчисарая. Дивное место. Исаак сразу же запланировал вдобавок экскурсию на побережье. Кроме этого, посмотрели фильм «Коллежский регистратор». Иван Москвин Дунаевского потряс. А кроме него ничего хорошего не обнаружил.
«Как у Лени с кино? Всегда ищем в хрониках журналов сообщение и не находим. Клавочка, как у Вас со службой? Почему бы Вам не обратиться к Амурскому, а через брата — к Гузину? Все-таки они бы имели вас в виду. Нет-нет, и явится что-либо. Да, как Анечка?»
Анечка была младшей сестрой Зинаиды, которая умерла от туберкулеза. Евгений Исаакович рассказывал, что ее похоронили в Царском Селе. Вторая сестра, Нина, умерла не так давно. Она жила на Украине и работала врачом. Третьей была Зина. Четвертая, Катя, жила в Полтаве. Клава — самая старшая — как уже говорилось, вышла замуж за Оболенского. Жизнь у них была сложная. В итоге они развелись. Всего их было пять сестер и один брат Глеб. Он потерял ногу в Первую мировую войну. Был очень религиозным. После революции за пропаганду христианства попал в лагерь и там бесследно исчез. Скорее всего, его расстреляли.
Руководство крымского театра оповестило городских театралов о приезде столичного композитора. Большим успехом в провинции пользовалась его музыка к комедии «Бова-королевич», написанной Сергеем Антимоновым, в постановке Павла Ильина. Художниками на этом спектакле работали Михаил Беспалов и Борис Эрдман.
Борис был знаменит в артистических кругах своей любовью к спорту, очень увлекался боксом, абсолютно не умея боксировать. Из его ближайшего окружения более или менее прилично боксировал Вадим Шершеневич. Однажды Борис уговорил его составить «партию в бокс». Ничего хорошего из этого не получилось — Шершеневич в пух и прах измочалил Эрдмана. Рассказывали, что после матча Борис долго потирал себе затылок и говорил, что не может понять, откуда в русском поэте взялась такая сила. «Может быть, он шпион?» — спрашивал он.
Первые дни Дунаевского и Зины походили на сказку. Как черепахи меняют пляжи или улитки раковины, так они перебирались из города в город. Весь их багаж умещался в нескольких сумках, которые крепкий Исаак Осипович носил на себе. Когда все окрестности были осмотрены, наступала скука.
По утрам Исаак с большим интересом просматривал утренние газеты, жадно вычитывая новости про Москву, и знакомился с репертуаром кинотеатров. Они с Зиной боялись пропустить первый фильм Клавочкиного мужа Леонида Оболенского «Кирпичики». Но «Кирпичики» никак не складывались. Было что-то в этой истории не завершаемое, какое-то бесконечное ожидание, конец которого никак не наступал.