Дунаевский изводил себя долгими разговорами с друзьями о неслучившихся московских премьерах. Единственный досуг по вечерам — это походы в ресторан. Ресторанные оркестрики, которые выводили свои бесконечные танго и вальсы. Когда слушать их надоедало, влюбленная пара гуляла по городу или заходила к кому-нибудь в гости и рассказывала о столице. Оказавшись в Крыму, они по-новому полюбили Москву. Из Москвы на «халтуру» в Симферополь слеталось много знакомых и друзей. Приезжал Владимир Хенкин вместе со своей подругой актрисой Еленой Ленской, рассказывал смешные истории. Эти два гения «роста смеха в пролетарской среде» бесконечно пикировались на людях.
— Вы говорите, как будто стоите на трибуне, слезьте с нее, — говорила Ленская, — тогда у вас лучше получится.
— На трибуны залезают, чтобы скрыть свой рост, — парировал Хенкин. — Я маленький — мне нужна трибуна.
Потом они пускались в длинные дебаты о равенстве полов.
— Я никогда не пытаюсь отбить ни у кого ни мужа, ни любовника, — говорила Елена Ленская. — Поначалу мужчины любезны со мной, но потом, когда они видят, что я их держу на расстоянии, становятся моими злейшими врагами. Женщины готовы утопить меня в ложке воды. Так бывает во всех труппах, где я выступаю.
— Если кто-нибудь посмеет сказать против вас слово, я выцарапаю тому глаза, — нарочито орал Хенкин. — Вам должны ноги целовать.
— Не надо вовсе, чтобы кто-то «цаловал» мне ноги. Хочу, чтобы меня оставили в покое и чтобы я могла играть в том, что мне по душе.
— Вы будете танцевать, Леночка, и весь мир узнает, какая вы замечательная актриса. Когда люди чувствуют талант, они звереют, — говорил Хенкин.
Хенкин просил Дунаевского сочинить для его пассии музыкальный номер.
— Если ты дашь Лене хороший товар, я заплачу тебе деньгами. Если она будет иметь успех в Ростове, возьму обратно в Москву.
Коронным номером Хенкина на выезде был рассказ о том, как красные и белые по очереди занимали Харьков во время Гражданской войны и как это отражалось на жизни местного театра.
— Представьте, мы были в трудном положении. Как только власть в городе менялась, моментально приходилось менять репертуар. Что делать! Так знаете, что мы придумали? Писали специальный сюжет про плохих и хороших. Если город брали белые — плохими делали красных, а негодяями — Троцкого, Ленина и К°. Если приходили большевики — плохими становились белые. Публика была такая: то в залах сидели те, кто ели с ножа и вилки и говорили по-французски. Если город брали красные, тогда у нас ели с ножа, без вилки и говорили исключительно по-матерному. Плохими героями становились Деникин и Врангель. Это все политика.
Хенкин позволял себе много лишнего. В политическом смысле.
— Мой мальчик, — мог обратиться он к Дунаевскому. Театральные пересмешники за глаза дразнили Хенкина «мой мальчик» из-за его склонности обращаться так ко всем театральным людям. Даже к тем, кто был старше его на десяток лет. Правда, таких становилось все меньше.
Хенкин продолжал:
— Зина поверила в вас. О-го-го. Если в вашей музыке женщины слышат столько огня, значит, вы станете большим человеком. Коммунисты при деньгах и власти. Возьмите ваш талант и напихайте туда все, что просят большевики.
— Я не хочу превращать свои произведения в кучу дерьма.
— Не будьте ослом. Театр дерьмо по определению. Даже если музыканты первый раз играют вашу мелодию со сцены, но после того, как вы ее уже проиграли для себя, — это подержанный товар. И так во всем. Не обманите девушку. Она в вас верит.
Друзья были склонны восхищаться как Исааком, так и его возлюбленной. А Крым продолжал удивлять.
Когда в декабре в Москве наступила страшная зима, Исаак и Зина бегали смотреть на южное море, которое не покрылось льдом. Точнее, в ту зиму лед был, но даже вблизи казался скорее молочной пенкой, которая поднимается, когда закипает молоко. Над этой пенкой носились горластые чайки. По всем параметрам Дунаевский должен был чувствовать себя на седьмом небе. Главный приз композитор уже получил — он любил и был любим. Вдвоем с красавицей женой они в Симферополе были столь же заметной парой, как в свое время его родители в Лохвице.
И вдруг над головой прогремел гром и сверкнула молния. Летние и целительные. Кто-то из знакомых сообщил ему, что он стал «печатным». То, что советовал Хенкин, произошло. В свет вылетело первое печатное произведение Исаака — оратория «Коммунисты». Весть об этом застала композитора уже в Симферополе. Сначала, конечно, было трудно не похвастаться всем друзьям и знакомым. Потом наступила пора разочарования. Исаак достаточно трезво смотрел на все, что он делал.
Вот что он пишет в письме Судейкиным-Оболенским:
«В свет выпрыгнула, наконец, моя халтура „Коммунисты“ Мне стыдно за мое творчество. Это просто ирония, что первое мое печатное произведение сделано так. Впрочем, такие вещи лучше не пишутся. Но мне стыдно читать эти ноты наряду с симфонической сюитой. Денег мне еще, кстати говоря, не уплатили».
Немаловажное замечание. Творец всегда обязан думать о деньгах!
Кстати, несмотря на самокритику, его «Коммунисты» не шли ни в какое сравнение с общим уровнем той продукции, что выпускали его будущие враги из ассоциации пролетарских музыкантов. Он не раз и не два потешался над тем, что писали его современники.
В то время существовал специально созданный канон расхожих сюжетов для исполнения рабочими и колхозниками. Вот, например, выдержка из одной пьесы, написанной группой пролетарских авторов как изощренное групповое преступление за рекордно короткое время: четыре-пять часов.
«Девушка сильно любит кулака. После вступления в комсомол она сознает пропасть, лежащую между ними, порывает с ним и заявляет:
— Мы с тобой разные. Ты мне чужой, любить тебя не смогу. Никого мне не надо, ибо избрала я себе другого, верного спутника жизни — курс политграмоты.
Прижимает книжку к груди».
Каждый украшал жизнь, как мог. Симферополь заманил Дунаевского в непонятную ловушку. Самым большим подарком для Дунаевского была дарованная ему власть над пятьюдесятью музыкантами. Именно столько насчитывала оркестровая группа Симферопольского драматического театра. Точнее, их было пятьдесят восемь. Исаак вовсе не ожидал встретить в маленьком Симферополе столь большое количество профессиональных симфонических музыкантов. Они не халтурили, не искали легкой жизни и исправно водили по натянутым струнам своими смычками, словно знаменуя смычку между пролетариями и интеллигенцией. Они выросли настоящими рабами империи звуков.
А Дунаевский имел в этом городе власть над всеми музыкантами, потому что умел сочинять музыку как бог. По крайней мере, так говорили музыканты его оркестра. «Такое ощущение, что их специально пригнали сюда к моему приезду», — шутил молодой маэстро.
Крым с высоты походит на одно большое ухо, чутко прислушивающееся к космосу. Дунаевскому было легко в таком месте. Больше того — в этом городе Дунаевского любили. Здесь не было никакого парадокса, но странность присутствовала. Прямота характера Дунаевского всегда ему вредила. Его полюбили именно театральные люди, привыкшие к лицемерию и хитрости, несмотря на значительную должность — завмузчастью. О, эта восхитительная аббревиатура!
Больше всего Исаака расстраивало то, что для себя все три первых месяца он ничего не написал. Только констатировал, что «промотал мои три месяца пребывания здесь бесплодно».
В Крыму Дунаевский испытал неслыханное упоительное ощущение восторга перед природой. Каждый раз, попадая в объятия природы, клялся ей в верности. Это качество Дунаевский сохранил на всю жизнь. Разговаривал с листиками, как Франциск Ассизский. Он любил Саади, Хафиза, Омара Хайяма и думал, что знает, что такое Восток. Крым подарил ему новые дивные экспонаты. Абсолютная неразбериха в привычном соответствии осенней и весенней погоды: зимой — лето, весной — зима или осень. «Тепло, но мокро». Неожиданно в разгар весны пошел снег…
1926 год стал годом активности солнца. Портили настроение грустные вести из Москвы, переписка с Клавой и Леней. У них что-то не ладилось с карьерой. Исаак ничем помочь не мог. Все советы на расстоянии были бессмысленны. Оставалось только огорчаться. (Кстати, искреннего разговора между ним и Клавой с Леней особенно не получалось.)
К началу 1926 года ему назначили ежемесячный оклад в 400 рублей — за грядущее лето можно было накопить приличную сумму. И опять все испортили мелочи. Он вдруг с ужасом обнаружил, что у них почти не осталось писчей бумаги. Пришлось срочно телеграфировать Клаве, чтобы выслала бумагу.
В середине марта 1926 года Дунаевского уведомили, что в Ялтинском театре для него и для супруги найдется летняя работа. Ей предложили стать солисткой балета. Дунаевский посчитал: две зарплаты да два гонорара могут гарантировать их светлое будущее. Розовая мечта — собственная квартира в Москве — приобрела более реальные очертания. Когда ему прислали бумагу из Москвы, он был невероятно счастлив. Тут же написал письмо Клаве Судейкиной. Письмо, написанное четким разборчивым почерком, сохранилось.
«Симферополь, 21 марта 1926 года.
Дорогие мои!
Очень уж давно не подавал я голоса, и теперь я оказался невольной свиньей, не поблагодарив вас своевременно за присылку бумаги. Получилось это свинство от того, что Бобка не сказала мне, что она вам пишет. Очень благодарен за любезность и прошу прощения за беспокойство. Вам, вероятно, не до этого. Расстроились мы с Бобкой от того, что вам нехорошо живется. Что за несчастье, так долго и беспросветно продолжающееся! Мне всегда хочется, когда мне хорошо, чтобы близким и любимым мной людям тоже было хорошо. Но, право, когда близко, близко от тебя есть неудовлетворенность, нужда, барахтанье, то собственное благополучие не приносит полной радости.
Так вот, Клавочка, милая, беру с вас слово, что вы приедете к нам в Ялту отдохнуть. Относительно Анички и Ленички — это вряд ли возможно, так как они служат. Но в случае, если это кажется возможно, мы будем рады всем вам. Никаких возражений принимать в расчет не будем. Наши дела? Благополучно заканчиваем сезон».