«Как много девушек хороших…»
Это была зима — зима чувств. Усталость, столь неожиданная для молодого духа Исаака, сковала его душу и тело. Как будто запала клавиша, и ты нажимаешь на белый прямоугольный палец, связанный системой приводов со струной, а звука нет. В душе — нет. Еще ничего не произошло. Еще ничего не случилось. Но предчувствие чего-то важного, как ночной кошмар с лицами родных, преследовало его, проявлялось в мелодиях, случайно в них обнажалось, заставляя тревожно прислушиваться к той части самого себя, где угадывалась душа.
В какой части мозга или сердца или может быть другой таинственной области за грудиной это находится, он не представлял, но существование души уже не казалось чем-то из области нравоучительных сентенций.
Високосная зима 1933/34 года оказалась морозной. Григорий Александров, как медведь, насел на него с бесконечными просьбами, наставлениями, повторами этих просьб. На него, в свою очередь, давил Борис Шумяцкий. Все с каким-то маниакальным упорством пытались создать смешной фильм для красного бога и его народа.
Параллельно «Джаз-комедии» (рабочее название «Веселых ребят») он работал над бесконечными музыкальными обозрениями, которые в театре называли «гармоническими обострениями» и которые Исаак с удовольствием сочинял, ловко импровизируя, где надо, перелагая классиков и подводя их к той черте, за которой их темы заканчивались и начиналось его творчество — великолепное, с размахом, от которого кровь кипела и хотелось в бой. Музыка была сродни молитве. Трудно было ожидать, что кто-то поймет это правильно, но тем не менее даже бравурная, она была его личной молитвой. «Прошу тебя, небо!» — говорила мелодия, и басы откликались: «Пусть мой труд искупит грехи нашего рода. Бери мой пот, только крови не требуй. А если хочешь мне дать боль, то такую, чтобы я мог вынести». А в ответ: «Небо, я смиренно приму все, что ты дашь: и награду, и испытание».
Он был готов к испытаниям, и они не замедлили прийти. Он уже несколько дней не мог получить доступ к студии звукозаписи «Белгоскино», располагавшейся в Ленинграде. Не знаю почему, но с легкой руки Корш-Саблина Исаака звали на озвучание каждой ленты, которая там выходила. Он деликатно, когда не хотел, отказывался. Но когда «нужда» припирала, соглашался. Музыкальный редактор киностудии, его хороший знакомый Эммануил Швайцер считал, что музыка Исаака очень кинематографична. Главную роль в картине исполняла роскошная Татьяна Гурецкая. Она тоже несколько раз просила Исаака написать для нее песню. Но дела требовали другого. Надо было изменять настроение ленты. Создавать смесь бравурного и патетичного, что с легкостью ему удавалось… Работу можно было закончить быстро. Коридоры студии казались гораздо короче, чем раньше. Возможно, от любви, с которой к нему относились на студии, за спиной вырастали крылья. Обрывать их не хотелось. Но несколько раз во время записи ломалась аппаратура. Музыканты нервничали. Он, как дирижер, не мог получить четкого ответа, в чем дело и когда удастся наладить запись. Происходил всплеск, разыгрывались нервы. И тут телеграммой его удивил Григорий Васильевич! «Срочно, срочно», — писал гений.
Другой нехотя согласился.
«Приезжайте в Москву». Вызов не терпел отлагательств. Григорий Васильевич был велик в нервном состоянии. Аршанский, всегда со своей сладкой улыбкой, развел руками, но делать горько Исааку не стал. Страстный композитор знал, что с сомневающимися натурами так и надо. Быстро, очень быстро собрался.
Затянувшаяся эпопея с «Веселыми ребятами» стала казаться насмешкой над результатом.
На вокзал он чуть не опоздал, что случалось с ним крайне редко. Вошел в купе, бросил чемодан. Оглянулся. Никого. Было уже темно. За окном падал тихий снежок.
За его спиной профессионально добрый голос произнес:
— Ну вот. Сюда, пожалуйста. А их я пока заберу. Так удобно?
В дверях стояла проводница.
Исаак не успел опомниться, как часть тела проводницы, словно фокус, сдвинулась и уступила место иному существу — женского пола, которое держало в руке костыли.
— Бедняжка, — непроизвольно прошептал Исаак.
Создание уже стояло у окна.
— Вам помочь? — бросился к ней Дунаевский. Попутчица испуганно на него посмотрела. Да, сомнений не было. Это создание явилось не спутницей, провожающей в дальнюю дорогу героя. Она сама собиралась ехать. И титул «попутчица» словно был выжжен у нее на чистом лбу с натянутой бледно-розовой кожей. В руке создание держало дерматиновую сумочку. В проеме возникла фигура пузатого носильщика в фартуке с тремя огромными чемоданами. Было странно, что в таком количестве вещей могло нуждаться обычное человеческое тело.
Словно навязчивые мелодии, баулы отлипали от рук носильщика и липли к рукам создания, перенимающего свою ношу. Женщина казалась очень хрупкой и при этом была высечена из стали. Плотно сжатые губы.
— Я сама, — прошептала она, когда Исаак попробовал подхватить чемодан полегче. Легкое движение женской кисти и тяжеленный багаж сам собой взлетел на третью полку.
Незнакомка двигалась словно не воздух, а море проблем облегали ее со всех сторон, и чтобы совершить хотя бы минимальное движение, ей надо было их разгрести.
— Если что надо, зовите, — буркнула проводница и исчезла.
Состав неожиданно дернулся. Совершенно некстати случайная дробь, перестук колес напомнили Дунаевскому вступительные аккорды «Кармен» Бизе и брамсовской Первой симфонии.
А потом на смену пришла блюзовая мелодия. Она ладно звучала, точно кто-то наигрывал ее за стенкой. Можно было подумать, что это звучала у него в голове, бархатная, обволакивающая, как прикосновение Бобочкиной ладони, мелодия. И где-то фоном ей вторила вдогонку задорная, искристая, как первомайский город в трепещущих флагах, другая. Он вспомнил фразу Лебедева-Кумача, которую тот произносил всегда со смехом, словно предлагая некую загадку, всплывающую автоматом вслед за дружеским рукопожатием: «Как много девушек хороших, как много ласковых имен».
Фраза эта была якорем. Он писал к ней музыку. И теперь страдал от того, что музыка множилась, но окончательного мелодического решения не находила. Он еще находился в плену выбора, когда в проеме двери возникла проводница с двумя стаканами чая, словно это были священные бармы Мономаха.
«Тюх-тюх, тюх-тюх, разгорелся наш утюг…» — пропел кто-то в голове Исаака Осиповича. Проводница напоминала Федю Курихина, и чашки в ее руке дребезжали как серьги в ушах старой барыни, с размахом и тревожно. Александрову бы это понравилось. Деталь — для фильма.
Состав тронулся.
Исаак отметил малую секунду в перестуке колес. Секунда появлялась не сразу, а через два оборота. Словно начало мелодии.
Незнакомка хромала.
Исаак стыдливо отвел глаза. Вычел из окружающего глаз пространства ноги незнакомки. С одной стороны длинные, стройные, волнующие, с другой — с тайным дефектом.
Уселся.
Надо было что-то делать. В глаза лезла вязкая паутина из диагоналей, крестиков, треугольников — кутерьма линий, составляющих абрис пролетающих стремительно пейзажей.
Подташнивало. Взгляд остановился на эфемерном создании.
Незнакомка на него покосилась.
Исаак отвернулся.
Прошло пять томительных минут. Взгляд незнакомки застрял на Исааковом пиджаке. Молодой мужчина удивленно покосился. Незнакомка отвернулась.
Стрельба глазами шла с обеих сторон, не принося заметного урона противнику.
Все было бы ничего, если бы не костыли незнакомки. Взгляд Исаака безуспешно искал место дефекта. Линия бедер, колено, лодыжки, икры, голень… Да, кажется, на голени была заметна ямка или перелом, утолщение, а может, игра света? Черт, не стоило тратить столько много сил, выискивая уродство.
Незнакомка чувствовала, как глаза незнакомца обшаривают ее тело, и никак не реагировала. В руках она, словно талисман, держала «Ленинградскую правду».
— А почему вы бесконечно читаете одну и ту же газету? — поинтересовался Дунаевский.
— Я боюсь забыть.
— Что? Сколько тонн угля добыли из недр Днепрогэса?
— Да нет, — улыбнулась незнакомка. — Я этим не интересуюсь. Здесь указан адрес профессора-ортопеда, которому я везу костыли.
Лицо Исаака вспыхнуло.
— Зачем профессору костыли, если перелом у вас?
— У меня нет перелома.
— О боже, а что?
Незнакомка стыдливо замолчала.
Воображение Исаака подсказало несколько пикантных ответов.
— У вашего профессора?
— У моего племянника. Это костыли для него. Он сломал ногу в Москве. И я везу ему, чтобы он смог ходить.
— О боже!
— А вы подумали, что это я? Я танцовщица из оркестра Александрова.
Она произнесла это таким тоном, словно танцовщицы не могли ломать ноги.
— Наверное, много гастролируете?
— Нет.
— А с Касьяном Голейзовским доводилось работать?
— Нет. Откуда вы знаете эти фамилии?
Дунаевский покачал головой, словно бы от удивления, что ему, образованному человеку, задают такие вопросы. Он не стал объяснять, что едет в очередную командировку к Грише Александрову, что ему надо заменить одну-единственную песню — тот самый блюз, который сейчас возник в его голове. Надо было создать лирическую атмосферу. Работа над фильмом тянулась очень долго. Он еще в середине 1933 года написал всю музыку, но слова Масса всем действовали на нервы. Никто их не утверждал. Потом появился Лебедев-Кумач. И сразу все сдвинулось с мертвой точки.
— Вы любите музыку? — спросила она. — Классическую?
Дунаевский нахмурил брови:
— Д-да.
— Кто ваш любимый композитор?
Дунаевскому впервые в жизни пришло в голову, что, пожалуй, он не может ответить на этот вопрос. Ведь на самом деле ему нравились те мелодии, которые приходили в голову ему, а из классиков… С течением времени он очень хорошо начал понимать, откуда берутся их мелодии, и стал ценить только тех, у которых он не понимал происхождение гармонии. Таких было немного, но они были: Чайковский и Глинка. Пожалуй, эти двое были первыми в его потайном списке кумиров.