Он сказал:
— Бизе.
Ответ оказался удачным. Женщина заулыбалась. Она разделила первое пристрастие.
— А из современных?
Он сделал вид, что задумался. Незнакомка вдруг выпалила:
— Мне нравятся песни Константина Листова.
Исаак Осипович, помимо своей воли, расстроился. Он все-таки ожидал услышать совсем другое.
— Да, «эх, тачанка-ростовчанка, все четыре колеса!» — пропел он. — Это хорошо. Но не совсем убедительно в музыкальном плане.
— Вы говорите, как музыкальный педагог.
Она опять улыбнулась, потом убрала рукой волосы со лба. Они беседовали, как два близких друг другу человека. Дунаевский даже не понимал, как такое может быть.
Звали ее Натальей Николаевной Гаяриной. Ей было 32 года. Вероятно, их пути не раз пересекались. Жила Гаярина в Ленинграде. И в Москву ехала к одному очень известному ортопеду, чтобы тот переделал костыли для ее племянника, который сломал ногу и нуждался в серьезном лечении. Своих детей у Гаяриной не было, и она ухаживала за племянником, как родная мать. Ее семейное положение не отличалось оригинальностью. Она была замужем за инженером — очень актуальной и модной тогда профессией. Они жили в доме для молодых специалистов.
Наталья Николаевна достала из сумочки зеркальце, поправила челку, внимательно посмотрела себе в глаза, будто знакомилась с незнакомым человеком, потом неожиданно спросила:
— А вы верующий?
Дунаевский рассмеялся:
— Почему вы спрашиваете?
— Наверное потому, что иногда без веры очень трудно.
— Тогда вы имеете в виду не Бога, а нечто другое.
— Может быть, это неправильный вопрос для вас, как для учителя. — Наталья Николаевна упорно продолжала считать Исаака Осиповича учителем. — Но я имела в виду именно веру, в старом смысле.
— Я верю не в то, что мой отец называл Яхве, — сказал заинтригованный Исаак. — Но более или менее это можно назвать верой.
— Более или менее можно назвать верой, более или менее педагог, — с улыбкой повторила Наталья Николаевна, словно разгадывала загадку. — Тогда, значит, вы игрок?
Он рассмеялся:
— Вот, оказывается, на кого я похож!
Не переставая улыбаться, она приглядывалась к нему, задерживая взгляд на его черной, со лба редеющей шевелюре. Видимо, вычисляла, сколько лет ее таинственному спутнику.
— По правде говоря, я раньше играл только в шахматы. Но сейчас, кажется, у меня начинается новое роковое увлечение.
Наталья Николаевна с любопытством на него посмотрела. И ничего не сказала.
— Ипподром, — ответил Исаак Осипович с улыбкой. — Вы когда-нибудь испытывали, как это азартно — играть на ипподроме?
— Иногда я сама чувствую себя лошадью, когда танцую, — пошутила Наталья Николаевна.
Дунаевский подумал: «Ишь какая умница». До него только теперь дошел смысл: «Игрок».
— Все мы, я думаю, немного игроки, — произнес он и сразу устыдился, что вещает как философ или, того хуже, поэт.
— Я знаю, — отозвалась она без горечи. — Одни выигрывают, другие проигрывают.
Женщина посмотрела на Дунаевского и улыбнулась, словно давая ему понять, что она вовсе его не боится и не принимает за дорожного донжуана.
— Вы не знаете, когда мы будем в Москве? — спросила она.
— По-моему, рано утром, — ответил Дунаевский.
— А вы знаете, что стратосфера разбилась? — сказала женщина как-то вдруг очень серьезно.
Гибель трех стратолетчиков была ужасна. Прощание с ними организовали на волне народного энтузиазма. Все бредили покорением воздуха и создавали героев практически из воздуха. Строили воздушные замки и ставили выдуманные рекорды. И вот тройка отважных летчиков решила установить рекорд подъема в высоту на дирижабле, названном стратолетом.
О том, что это изобретение графа Фердинанда Цеппелина, советскими пропагандистскими органами умалчивалось. Умалчивалось и то, что эти машины ненадежны.
В конце января всю страну оповестили о том, что в СССР будет установлен рекорд высоты подъема дирижаблей. Трем летчикам сказали: должен быть рекорд. В результате дирижабль поднялся на высоту 22 километра. Произошла утечка кислорода, и все три летчика погибли. Мертвых моментально обожествили и сделали героями. Газета «Правда» вышла с передовицей о их подвиге. Все газеты поместили фотографию живого бога — Сталина, несшего одну из урн с прахом.
Дунаевский подумал, что женщина может быть родственницей кого-то из погибших. Потом тут же сообразил, что костыли в данном случае бесполезны. Почему же женщина спросила о стратолетчиках?
— Вы здесь живете, в Ленинграде? — спросил он.
Женщина глядела на него с растерянной улыбкой. Она не слышала вопроса. Опять была где-то вдалеке.
— А он не опаздывает? — неожиданно спросила она с тревогой.
— Можете не волноваться, у машиниста в Москве жена, он будет торопиться, — опять пошутил Дунаевский.
На этот раз незнакомка распознала шутку. Ее рука лежала на маленьком столике. Композитор рассмотрел ее кисть, потом перевел взгляд, сравнил со своей и нахмурился. Что-то тут было не так.
Женщина развернула свою газету. Дунаевский обратил внимание, что она очень старая. В ней был некролог, посвященный Андрею Белому. 10 января 1934 года он умер, и тогда же «Известия», возглавляемые Бухариным, посвятили ему огромный некролог. Белый умер сразу же после Луначарского. Смерть первого наркома просвещения неприятно уколола Дунаевского. Если с Белым его ничего не связывало, то Луначарский был какой-то вехой. Его музыка к пьесе сановного драматурга «Слесарь и канцлер», которую он сочинил в 1922 году, стала началом успеха.
Музыка очень понравилась тогда Николаю Николаевичу Синельникову. Исаак это запомнил. На спектакле присутствовали оба брата Хенкины. Говорили, что Луначарский знал об этой постановке Синельникова, потому Николай Николаевич и был фигурой.
Исаак Осипович вздрогнул. Фибровое чудовище незнакомки упало на пол и заставило композитора прервать воспоминания. С чего все началось? Ах да. Старая газета — некролог на Белого. Январская стужа 1934 года.
В январе ему исполнялось 34 года. Раньше он не боялся ничего, что могло бы случиться с ним самим, а опасности, угрожающие его любимым, его пугали. Один раз Зина, уехав кататься на жужжащей мотоциклетке по Питеру, вернулась домой перепачканная, с ссадиной на лице. Она попала в какую-то аварию — у мотоциклетки слетела цепь. Зинушка упала. Двухколесное диво пришлось бросить на месте, а сама она кое-как добралась до дому. Как позже показалось Исааку Осиповичу — не очень расстроенная. В первый момент, когда он ее увидел в проеме двери, очень испугался. Кажется, тогда он решил, что больше не будет разрешать Зине кататься на мотоциклетке, да и сам, не очень ладя с рулем управления, отказался от идеи стать своим собственным шофером.
Позже Бобочка рассказывала, что когда она упала, то на секунду потеряла сознание. Именно тогда он стал очень бояться аварий. Мысль о превращении достижений цивилизации в убийц стала темой спектакля. Вещи губят человека: утюг сглаживает всю квартиру, мясорубки перемалывают мебель…
Он покосился на нее. Если в этом же духе пойдет и дальше, беседа с ней станет не из приятных. Почему она так открыто и прямолинейно говорит? Потому что он незнакомый человек, попутчик, которого она больше никогда не встретит? Дунаевский медленно сплел и расплел пальцы на коленях жестом не столько нервным, сколько беспристрастно-осуждающим. Подумал, что, пожалуй, сейчас самое время достать бумагу и записать мелодию, ту, что пришла ему в голову, — этот чарующий блюз. Он помнил известную шутку молодого Богословского: «Мы, композиторы ленинградской школы, всегда пишем за столом, без рояля. Пианино находится у нас в голове».
Вдруг Наталья Николаевна замерла, как будто услышала чей-то далекий призыв, лицо ее разом осунулось, в уголках рта застыли складочки. А потом она с усилием подняла голову и посмотрела прямо в глаза Исааку Осиповичу:
— Дело в том, что я не люблю своего мужа. — И, торопясь, словно из опасения, что он подумает, что она предлагает бог знает что, объяснила: — Я очень устала от одиночества. И бегу в Москву. — Она опять потупилась, видно было, каких трудов ей стоит это признание. — Я напускаю на себя трагизм?
Дунаевский растерянно замер, не зная, как должен отреагировать на исповедь сердца. Он, конечно, теоретически допускал, что женщина, находясь рядом с ним, может пойти на разные опрометчивые поступки. Но это было только предположение, а здесь, сейчас, наступила самая настоящая реальность, и он не знал, как поступать в этом случае.
Лицо Натальи Николаевны залил жаркий румянец. Она тоже пыталась разобраться, почему она сказала то, что сказала, и не находила ответа. Все было слишком неожиданно для обоих. Она что-то пробормотала, он не расслышал, наклонился к ней, и тогда она произнесла громче, но все равно едва слышно:
— Я, наверное, не права. Мне не следовало об этом говорить, простите, я… — Она осеклась и снова на минуту подняла на него глаза. — Я ничего не хотела сделать дурного. Вы меня понимаете? — В глазах ее были слезы.
— Конечно, понимаю, — сказал он. — Все бывает. Я понимаю.
Она стиснула руки и улыбнулась в мучительном смятении и в то же время удовлетворенно, словно изначально присущее ей чувство радости перевесило груз страдания.
— Ну, не знаю. Только на самом-то деле мне кажется, что после этого поезда у меня скоро все будет хорошо. На самом деле я очень счастливая. — Она засмеялась и прикрыла ладонями лицо. — Я потому решила вам сказать, — пояснила она, когда смогла говорить, — что вы необычный, может быть оттого, что вы педагог.
— Это не главное. — Исаака Осиповича уже смущало, что она приняла его за кого-то другого, кем он вовсе не был и быть не мог.
— Знаю, — ответила она и засмеялась сквозь слезы. — Это правда, правда!
И тут неожиданно для себя Дунаевский рассмеялся. Рассмеялся от всей души.
Очнувшись, он не мог сообразить, долго ли он спал и снилось ли ему что-нибудь. Рядом спала соседка, привалившись плечом к холодному окну. На ней была шаль. Колеса мерно стучали. Исааку Осиповичу казалось, что кто-то в их купе напевает себе под нос. За окном простиралась бесконечная тьма. Земля напоминала батут: то уходила из-под ног, то резко приближалась.