С какого-то момента они начали встречаться. Дружить. Бывает так, что страсть начинается внезапно и узнать ее можно только по приметам. У Дунаевского приметой страсти было писание писем. Любую понравившуюся девушку он одаривал своим эпистолярным талантом. Возможно, это хорошо для потомков. Может быть, опять вмешался его беспрестанный поиск красоты, вечного идеала — своеобразный невроз. Сила страсти композитора оказалась для Смирновой полной неожиданностью. Что-что, а писать письма, любить в письмах композитор умел как никто другой. Он блистал эрудицией, неизменно перевоплощался в каких-то литературных персонажей.
Они начали писать друг другу. Этот роман длился около восьми месяцев. Евгений Исаакович рассказывает: «На экраны вышел фильм „Большой вальс“, и Лидия Николаевна с отцом находились под романтическим влиянием этого фильма. Они как бы перенесли отношения главных героев фильма — Штрауса и Карлы Доннер — на себя. Отец даже письма и телеграммы подписывал к ней: „Шани“. Так звали главного героя, композитора Штрауса, из „Большого вальса“». Дунаевский был потрясен сходством его детского имени Шуня с именем-прозвищем Штрауса — Шани. Ему показалось, что у него должен быть роман с той, которую играла Милица Корьюс.
Корш-Саблин, на глазах которого разворачивался этот роман, по мере сил подогревал огонь страсти в душе Исаака Осиповича весьма любопытным образом. Началось все с того, что об увлечении композитора все прознали. Живая газета передавала подробности романа. Корш-Саблин ненароком попытался очернить Смирнову. Сказал, что она легкомысленная, начинает роман с тем, кто ей шире улыбнется. Привел в пример Романа Кармена, Владимира Яхонтова. Дунаевский стерпел. Но в письме Смирновой написал, что ничему этому не верит, и на чем свет обругал Корша.
Корш-Саблин оказался простаком в киноинтригах. Если он думал навредить композитору, расстроить его роман, то своими замечаниями и колкими выпадами только подливал масла в огонь. Ничего так не заводило Исаака Осиповича, как угроза женщины, которая ему нравилась, оставить его. Это распаляло его еще больше.
В 1940 году, после выхода «Моей любви» на экраны, портретом Смирновой во всю стену в центре Москвы был украшен кинотеатр. Лидия Николаевна рассказывала, как ее муж Сережа стоял под этой афишей и сверкал, как медный грош. Ее слава была абсолютной, как у Элизабет Тейлор.
Исаак Осипович очень неплохо разбирался в душевных тонкостях. Ему, немало пострадавшему от откровений, больше всего на свете хотелось откровенности. Был в этом секрет любви, который он раскрыл в одном из писем Лидочке Смирновой. Она этого не поняла.
«Ты должна знать все, все мое, что рождается во мне, что живет, дышит, хорошее это или плохое. И я только хочу призвать тебя делать то же самое. В человеке все-таки всегда, как он ни откровенен, остается кусочек секрета, уголочек души, который он никому не раскрывает, а я вот смело хочу, чтобы и этот уголочек у нас был раскрыт друг для друга. Может, это утопия, фантазерство, но я этого хочу и буду к этому стремиться. Настанет день, когда наши отношения окрепнут настолько, что не будет надобности закрывать этот уголочек от взоров любимого».
Письма — совершенный рентген души человека, которая просвечивается лучше и отчетливее, чем кости. Можно даже писать с лишними запятыми, будет видно не хуже. В те годы в советских газетах только начал создаваться миф о великой и дружной семье самых известных лиц государства — артистах, музыкантах, писателях. Это была очень тихая и последовательная политика, проводимая в жизнь незнамо кем, но очень конкретно рисовавшая всех, как братьев и сестер. Лидии Смирновой Исаак Осипович искренне рассказал очень многое про своих недругов или недоброжелателей. Надо иметь талант, чтобы вызвать мужчину на такие откровения…
Если бы Смирнова захотела, она могла бы составить энциклопедию отрицательных героев современного ей кинематографа по его письмам. Для него все герои той эпохи были простыми, неотретушированными мужиками и бабами. Каждый имел свой сложный характер. Такими он описал Пырьева, Ладынину, Александрова, Марецкую…
Они встречались, когда Исаак Осипович приезжал в Москву. Когда Смирнова уезжала в киноэкспедицию, он посылал вместо себя письма. Разлука их странным образом сближала. «Я не ошибусь, если скажу, что мы, вероятно, все время находимся в процессе глубокого познавания друг друга. Разлука этому мешает и помогает. Ведь ты согласишься со мной, что любить — это же не значит только тяжело и страстно дышать при виде друг друга, говорить сплошные нежности и так далее. Любить — это значит учиться жизни, познавать человека, его душу, малейшие поступки».
Он пробовал перевоспитывать ее. Писал длинные умные письма. Но переписка не была ее жанром. Она не понимала, как можно любить с помощью писем, как можно заменять ими реальную жизнь. Дунаевского это злило, он писал ей:
«Люблю тебя свято и страстно, чисто и греховно, нежно и требовательно, ревниво и доверчиво. Люблю, как солнце любит горы, как волны любят море, как звезды любят небо. Вот обнимаю тебя крепко, крепко и больно, чтобы ты крикнула: „Шани, пусти!“
Она увлеклась, но не полюбила этого очень знаменитого и богатого человека. У него была красивая душа, и он умел так красиво любить, ухаживать. Несколько лет подряд он присылал ей белую сирень, при любых обстоятельствах. Друзья интересовались, как ее находил почтальон. Она отвечала:
— А я получала до востребования на почте.
«Я думаю, что ты не будешь дуться на меня. Хорошо? Дай мне крепко, миллион раз поцеловать свое все такое любимое, такое влекущее и бесконечно родное и милое.
Не сердись на меня, крошенька, моя девочка, не обижайся, а лучше пиши мне большие письма и ежедневно, чтобы я задыхался в любви, в них выраженной, чтобы все для меня было ясно, как будто мы вместе, как будто ты сидишь со мной и рассказываешь свою жизнь, свои радости, свои затруднения».
Это была большая игра. Смирнову изнурял роман с литературными играми. Ей приходилось лезть в энциклопедии, чтобы написать ответ своему возлюбленному. Разве это может длиться долго? Только до тех пор, пока у Смирновой не появился мужчина, который не требовал от нее писем.
Однажды в Москве, когда Смирнова пришла к нему в номер, Дунаевский сказал ей: «Будьте моей женой». Исаак Осипович, наверное, думал, что все будет, как в киносказке. Она ответила: «Нет».
Дунаевский молча проглотил обиду. Хотя можно представить, что творилось в его душе. Финал их романа красноречиво описывает Смирнова. Она прибежала к нему, вошла в номер, а он влепил фразу: «Я вас больше не люблю. Уходите».
Так может говорить не очень влюбленный человек. Так может говорить тот, кто не любит, но хочет играть в любовь. Смирнова плакала, а потом украдкой посматривала на себя в зеркало, красиво ли она плачет. Ей все стало понятно. Она была «при деле и при таланте», и ей совсем незачем было менять свое устойчивое положение молодой звезды на неустойчивое положение еще одной возлюбленной композитора. У Дунаевского сломалась игрушка, их игра закончилась. И в ней не было победителей.
Они встретились еще раз. Каждого обманывают не больше трех раз в жизни. По-крупному, так сказано в каббале. Дунаевский переоформлял музыку к фильму «Актриса», сценарий к которому написал Николай Эрдман. Дел было много. В Алма-Ате он встретил свою бывшую любовь.
Лидия Смирнова только что переболела тифом и, естественно, выглядела не лучшим образом. Она знала, что он приедет. Еще из поезда он послал ей письмо: «такая человечина не может умереть».
Она ждала чего-то необычного. А он увидел ее и сказал: «Фу, какая вы некрасивая». Вот такой он был ценитель женщин. Мог простить женщине все, кроме потери ее красоты. Человек, для которого женская красота — самое главное на свете, не может простить женщине некрасивости.
Они расстались. К тому же у Исаака Осиповича намечался новый роман, о чем он сам не вполне догадывался. Все это время ему продолжала названивать Наталья Николаевна Гаярина, несчастная в своей любви женщина, в письмах он давно целовал Прекрасную незнакомку. В общем, соблазнов было так много…
Два пути, три женщины
29 мая 1941 года Дунаевский уехал из Ленинграда с Ансамблем песни и пляски Центрального дома культуры железнодорожников на гастроли по Закавказью и Северному Кавказу. Это событие много раз откомментировали в письмах и сам Дунаевский, и позже его сын, и друзья Дунаевского. Каждый придавал этому событию разное значение.
То, что мне рассказал Евгений Исаакович, было совсем неожиданным и начиналось издалека-издалека — с первого класса Генички Дунаевского, для которого 25 мая 1941 года на Невском проспекте прозвенел последний звонок. Сын Дунаевского окончил первый класс. Оставаться в Ленинграде было неразумно. Подозрения на туберкулез у мальчика плюс естественная человеческая потребность летом сменить обстановку заставили родителей определиться с местом отдыха. Долго думать насчет жены и ребенка не приходилось. Под Москвой ждал огромный недостроенный «домик».
А вот у самого Исаака Осиповича планы были совсем другие. Он тогда возглавлял Краснознаменный флотский ансамбль в Ленинграде и Ансамбль песни и пляски ЦДКЖ в Москве. Лечил чужой пессимизм на море и на железных дорогах. Он был полон сил и энергии. Мир еще не перевернулся. Исаак Осипович чертовски устал от бесконечных партитур. Хотелось сменить шум басовых шумом моря. В итоге Геничку отправили на дачу во Внуково вместе с мамой. А отец с железнодорожным коллективом отправился на долгие летние гастроли.
Должность Дунаевского приравнивалась к генеральскому званию — руководитель ансамбля. Сам Лазарь Каганович звонит, хоть и изредка, и заказывает песни «Железнодорожный марш», «Романс железнодорожников». Великие мира сего почти рядом.
Каждый год в красном кремлевском кабинете, где шторы были пропитаны зловонием лозунгов, собирались «надзиратели за культурой» и коллегиально решали, куда направить тот или иной коллектив летом. Времена, описанные Ильфом и Петровым в «Двенадцати стульях», когда работники «очагов культуры» выбирали свою дорогу на юг исходя из соображений «личного счастья и выгоды», безвозвратно канули в прошлое. В цековских кабинетах за них думали долго и обстоятельно, будто в самом д