Через неделю дядя Сеня забрал Геню с мамой к себе в дом. В Москве надолго прописались сирены. Жуткие и громкие. И неприятный хруст огромных, видимо из асбеста, рукавиц, которыми взрослые хватали зажигалки и бросали в ящики с песком. Это были звуки взрослого мира. По радио беспрестанно передавали правила гражданской обороны. Существовал приказ Сталина — во что бы то ни стало сохранить Москву, создать отряды гражданской обороны. На каждой крыше каждую ночь дежурили взрослые, по нескольку человек, тушили зажигалки, которые пробивали крыши и падали на чердаки. В небе терлись об облака аэростаты.
Несколько раз на Спиридоновку приезжал Милет, рассказывал, что творится на даче, спрашивал, что делать. Исаак Осипович распорядился в его отсутствие по всем хозяйственным вопросам касательно дачи советоваться с Саженовым — прорабом, который дачу строил.
Железнодорожники для спасения своих жен и детей нашли один состав среди сотен других, загруженных продовольствием, техникой, медикаментами: на нужды фронта, тыла, севера, запада, востока. Все было подготовлено. Существовал секретный приказ Сталина эвакуировать в первую очередь спецов, остальных можно было оставлять на произвол судьбы.
Исхитрившись, железнодорожники собрали состав через две недели и объявили об эвакуации жен и детей своих сотрудников. Исаак Осипович несколько раз телеграфировал дядя Сене, чтобы он позаботился о Зинаиде Сергеевне с сыном. В Комитете Обороны решили, что женщин и детей железнодорожников сначала эвакуируют в дом отдыха на Клязьме под Пенкино по маршруту Москва — Горький. Дядя Сеня объявил, что он едет с Лидией Алексеевной — своей женой, Розалией Исааковной — мамой, женой брата — Зинаидой Сергеевной и племянником Геней.
Платья Зинаиды Ивановны, теплая одежда Генички, вещи дяди Семы, его жены, Розалии Исааковны были уложены. Три семьи готовились к отъезду, как к побегу.
Начальником поезда был назначен товарищ Кабанов. Дядя Сеня как художественный руководитель детского коллектива был кем-то вроде его заместителя. Всех собрали на Басманной улице, погрузили в транспорт и отправили на вокзал. Там уже ждали специально приготовленные, вымытые, выскобленные, пахнущие хлоркой, тихие товарные вагоны. Они подчинялись лишь хлопанью дверей, как основной мелодии и аккомпанементу лопающейся свежей масляной краски. Среди всех равных есть более равные. Геню с мамой разместили в теплушке. А руководство состава поехало в настоящих пассажирских вагонах.
Протяжный вой раненого металлического зверя. Тяжелая отдышка, и, выплевывая пар, состав медленно зачухал прочь от Москвы. Через несколько дней оказались в Пенкине. Беженцев разместили в доме отдыха, возле моста через Клязьму. Этот мост был оборонным объектом, о котором немцы просто-напросто забыли. Или не знали. Узкий деревянный мостишко через Клязьму был единственной транспортной магистралью по маршруту Москва — Горький, через который возможна была связь с Москвой. Мир жил под своеобразный маршевый ритм на две четверти: утром подъем, вечером отбой. И под постоянный аккомпанемент — гул на дороге, ведущей на восток.
Главным информатором о положении дел на фронте для обитателей Пенкинского дома отдыха был мост через Клязьму. Где-то на третий день пребывания в доме отдыха его обитатели сообразили, что их мост на самом деле доносчик и диверсант эпохи. Чем хуже становилось положение Красной армии, тем больше машин — гужевого транспорта, военной техники — устремлялось с запада на восток через этот самый мостишко. Если бы эту зашифрованную информацию понимали все обитатели дома отдыха, паника была бы несусветная. По мере того как с запада все слышнее становились звуки таинственного и грозного оркестра, мост все более перегружался беженцами, автомобилями, грузовиками, телегами. Разноголосый гул хорошо слышали в Пенкинском доме отдыха. Гудение автомобильных клаксонов и скрип тележных колес образовали яркий джазовый дуэт, подхалимски вторивший страшному оркестру, приближавшемуся с запада. Стратегический мост через Клязьму представлял собой жалкое зрелище. Скрипливый, как дыхание астматика.
Первая бомбежка в жизни Евгения Исааковича была связана с этим мостом. Самолеты появились, как наказание, как птицы ада. Женя запомнил желтое брюхо и черные кресты. Почему-то не стали бомбить мост, а бомбили соседнюю станцию. Потом самолеты покачали крыльями, как будто говорили «до свидания», и улетели. Достаточно было хоть одного прямого попадания, чтобы сообщение между Москвой и Горьким прервалось. В Пенкине стало небезопасно. Пришел приказ ехать дальше на восток, к Новосибирску. Снова всех погрузили в теплушки — это уже была осень. Слава богу, что Зинаида Сергеевна припасла теплую одежду для Генички.
…Параллельно событиям в Пенкине развивалась драматическая жизнь Исаака Осиповича в Москве. Довольно быстро Первопрестольная из цветущей столицы превратилась в прифронтовой город. Подмосковье стало приграничной зоной. На даче у Дунаевского были расквартированы солдатские части. В их знаменитом недостроенном доме поселились какие-то летчики. В саду стояли пушки. В соседней деревне Перхушкино расположился штаб Западного фронта — ставка генерала Жукова. На все пришлось махнуть рукой.
Сам Исаак Осипович перебрался жить в гостиницу «Москва», в тот же трехкомнатный номер с роялем. Композитор еще пробовал как-то дирижировать дачной жизнью, пытаясь сохранить видимость порядка. Но вскоре понял, что это абсолютно бесполезно. Большую часть живности — знаменитых индюшек Зинаиды Сергеевны — пришлось ликвидировать. Для них не хватало корма. Хлеб снова стали отпускать по карточкам. Исаак Осипович пробовал покупать хлеб для скотинки в магазинах «Люкс», но быстро выяснил, что это безумно дорого.
Зато, когда мог, высылал с оказией в Пенкино жене и сыну вкусные посылочки типа набора «свежая газета», шоколад и коробку конфет, купленную еще до поднятия цен. В письмах того времени Дунаевский беспокоится по поводу множества вещей. Кто-то сказал ему, что Пенкино считается малярийной местностью. Этого было довольно, чтобы он забросал Бобочку тревожными письмами и советами, как уберечься от малярии. Когда ему сказали, что всех «железников» эвакуируют из Пенкина подальше, он даже успокоился. По крайней мере бомбежки не будет, а осенью комариная опасность исчезает.
…С ним самим в это время происходили вещи довольно загадочные. Власть имела на него какие-то далекоидущие виды. За разговорами об обласканном артисте маячила фигура того, от кого эта ласка исходила. Фигура Сталина. Сталин лично решал, что делать с отдельными художниками и композиторами. В начале войны композитору сообщили, чтобы он ждал особого решения своей участи.
Ожидание своей участи сопровождалось тяжелой депрессией. Он думал, что вся страна погрузилась в депрессию. Власть испугалась, что идеологический пузырь, который она с таким трудом надувала, лопнет, а вместе с ним лопнут барабанные перепонки у тех, кто все эти бредни слушал, и послушная скотинка станет глуха к лозунгам.
Перед Исааком Осиповичем стояла дилемма. Он мог остаться в Москве — предлагали работу в Кинокомитете редактором или на радио — либо остаться во главе ансамбля железнодорожников. Он остался с ансамблем. В этом были свои преимущества. Железнодорожники обещали помочь вывезти оставшиеся в Ленинграде вещи.
Вначале Исаак Осипович еще пытался ездить с друзьями во Внуково. Но это было довольно грустное зрелище, и вскоре желание пропало само собой. А потом, когда совсем перебрался в Москву, главной заботой на время стала переписка с Милетом и сочинение стратегических советов о том, как уберечь дачу. Несчастий накопилось довольно много: «и в городе, и за городом», — писал Исаак Осипович. Пострадало много пригородов. Элитный дачный поселок чудом сохранился. Свой собственный дом в письмах Дунаевский называет не иначе как «наша палатка».
«Как дальше будет — все в руках Случая. Во всяком случае, я распорядился через Саженова — прораба, — писал он Бобочке, — принять некоторые меры предосторожности, хотя бы против зажигательных бомб, так как от фугасных ничем не спастись. Жалко будет, если сгорит дача. А сгореть она может, так как фактически никто спасать ее не будет, ибо Милет отсиживается в леднике. И тушить бомбу некому».
Дунаевский приказал засыпать чердак поверх шлака песком, на крыше насыпать песок и поставить бочки с водой, разрушить недостроенную деревянную веранду и убрать подальше дерево, сделать лестницу на крышу. Он попросил Милета следить из сторожки за дачей во время налета, обещал ему дополнительное вознаграждение за дежурство. «Вот и все, что можно, в сущности, сделать», — подытожил он в письме. В глубине души ему было очень жаль, что «палатка», в которую вбухали столько денег, могла сгореть.
Спустя много лет Евгений Исаакович эту мысль интересно прокомментировал. Опасения по поводу того, что сгорит дача, были проявлением инерции мирного времени. Исаак Осипович еще думал о деньгах. Потом появилось другое чувство — лишь бы самим выжить, а остальное, как говорится, в руках судьбы.
Москву начали сильно бомбить. С наступлением темноты все сразу уходили в убежище. Редко Гитлер позволял москвичам отдыхать полную ночь. Правда, потом тревоги стали короче, часов до двух ночи. Исаак Осипович пользовался передышкой и спал. В такое время ничего не сочинялось. Чтобы покончить с малопривлекательными темами, радостно писал жене и сыну, что гостинице «Москва» везет. В первый налет огромная бомба упала на нынешней Манежной площади и не разорвалась. А на следующую ночь бомба упала во двор гостиницы и тоже не разорвалась, а закопалась глубоко в землю. Этого было достаточно, чтобы дом возле гранд-отеля покосился. Теперь все письма Исаак Осипович писал при свете свечки, так как в гостинице по вечерам выключали свет.
В одном из писем Исаак Осипович сообщил о появлении весточки для Бобочки. «Саженов принес мне телеграмму от Федора Ивановича».
Федор Иванович Федоров познакомился с Зинаидой Сергеевной в доме отдыха в Кисловодске в 1930-е годы, где она отдыхала вместе с Геничкой. Пот