«Только близкие, очень близкие люди знали, как твердо и внешне равнодушно я воспринимал эти удары по моему общественному положению. Но я всегда знал, что музыка меня породила и музыка, только она может меня снова поднять в глазах тех высших сфер, откуда у нас идет официальное признание».
Для Исаака Осиповича наступила эпоха великих разочарований. Его преследовал злой рок.
Иногда он еще садился играть, но эта игра была фальшью. Он знал, что пальцы врут. Мелодия была другая, не из сердца, а из головы. Конечно, была дача, в которой пение птиц напоминало об ушедшем рае. Но веселье ушло. В 1947 году дачу ограбили. Прямо на Первое мая. Пришел милиционер. Надо было оценить сумму ущерба. Но что там могли вывезти? Мебель из красного дерева? Чтобы ее поднять, требовалось пять дюжих мужиков.
А потом пошла череда смертей… Умер его автор Сергей Алымов. Переходил пьяненький дорогу напротив его дома. Шел именно к Дунаевскому и — его сбила машина. Как будто специально. Алымова Дунаевский ценил как соавтора, с ним легко было.
«В час дня мне сообщили, — писал Исаак Осипович, — об ужасной трагической смерти моего хорошего приятеля и соратника по песням, поэта С. Алымова. Я не могу сказать, что Алымов был вполне моим другом. Но мы творили вместе, и, видимо, в этом все дело. Вы, наверное, знаете такие песни, как „Пути-дороги“, „Мечты солдатские“, „Новогодний вальс“. Я лишился своего поэта, так хорошо понимавшего меня, очень любившего во мне и ценившего мою душу и мое творческое устремление. Я осиротел. Был у меня в прежние годы Лебедев-Кумач. Сейчас он очень болен, работает мало. Да и по-человечески он значительно бледнее Алымова. Повисли в воздухе мои творческие мечты»…
Все говорили — несчастный случай. Нет. Не просто несчастный случай. И машины, и поезда играли в жизни Исаака Осиповича какую-то непростую, мистическую роль. И дело не только в том, что он руководил ансамблем при Дворце культуры железнодорожников, а потом с трудом, ценой больших душевных потерь его покидал. И не в том, что его «дорожная» была такой длинной. Попросту говоря, машины и поезда приносили его близким несчастье. Машиной сбило его любимую женщину, машиной сбило его соавтора, под поезд попала его возлюбленная по переписке Юля Сурина, из-за машины пострадал его сын Евгений…
Еще раз их пути пересеклись в 1952 году, когда на экраны вышел новый фильм Григория Александрова «Композитор Глинка». В этом фильме Александров как бы подвел итог в споре с композитором Дунаевским. На весьма необычном материале.
Григорий Васильевич создал миф о Михаиле Глинке. Киномиф. Но не надо думать, что этот фильм был посвящен только Глинке и ограничивался изложением его биографии. Нет. Это было бы слишком неглубоко для такого умного и расчетливого человека, как Григорий Васильевич. В этом фильме Александров невольно сказал все, что он думает об Исааке Дунаевском. Конечно, ничего реального, ничего в лоб про Дунаевского в этом фильме не говорилось. Но уж слишком были похожи наклонности и страсти двух великих людей, уж слишком Дунаевский боготворил Глинку, чтобы Александров не учел этих обстоятельств.
Исаак Осипович отправился с Зоей в кинотеатр «Художественный» на просмотр нового фильма Александрова. Атмосфера премьеры была почти фестивальная: Александров — в смокинге, Орлова — в мехах. Все общались друг с другом, будто статисты на съемках фильма из буржуйской жизни. В зубах у дам только начавшие входить в моду дамские сигареты с мундштуком, рука — на отлете. Мужчины — в вечерних костюмах. Дунаевский вспомнил, как Елена Сергеевна, жена Булгакова, рассказывала, что, когда Михаила Афанасьевича в 1934 году пригласили в американское посольство на прием, с обязательным предупреждением: быть в вечернем костюме, она переполошилась. У Булгакова не было черного костюма, только один пиджак. Тогда они весело наплевали на эту условность.
Теперь все изменилось. Сталинские деятели искусства стали богаче. Теперь уже все имели черные костюмы. В качестве музоформителя пригласили Владимира Щербачева. Дунаевского с ним познакомили. Тот, когда здоровался, несколько стушевался, невольно ощутив себя соперником-победителем. Дунаевский горячо пожал ему руку.
Впечатление от фильма осталось кислое. Композитор ожидал другого. Во-первых, он очень хорошо знал жизнь и творчество Глинки, и, во-вторых, это было уже личное, ему иногда казалось, что судьба Глинки в общих чертах иногда до комического похожа на его судьбу. Для него это был спор с режиссером о положении композитора и его роли в обществе.
Они по-разному относились к жизни, как к любовному напитку, и к радости, с какой его следовало испить. Александров все делал тихо, молча, в своих комнатах. Дунаевский напоказ — щедро, открыто, широко.
Александров создал своего Глинку, так же похожего на реального, как снежная баба на Снегурочку. «Глинка на протяжении всего фильма выступает каким-то бесполым существом, — писал Дунаевский. — В то время когда он необычайно жизнелюбив, страшно влюбчив… Великого композитора надо показывать в сочетании с его человечным. Этого Александров не сделал».
У них было принципиально разное отношение к мифу о композиторе. Дунаевский писал:
«Достойно удивления, как умудрились авторы фильма так ловко пробраться мимо почти всех событий жизни Глинки и создать неправдоподобный, фальшивый фильм. Знаменитое питерское наводнение, когда сразу вспоминаются Пушкин, „Медный всадник“, одинокий возлюбленный, потерявший возлюбленную, — в общем, все хрестоматийные вещи, видимо, остались за пределами Гришиной эрудиции. Глинка был богат, а в фильме он беден, как церковная мышь, и нуждается».
И еще Дунаевский, который, в отличие от Александрова, никуда не ездил, недоумевал, как великий путешественник Григорий Васильевич, проживавший в «европах», Америке, Испании, показал Италию, карнавал, фейерверк и не показал человека среди этой экзотики, как Глинка учился в Италии, как он себя готовил, «воспитывал» свой слух для того, чтобы служить родному музыкальному искусству, мысль о котором не покидала его никогда. Дунаевский констатирует: «Александров оторвался от запросов зрителя», имея в виду не идеологическую сторону, а прежде всего то, как скучно получилось. Александров создал «богатый» фильм в угоду одному постулату — доказать, что Глинка великий композитор и что на него давила царская власть.
Дунаевский высказал все, что он думает об Александрове. «Фильм сделан хорошо, пышно, богато, как умеет делать Александров. Но фильм холоден, потому что в нем нет человеческого, теплого. Все в нем действуют холодно, кладут свои усилия на алтарь одного режиссера».
История взаимоотношений двух талантливых людей, их спор по большому счету, как это ни парадоксально, закончился победой Дунаевского. Проигрывая Александрову в смешных технических деталях удачливого быта, он выиграл в главном — в творчестве. Пересматривая сегодня все шедевры советского юмора, созданные Дунаевским и Александровым, убеждаешься в том, что фильмы Александрова, комедии, сейчас живут за счет музыки. В видеоряде с каждым годом обнаруживаешь все больше изъянов. И только музыка не устаревает. Это свойство гениальности.
Так закончилась великая дружба и великая гонка Григория Васильевича и Исаака Осиповича.
Счастье царя Соломона
Исаак из Лохвицы никогда не был гонимым. Но иногда он чувствовал, что жизнь, его жизнь — не та штука, которая может попасть в перечень добрых дел Бога. И это была самая большая проблема.
Своей бессменной возлюбленной по переписке Людмиле Райнль-Головиной он писал: «Я, будем говорить грубо и, конечно, далеко не точно, — „благополучный человек“, имеющий в жизни, как говорят, все, что может иметь человек, — славу, деньги, положение, не одну, а даже две семьи, не двух, а, кажется, трех любящих женщин, в разной степени вращающихся в моей жизненной орбите — кто в прошлом, кто в настоящем. Да, я благополучно сижу на пороховой бочке, не взорвавшейся до сих пор исключительно благодаря моему умению „творить жизнь“ и благодаря удивительной способности отдалять час расплаты за счет трагических противоречий, разъедающих жизнь и целостность всех участников (прошлых и настоящих) этой житейской драмы… Удивительные способности мои к подобной жизни зиждутся на моем неиссякаемом оптимизме и материальном благополучии. А знание людей, с которыми приходилось и приходится сталкиваться, порождает умение лавировать с большими или меньшими потерями вот уже в течение более чем 15 лет среди разных бурь и подводных рифов».
Мог ли он подумать, что ему выпадет счастье царя Соломона — иметь много женщин и быть всеми ими любимым? Пожалуй, только его первая жена, мимолетная бабочка Мария Павловна, была исключением из этого списка. Сам Исаак Осипович считал, что его «сгубили» любовные перипетии. Евгений Исаакович Дунаевский рассказывал:
«В 1944 году, когда Исаак Осипович уже осел в Москве, Зоя Ивановна Пашкова — солистка Краснофлотского Ансамбля песни и пляски, которым руководил Дунаевский, сообщила ему, что ждет от него ребенка. В первую минуту, конечно, удивление, неверие, растерянность. Зоя Ивановна была талантливой плясуньей, очень красивой женщиной, к тому же на 24 года моложе Исаака Осиповича.
Первоначально он был против (ребенка). Семья у отца была: я и мама. И бросать ее, как и в ситуациях прежних времен, он не собирался. Но поскольку Зоя Ивановна с отцом не согласилась, между ними произошел разрыв, правда, недолгий».
Это истинная правда, что он отчаялся. Письма Зои Ивановны той поры достаточно укоряющи. Он мог любить много женщин. Но он не мог позволить себе иметь от них детей. Однако же когда это случилось, ему оставалось только возрадоваться. У него родился сын, которого назвали Максимом. Еще один сын, еще один наследник его таланта. Он «получился» очень талантливым.
Своим друзьям по переписке Исаак Осипович сообщил об изменениях в положении примерно в одинаковых выражениях. «Мой сын уже большой. Художник! Ему 15,5 лет. Но жизнь моя сложна и мучительна. В 1945 году — 15 января — у меня родился второй сын от другой — моей фактической жены. Зов