Ее скромная и затворническая жизнь резко контрастировала с жизнью, которую вела Зоя Ивановна. «И мне тогда казалось, — говорит Евгений, — что знакомство с Максимом было бы предательством по отношению к ней. Я отказывался. Хотя знал: если что случится в нашей семье, я никогда не оставлю Максима в беде».
Много всего смешного и обидного рождалось из этой ситуации. Масса всяких тонкостей обнаруживалась. С рождением Максима Зоя Ивановна стала представляться окружающим женой Исаака Осиповича. Многие ее до сих пор считают женой. Более того, когда она после смерти Дунаевского еще раз вышла замуж, ее новый муж многим представлял свою жену: «А это жена Дунаевского». И не просто все получалось в этой семье.
Сначала официально Максима Исааковича Дунаевского — сына композитора — не существовало. Был только Максим Пашков. Евгений Исаакович рассказывает: «Отца это страшно расстроило. Получилось, что его сын растет „безотцовщиной“. Исааковичем Максим стал только после смерти отца. Зоя Ивановна обратилась к четырем братьям Исаака Осиповича и к их матери Розалии Исааковне с просьбой официально признать Максима сыном композитора и дать ему отчество отца. Против никто не был, все ведь прекрасно знали, чей он ребенок, и Розалия Исааковна со своим старшим сыном Борисом поехала в суд, где во всеуслышание признала мальчика внуком. Так решением суда Максим Пашков получил отчество „Исаакович“. Зоя Ивановна была счастлива, всех благодарила».
Но история на этом не закончилась. На самом деле поменять фамилию очень просто. Уже после смерти Исаака Осиповича Зоя Ивановна обратилась в Моссовет с просьбой дать ее сыну фамилию Дунаевский. В Моссовете, где ее знали, ей помогли. Но об этом долгие годы никто из родственников со стороны Зинаиды Сергеевны и Евгения даже не подозревал. Узнали в конце 1960-х годов из афиши Театра имени Вахтангова, где Максим после консерватории работал. Опротестовывать никто не стал. С Максимом у Евгения Исааковича были дружеские отношения.
«После того как отца не стало, — вспоминает Евгений Исаакович, — мы с Максимом действительно сблизились. Тогда ему было уже 17 лет, мне — 30. Я приобщил его к теннису, познакомил с хорошими тренерами. Общались мы почти каждый день. Я ходил к нему домой, он приводил ко мне свои компании. Он писал мне письма из Америки, писал оттуда… После возвращения из Америки Максим перестал со мной общаться. Как оборвало…»
«В конце жизни у Исаака Осиповича очень болели ноги — тромбофлебит. Ритм его жизни уже не соответствовал возможностям организма. А он никому не хотел этого показывать. Его увлечение Зоей Ивановной требовало постоянного напряжения, связанного с выходами в свет. Вот и приходилось ему со своими больными ногами и сердцем превозмогать себя. Потом он жаловался маме: „Боба, больше не могу“. Мама всегда была для отца самым близким другом, несмотря на разные обстоятельства его жизни. Помогала и советом, и заботливым уходом. „Дуня, побереги себя, — часто говорила она отцу. — Ты нужен людям“».
Иногда он сочинял что-нибудь столь же гениальное, как и раньше. Но пальцы как-то совсем по-другому касались клавиш. Звук стал нежнее. Так постепенно в его голове стала рождаться тема вальса. Василия Ивановича Лебедева-Кумача рядом с ним не было. Рядом не было тех, кто сочинял с ним марши. Появился Михаил Львович Матусовский. Приходил молодой, немного грузный человек в очках, с шевелюрой и уходил, оставляя после себя повторяющиеся рифмы. Он был талантлив, Исаак Осипович считал его единственным поэтом на свете и шел за его рифмами, пытаясь вдохнуть в них небесной силы звук. С Матусовским он испытал почти счастье. По сути, Исаак Осипович сделал ему имя.
Он подбадривал себя в своих ночных откровениях несуществующим возлюбленным. «Но мне хочется сказать вам, что я остался прежним. И хоть годы старят человека, но говорят, что мои глаза горят по-прежнему молодым блеском. Вам я скажу, что во мне в полной мере осталась любовь моя к Жизни, к Солнцу, к тем людям, которые хотя бы капельку берут от Солнца и Света».
Исаак Осипович отстоял свою личную свободу, сделал так, что на нее никто не мог покуситься, и жил, как мог и как хотел. Он был свободен и, наверное, сам про себя понял, что никогда и никому не сможет принадлежать безраздельно, весь, а потому и менять что-то не было смысла.
В своем хронографе чувств и мыслей, в ночных исповедях, адресованных виртуальным возлюбленным, не столько конкретным женщинам, сколько какому-то идеалу, некой Дульсинее Тобосской, которую он уже не жаждал найти, он с горечью констатировал:
«Никогда человек полностью никому не принадлежит, потому что это „полностью“ редко когда полностью завоевывается любимым человеком. Наоборот, преимущество любимого (а в дальнейшем и его беда) заключается в том, что ему отдают это кажущееся „все“. Потому так просто хотеть, чтобы казалось, что это „все“ отдаешь. Но ведь мало отдавать все, надо, чтобы и брали все. А для того, чтобы все захватить, мало ведь иметь аппетит, надо иметь и возможности это переварить. Тут-то люди и давятся, не будучи в состоянии все пожрать. И выходит, что его партнер уже икает от пресыщения даже половиной того, что ему дали. Вот тогда и появляется необходимость. Все не съеденное, все не взятое спрятать глубоко в душе и ждать волшебного принца. Это и есть тот внутренний мир, куда вы уже не впустите того, налопавшегося вами любимого. Но вы охотно впустите туда любого человека, который окажется способным затронуть какие-то глубокие струнки вашего мира. И вы сами не заметите, как вы из этого будете делать тайну не из боязни измены, а из-за боязни быть непонятой тем, с кем вы делите вашу жизнь, вашу постель и воспитываете ваших детей. Такова логика жизни».
Он никому не принадлежал и, конечно, должен был окончательно разочароваться. И черт Ашмодай, о котором он столько раз слышал от своего дяди Самуила, не замедлил ему это разочарование подсунуть. Ту, с которой он так долго переписывался, Людмилу Райнль-Головину, его «смеющуюся Людмилу». Та, которую он столько раз был готов физически осязать, пока писал ей ночные исповедальные письма, сказала, что приедет в Москву. Но это отдельная история.
С Зоей Ивановной все закончилось мистическим образом. Она долго и благополучно жила, встречалась с Евгением, в сборниках памяти Дунаевского ее скромно именовали по имени, без пояснений, кто это такая. В 1991 году, ровно в день рождения Исаака Осиповича, она возвращалась со своим мужем из гостей. Было довольно поздно, и ради какого-то, ведомого только им удобства они переходили Ленинградский проспект у станции метро «Белорусская» в неположенном месте. Зоя Ивановна шла на полшага позади своего мужа, художника-оформителя. Из-за поворота выскочила машина. Муж успел перейти, а Зою Ивановну сбило. Она сразу скончалась.
Можно, конечно, всякое думать, но то, что это произошло в день рождения Исаака Осиповича, говорит о многом. Может, это был ответ или окончание каких-то дальних счетов и обид между нею, красивейшей женщиной Зоей Ивановной Пашковой, и Исааком из Лохвицы?
Ни одна из женщин Исаака Осиповича Дунаевского не была по-настоящему счастливой. Что-то им мешало. Может, кто-то на них плохо смотрел то ли сверху, то ли снизу? Никогда ведь точно не узнаешь, кто и как на тебя смотрит: то ли благословляя, то ли искушая.
Однажды в его дверь постучали. И вошла Людочка Райнль, с которой он переписывался много лет и которую наконец-то увидел. Очень обрадовался, поспешил к роялю, потом вернулся и признался, что подарить новых мелодий не может.
Наум Григорьевич Шафер нашел фрагмент неопубликованных воспоминаний Людмилы Райнль «Дунаевский — друг», написанных для книги воспоминаний, вышедшей в 1961 году, и не включенных в содержание как слишком интимные, мелколичностные и бытовые одновременно. Ныне эти воспоминания хранятся в Музее музыкальной культуры им. М. И. Глинки.
После войны переписка между Райнль и Дунаевским возобновилась. Была она мучительной и долгой. Адресаты то подходили к роковому барьеру, за которым оставалось только признаться друг другу в любви, то отходили от него, вдруг понимая, что это всего лишь мираж, морок, игра воображения.
Людмила к тому времени работала где-то на Урале, на каком-то оборонном предприятии. Была заведующей лабораторией. Несколько раз, и всегда неудачно, выходила замуж. Рожала детей, разводилась с мужьями, жизнь ее была неустроенной и полунищенской, как почти у всей страны, — и страшной. Переписка с Исааком Осиповичем была для нее живительным глотком кислорода. Во время своего отпуска в 1949 году решила выбраться в Москву. Много надежд она возлагала на обманное знакомство с Исааком Осиповичем, мнилось ей, что он может ей помочь, что-то изменить в ее судьбе.
«И вот я снова в Москве, — пишет в воспоминаниях Людмила Райнль-Головина. — Звоню Исааку Осиповичу на квартиру, его нет дома, звоню по служебным телефонам, — он уже там не работает. (В 1949 году Исаак Осипович ушел из ЦДКЖ. — Д. М.) Тогда я шлю телеграмму с номером телефона своей временной квартиры, вслед за нею, для большей уверенности, посылаю коротенькое письмо. Исаак Осипович не откликается, и меня охватывает тревога, что он уедет на Кубань (там в это время должны были начаться натурные съемки „Кубанских казаков“ Ивана Пырьева, к которым Исаак Осипович писал музыку. — Д. М.) и наша встреча опять не состоится. В растерянности не знаю, что предпринять. Решаюсь позвонить Зиновию Осиповичу (младшему из пяти братьев Дунаевских, композитору. — Д. М.), которому с отчаянием пытаюсь объяснить, что я старый друг Исаака Осиповича, хочу его увидеть и не знаю, как найти. Зиновий Осипович обещает помочь, я караулю у телефона. Время идет мучительно медленно, не идет, а плетется, как разбитая кляча по плохой дороге. Наконец, не выдержав ожидания, звоню на квартиру опять и вдруг с невыразимым волнением узнаю голос Исаака Осиповича. Сердце колотится так, что я боюсь, как бы стук его не был услышан в трубке. Все приготовленные заранее фразы моментально вылетают из головы. Голос мой чуть не срывается от волнения, нерв