Нащупывал свою дорогу к «нетронутым залежам» и Нестеров в «Христовой невесте». «Мне иной раз чудилось, — писал он о работе над этой картиной, — что я музыкант, что играю на скрипке что-то до слез трогательное, что [то] русское, такое родное, задушевное, быть может, Даргомыжского».
И уж совсем могучей русской песней прозвучала оконченная в 1887 году «Боярыня Морозова» Сурикова.
Вот в какой атмосфере работал Левитан. Все это изо дня в день окружало его.
«Вчера вечером: Семеныч [Остроухов], Левитан, два Всеволожских, Неврев и Суриков. Совсем художественный кружок», — сообщает Н. В. Поленова Елене Дмитриевне в декабре 1886 года.
«…Вчера вечером собрались наши художники: Левитан, Иванов и Коровин… Вечер вышел удачный, оживленный, веселый и серьезный. Вообще гораздо лучше, когда нет Семеныча — при нем никогда не бывает таких интересных и задушевных разговоров об искусстве… Была, конечно, Маша Якунчикова…» — пишет в 1888 году Е. Д. Поленова.
Левитан здесь свой. «Заметила ли картину нашего Левитана, — спрашивает подругу о Передвижной выставке Е. Д. Поленова, — я ее не видала, но все хвалят…»
Разумеется, «наш» Левитан был в курсе всех увлечений «зимнего Абрамцева», как порой в шутку называли дом Поленовых, а во многих, вполне вероятно, принимал участие сам.
«Собрались мы компанией, — пишет, например, Е. Д. Поленова П. Д. Антиповой 15 ноября 1886 года, — и решили в нынешнем году ознакомиться с историческими и археологическими памятниками Москвы. Для этого мы составили программу, разобрали памятники между членами и каждую среду утром едем осматривать который-нибудь из них. Тот из членов, на долю которого достался этот памятник, исследует его по книгам и увражам, изучает его и потом уже объясняет его значение прочей компании. Это очень удалось, кружок растет…».
В пушкинской поэме «Руслан и Людмила» есть известный эпизод, когда герой не смог сразу совладать с богатырской головой, которая предстала перед ним «громадой грозной и туманной».
Быть может, подобным образом выглядел и для Левитана его первый, малоудачный «приступ» к Волге. Но мысль возобновить «сражение» не покидала его.
Весной 1888 года, снова в компании с Кувшинниковой и Степановым, художник едет в Рязань, а оттуда на пароходе по Оке.
Первая остановка в селе Чулкове вылилась в происшествие невеселого свойства.
Недоверчивую, опасливую настороженность чулковцев художники почувствовали сразу же по приезде.
«Когда же мы принялись за этюды, — вспоминала С. П. Кувшинникова, — село не на шутку переполошилось:
— Зачем господа списывают наши дома, овраги и поля? К добру ли это, и не было бы какого худа?
Собрали сход, почему-то даже стали называть нас: лихие господа…
Все это действовало на нервы, и мы поспешили уехать».
Путешественники отправились в Нижний Новгород, а там по Волге, выбирая место для продолжительной остановки.
И вот, словно годами, веками поджидала их, взобравшись на холм, выступила из-за поворота маленькая деревянная церковь, возле какого-то селения. Чем ближе подходил пароход, тем явственнее различалось, что она старым-стара.
В кругу знакомых Мамонтовых ходил анекдот, что Елизавета Григорьевна потихоньку трет стены выстроенной в Абрамцеве церкви травой, чтобы стало похоже, будто они покрыты вековой плесенью.
Теперь Левитан подплывал к церкви, которой не нужно было прибегать ни к каким ухищрениям, чтобы убедить в своей подлинности.
Пароход бежал мимо, и она как будто тихо поворачивалась, глядя ему вслед, смиренно готовая к тому, что те, кого она ждала, пренебрегут ею…
Но путешественники уже лихорадочно собирали вещи.
Плёс — назывался городок.
Плёс — часть реки от одного изгиба до другого.
Плёс нередко служил у бурлаков мерой пути: три плёса прошли, два осталось.
В тихом приволжском городке начался новый, счастливый, но трудный, каторжно-бурлацкий плёс Левитана.
Сначала и здесь приезжие были в диковинку. В первое время на базаре было много толков и о том, как они устроились в двух комнатках, неподалеку от берега, и что едят, и зачем приехали.
Но шли недели, и Плёс успокоился, привык к пришельцам, к огромным белым холстяным зонтам, под которыми они работали, и даже к странным повадкам «бабы», шляющейся с «мужиками» на охоту.
«Жилось нам удивительно хорошо», — вспоминала Кувшинникова.
Откуда возникает ощущение счастья? От простодушных детских глаз, во множестве следящих за каждым твоим шагом, но явно ставящих еще выше веселые проделки Весты? Или от доброго внимания попутчиков, от любовной заботливости Софьи Петровны, которая по своему обыкновению сотворила из сена, столов, скамеек и двух ковров занятную и вполне уютную обстановку? Или оттого, что Плёс со своими тихими улочками, церквами, холмами, с которых открываются удивительные, один другого краше виды на Волгу и окрестные дали, оказался раем для пейзажиста? («Какое чудное местечко этот Плёс», — восторгалась год спустя Е. Д. Поленова.) Или от песен, которые доносятся с улицы по вечерам и кажутся каким-то порождением Волги, встающим над ней, как туман? Или от смешного случая, приключившегося вскоре после приезда?
«Однажды Левитан приютился за городом у самой дороги и в тени зонта внимательно писал этюд, — рассказывает Кувшинникова. — День был праздничный. После обедни женщины, возвращавшиеся в соседнюю деревню, с любопытством останавливались и смотрели на Левитана. Постоят, посмотрят и проходят. Но вот плетется дряхлая подслеповатая старушонка. Тоже остановилась, щурясь от солнца, долго смотрела на художника, потом начала истово креститься, вынула из кошеля копеечку и, положив ее осторожно в ящик с красками, пошла тихонько прочь. Бог знает, за кого приняла она Левитана и какие мысли роились в ее старой голове, но Левитан долго потом хранил эту монетку».
Кто знает, с каким чувством смотрел художник вслед своей «благодетельнице»? За что она его пожалела, чему сострадала и хотела помочь? За непонятный, но, видать, нелегкий труд? Или представился ей он, сидящий у дороги, каким-то новоявленным юродивым, «божьим человеком», сквозь неясные бормотанья которого вдруг блеснет искорка ясного, пронзительного понимания жизни, мира, людей?
А может, показалось художнику это подаяние, эта копеечка сродни намеренно скромным, но чудодейственным вещам, которыми одаривает счастливцев волшебник в сказках.
И впору было шутить, что это, дескать, не простая старуха была.
Но шутки-шутками, а Левитан избавлялся от былой робости перед Волгой, когда он сам себе казался несчастным беднягой, осмелившимся влюбиться в недоступную красавицу.
Что-то раскрывалось ему навстречу словно внутренность старенькой церковки, когда, уступив настояниям Кувшинниковой, отец Яков согласился отслужить там службу.
Завозились на карнизах потревоженные голуби, ударил раз, другой, словно откашливаясь после долгого молчания, колокол, невесть откуда взялись три древние старухи, крестившиеся двуперстным знамением.
В сильном волнении Левитан смущенно попросил Кувшинникову показать ему, как и куда ставят свечи, и принялся зажигать их перед всеми образами.
Вспыхивали огоньки, и из темноты, дотоле скрывавшей иконостас, выступали все новые и новые то строгие, то добрые лица, словно испытующе вглядывавшиеся в того, кто потревожил их покой.
И как будто еще какая-то даль — времени, пережитого здесь людьми с давних времен, их суровых забот и тайных упований — замаячила тогда перед художником.
А когда вышли на улицу, то зажигавшиеся на другом берегу огоньки показались Левитану какими-то отзвуками только что виденного. Река лежала, угомонившись от дневных трудов, и лодки застыли у берега, словно сморенные внезапным крепким, здоровым сном.
Быть может, в этот вечер и родился замысел картины «Вечер на Волге».
«То, что пугало Левитана вначале — стихийная мощь природы, неотвратимость ее явлений, — стало теперь осознанным и художественно выраженным в своей красоте и значимости, — говорит А. Федоров-Давыдов, которому принадлежит едва ли не лучшее описание этой работы художника. — Отсюда та особая ясность и умиротворенность, которые есть в этом переживании начала надвигающихся сумерек».
Как некогда в Бабкине радовались грибному месту и, облюбовав, уже не забывали его, так привязался Левитан к Плёсу, год за годом приезжал сюда снова. Потянулись сюда за ним и другие художники, особенно после того, как о левитановских полотнах, здесь созданных, заговорили все.
Это случилось не сразу. Первые картины, привезенные Левитаном с Волги, были на выставках обойдены молчанием и нашли только одного ценителя.
Правда, им был Третьяков, купивший на выставке 1890 года два полотна — «После дождя. Плёс» и «Вечер. Золотой Плёс».
Впрочем, уже в декабре 1888 года на долю Левитана выпал немалый успех: Московское общество любителей художеств присудило ему за пейзаж «Вечереет» («Наступление ночи») вторую премию (первой не дали никому).
Еще до решения жюри «Семеныч» (Остроухов) сообщал Серову, который выставил там кроме знаменитой «Девочки с персиками» еще и пейзаж: «Мое откровенное мнение… что 1-я премия должна быть отдана Левитану, вторая тебе. Почему я отдаю предпочтение, не колеблясь, Левитану, скажу прямо: его вещь — картина с исключительной почти задачей передачи впечатления, мотив очень несложный, но глубоко правдивый и с сильным настроением. Глубокие сумерки, пустынная холмистая местность, кое-где кустарники, леса тянутся полосами, из-за горизонта выплыла огромная луна и стала неподвижно и холодно на небе. У тебя задача этюда. Этюд прекрасный. Технически ты выше Левитана, но настроение подчинено другим интересам, потому не выпукло и не говорит, как у того».
Позже Остроухов очень удивлялся тому, что жюри «поскупилось» дать Левитану первую премию.
Еще больший интерес постепенно возбуждают волжские работы художника. Уже после кратковременного приезда Левитана в Москву летом 1888 года критик С. С. Голоушев (Сергей Глаголь), познакомясь с первой же серией этюдов, писал: «…кое-где так хорошо схвачена природа, как раньше у него я еще не видал».