Общеизвестно, что фигура женщины в «Осеннем дне» Левитана написана Николаем Чеховым.
«Аллея скучная и дама скучная», — комически комментировал довольно прямолинейную логику этого «соседства» человека и природы сам Левитан, даря своей ученице, Е. Ф. Дейше, рисунок на тему той же картины.
Но вот что интересно. Недавно исследователь жизни и творчества Н. П. Чехова, Н. А. Подорольский, заметил некоторое сходство между одним наброском этого художника и фигурой странницы во «Владимирке». Быть может, перед нами действительно некая тайная дань воспоминаниям об умершем друге? Она тем более знаменательна, что в пору создания картины у Левитана и Антона Павловича была размолвка.
Николай Чехов умер еще в 1889 году.
В конце 1898 года Левитан тяжело пережил смерть другого свидетеля далеких лет его художественной юности — Е. Д. Поленовой.
«…Памятнее всех, — писала родственница Елены Дмитриевны о похоронах, — трагическая фигура Левитана, скорбно смотревшего на восковое лицо покойницы».
Что вспоминал он? Ее восторг перед тем, что он привозил из Плёса? Радость, которой она делилась со всеми после появления чеховского рассказа «Святой ночью»?
Мечты, в которые она посвящала друзей: «Хочется в целом ряде акварельных картин выразить поэтический взгляд русского народа на русскую природу, т. е. выяснить себе и другим, каким образом влиял и выражался русский пейзаж на русской народной поэзии, эпической и лирической?»
А через несколько дней — новая утрата: Павел Михайлович Третьяков…
Сотоварищи по преподавательской работе избрали Левитана в комиссию по увековечению в Училище памяти П. М. Третьякова, которого он как-то назвал «великим гражданином» и чьей постоянной поддержке был многим обязан.
Вероятно, был Левитан и на многолюдных, лишенных всякой официальности похоронах, где гроб несли художники во главе с Виктором Васнецовым и Поленовым.
И как подмытая водой глыба земли со свежей, зеленой травой и даже с деревьями рушится в реку, с каждым из этих людей уходит какая-то часть твоей собственной жизни.
В конце декабря 1899 года Чехов получил «таинственную» телеграмму: «Сегодня жди знаменитого академика И. Л.»
Тринадцать лет назад будущий «знаменитый академик» впервые побывал в Крыму и писал оттуда Чехову: «…конечно, верх восторга было бы то, если б Вы сюда приехали, постарайтесь, это наверняка благодатно подействует на Вас».
И вот Чехов «постарался» и попал в Ялту, где, как он сумрачно острит, «нет ни дворян, ни мещан, перед бациллой все равны».
Да и его «знатный гость» не лучше. Когда-то он здесь взбирался на скалы, чтобы с их вершин смотреть на море. Теперь, решившись на небольшую прогулку в горы, он одолевает подъем лишь с помощью Марии Павловны, которая берется за конец его палки и тянет задыхающегося Исаака Ильича за собой. Они часто останавливаются отдохнуть. И однажды Левитан признается:
— Marie! Как не хочется умирать!.. Как страшно умирать и как болит сердце…
Чеховы трудно переживают расставание с Мелиховым. И не только они. Узнав о том, что оно продается, Лика Мизинова написала в январе 1899 года Антону Павловичу: «Если бы я уже была великой певицей, я купила бы у Вас Мелихово! — Я подумать не могу, что не увижу его. Так много там хороших воспоминаний, вся лучшая молодость соединена с ним!»
И Левитан обязан Мелихову многими прекрасными часами и днями; там написано столько этюдов, столько хожено на тягу вместе с «Антонио XIII»!
Семь лет назад, говоря о необходимости покидать арендованную усадьбу, писатель А. И. Эртель жаловался Чехову: «Вы не поверите, до чего это больно, и какая мрачная сторона нашей „разночинской“ жизни эта невозможность „иметь свои дубы и липы“».
Мелиховские «дубы и липы» были не просто чеховским «рабочим кабинетом», не только «филиалом» левитановской мастерской и пристанищем всех друзей. («Как здесь хорошо, — писала еще год назад Т. Л. Щепкина-Куперник, — все в цвету, тихо, безмятежно. Чудный уголок Мелихово и такая тишина».)
«Разночинцы», подобные Чехову или Эртелю, не вели душеспасительных бесед с паломниками, но сама их личность и их поступки создавали вокруг определенный «микроклимат».
Приглашая к себе Антона Павловича, Эртель, как чеховская «сирена», перечислял все ожидающие гостя «соблазны»: «…жена заставит тебя лечить больных… И помолчим… И прислушаемся вместе к радостному шуму весны… и, может быть, к звуку топоров, рубящих школу… А кругом душистые тополи, тополи без конца. И грустный заброшенный дом в парке. И с черным блеском пруды…»
Эти веселые весенние топоры звучали в том же 1897 году и по соседству от Мелихова, в Талежах.
«Сегодня, кажется, освящение школы у тебя? — писал Левитан Чехову в июле. — Знаменательн[ый] день! Какое ты хороше[е] дело сделал».
Немного позже Исаак Ильич подарил Марии Павловне два своих этюда для лотереи, которую она устраивала, чтобы собрать деньги для постройки еще одной школы, в самом Мелихове.
И вот чеховский дом опустел. А вокруг вот-вот заговорят совсем иные топоры.
«…Сегодня приехал покупатель из Мценска, — писала М. П. Чехова брату 4 августа. — Он не обратил ни малейшего внимания на усадьбы, а осмотрел только леса… Покупатель в чуйке и занимается истреблением лесов. Вот бы кто вырубил липовую аллею!»
«Бывший серпуховской помещик, а ныне ялтинский обыватель» мало говорил на эту тему, но возможная гибель устроенного в Мелихове парка казалась ему знаменательной. Как будто с этой аллеей исчезли бы не только его труд и замыслы, но и вся поэзия, красота, сбереженная человеком или даже вызванная к жизни его руками.
Левитан остро ощущал настроение друга и, хотя дразнил его «буква», прекрасно понимал его самочувствие.
Он еще не знал, что и для его любимых Горок настанет день, который его младший современник, художник В. К. Бялыницкий-Бируля, опишет так:
«…В доме стояла тишина, и слышно было, как в бору рубили лес… Это новый владелец имения Горки местный богатый крестьянин Марков Агей Агеич спешил почувствовать себя хозяином в своем новом приобретении».
Это было впереди. А пока друзья думали о Мелихове, о Бабкине. Киселев решил окончательно проститься с этим имением и перебрался в Калугу. Его жена, чеховская «коллега» Мария Владимировна, очень постарела, дочь Саша вышла замуж.
В ялтинский дом неслышными шагами уже вступала тема «Вишневого сада».
В одно переплетались и личная боль по оставленному, и тревога, в чьи руки попадет сделанное тобой, и размышления о суровой закономерности смены «Киселевых» «покупателями в чуйках», и попытки предугадать судьбы «липовых аллей» и «вишневых садов».
В чеховском кабинете висели левитановские работы — и бабкинская «Река Истра», и «Тяга», написанная в Мелихове, и «Дуб и березка».
В своей обычной манере Антон Павлович просил автора не зазнаваться и уверял, что держит эти картины вовсе не из-за их живописных достоинств, а потому, что ему скучно здесь без северной природы. Хотел было сам березку посадить, да погибла она…
Шутка была перемешана с правдой. И Левитан изъявил желание расписать «дворец» своего друга, попросил у Марии Павловны картона, вырезал кусочек, который можно было поставить на камин, и принялся за дело.
Он предостерегал своих учеников от входившей в моду работы — росписи возводившихся в Москве богатых купеческих особняков. Хотя ею охотно занимались Врубель и некоторые другие его собратья, Левитан слыхал о недоразумениях, возникавших порой с хозяевами, и опасался, что тут не миновать того, чтобы потакать чужим вкусам и чтобы, как выразился однажды Переплетчиков, до искусства дотрагивались руки, предназначенные дотрагиваться до ножниц, которыми стригут купоны.
Теперь же он писал для драгоценнейшего своего «заказчика», который, тихонько покашливая, наблюдал, как за какие-нибудь полчаса в его комнату вошли лунная ночь, стога, лесок вдали.
В кабинете было тихо, как в этом возникавшем на полотне далеком мире, и от левитановского картона словно бы струился предрассветный чистый и ясный воздух, и чудилось, вот-вот зазвенит металл косы и послышится негромкая песня отбивающего ее мужика.
Пройдет полгода, и Чехов с Левитаном поменяются ролями: теперь уже Антон Павлович заявится «гостем» в Москву и навестит больного художника. Побывает он в те же майские дни 1900 года и на Передвижной выставке, где Левитан выставил шесть своих полотен.
«Какую дивную вещь написал А[нтон] П[авлович] — „Мужики“, — писал в 1897 году Исаак Ильич М. П. Чеховой. — Это потрясающая вещь. Он достиг в этой вещи поразительной художественной компактности».
Теперь, в залах выставки и в левитановской мастерской, автор «Мужиков» убеждался в том, что его друг и «соперник» создал свою деревню. Настороженно, чутко молчит сарай в «Сумерках»… Замерли «Стога»… За деревенской околицей открывается дорога, обступившие деревню леса, как войско с багряными стягами осенних листьев…
Размышляя над картинами художника, выставленными на предыдущей выставке, один рецензент писал:
«Природа у Левитана не равнодушная природа, сияющая вечной красотой. В ней чувствуется какая-то скрытая сила, стремящаяся вырваться наружу, и это предчувствие будущей грозы, угадывание скрытой тайны придает природе Левитана характер какой-то нервности, сообщающейся и зрителям».
И вот как описывает одну из работ художника этих лет — «Избы» — современный исследователь А. Федоров-Давыдов: «…мы видим окраину деревни на косогоре. Странными и причудливыми силуэтами рисуются на желто-красном небе изба и сарай. В них есть что-то очень тревожное и неустойчивое, а за плетнем, кажется, обрывается куда-то в пропасть весь мир… Этот затененный пейзаж деревенской улицы контрастирует в своей сумеречности с ярко горящим небом и вместе с тем столь же тревожен, как и оно».
А в мастерской художника среди сорока находившихся «в работе» больших полотен приковывало внимание одно, которое Левитан собирался назвать «Русью», но, по общей им с Чеховым тяге к простоте и скромности, именовал «Озером».