Тимирязев приводил в пример собственную область — науку: двигать ее вперед всегда было делом природных «аристократов мысли», как он выражался, но величайшие из них всегда стремились быть не господами, а слугами всех! И выходят-то эти «аристократы» все чаще и чаще не из родовой знати, не из купцов или банкиров, а из народа. Как физик Фарадей! Как Чехов! Как сам Левитан, наконец!
Тимирязев с семьей побывал у художника и в компании со своим старым знакомым Поленовым смотрел его работы. Сын ученого вспоминает, что Клименту Аркадьевичу особенно понравились этюд к картине «Озеро», картины «Буря. Дождь», «Летний тихий вечер», «Уборка сена». Он, по словам сына, очень ценил в Левитане «исключительно глубокое знание природы, и именно нашей природы, а также умение в каждом уголке природы найти настоящую поэзию».
Все более крепла дружба Левитана с Серовым. Не случайно, по-видимому, он «приискал» себе на лето «усадьбу в тверской губ[ернии] у Дервиз», как сообщал в одном из писем. Владимир Дмитриевич Дервиз, один из ближайших друзей Серова, учился с ним в Академии художеств и был женат на его двоюродной сестре. В его тверском имении Домотканове были написаны многие работы художника. «Не знаю, Вольдемар, — сказал как-то Серов хозяину, — приносит ли Домотканово тебе доходы, мне оно положительно приносит!» Видимо, и Левитан собирался получить свою долю «доходов» от этого живописного места и заодно от общения с Серовым и его старыми друзьями, ведшими в Домотканове жизнь «мелиховского» типа и даже принадлежавшими, по жандармской характеристике, «к лицам крайне левого направления».
В конце апреля 1900 года Левитан написал в Ботаническом саду этюд «Ранняя весна». 29 апреля он был на совещании преподавателей Училища живописи. Его ученики уже переехали в Химки. Левитан, как всегда, навещал их. «Здесь, в Химках, между нами и нашим учителем установились еще более близкие отношения», — пишет Б. Н. Липкин. Исаак Ильич считал, что они уже перешли в период «шлифовки», и неуклонно добивался, чтобы у них открылись глаза на простую прелесть мира:
— Многие в поисках новых тем едут далеко и ничего не находят. Ищите около себя, но внимательно, и вы обязательно найдете и новое и интересное.
В беседах, на прогулках он в подтверждение своих мыслей цитировал им Герцена, Белинского, Чернышевского. Он любил меткое слово, афоризм. Отстаивая казавшуюся ему верной дорогу в искусстве, повторял поразившее его выражение Бэкона: «Калека, который плетется по верной дороге, обгонит рысака, бегущего по ложной».
Никто не догадывался, что он ковыляет свои последние версты…
Когда он долго не показывался, к нему являлись встревоженные «депутаты». Однажды Б. Липкин привез коллективное письмо-приглашение. В нем говорилось, что даже окрестные грачи соскучились и, не давая никому покоя, все время кричат: «Где Левитан, где Исаак Ильич?»
В мае 1900 года, как писала М. П. Чехова брату, «было по-зимнему холодно… Все чихают и кашляют», — прибавила она.
В один ненастный день Левитан явился в Химки не совсем здоровым. Молодежь это заметила не сразу. Его уговорили вернуться домой.
Больше он уже не приезжал, только прислал записку:
«Я не совсем здоров. Вероятно, на дачу больше не приеду. Желаю вам всем хорошенько поработать. До осени. Левитан».
Они знали, что он болен; часто Исаак Ильич пил валерьянку из флакона, который был теперь всегда при нем.
Он и в прошлом году покинул их раньше времени и оставил напутствие:
«Я чувствую себя очень нехорошо, почему спешу к себе в деревню. Приехать еще раз, как хотел, не могу. Предполагаю, что работа теперь пойдет у вас. Однако только на прощанье скажу: больше любви, больше поклонения природе и внимания, внимания без конца».
Записка теперь была короче, как будто каждое слово давалось писавшему с огромным трудом.
«Давно весны не видал», — объяснял он тогда, в 1899 году, свой ранний отъезд.
И даже теперь, только через окно следя, как зацветает сирень, Левитан говорил гостю, художнику Я. Минченкову:
— Жаль, что упустил тягу. Ничего, и ранняя зелень хороша… тонкая-тонкая, с розовыми и фиолетовыми полутонами. Необыкновенная деликатность. Необходимо прежде всего прочувствовать эту мелодию. Вот из молодых сил у вас к ней прислушивается Бялыницкий-Бируля. Пусть поют все молодыми голосами этот гимн природы. Может, иначе, чем мы, — радостнее. А я тоже, как только поднимусь, — сейчас туда, под солнце, к избам, к ярким полоскам озимей. Хорошо ведь, право же, хорошо!
Встревоженная, приехала из Петербурга А. Н. Турчанинова. Глядя на ее хлопоты, больной вспоминал где-то вычитанное: «Без женщин начало нашей жизни было бы беспомощным, середина ее была бы лишена восторгов, а конец — утешений».
В середине мая заезжал Чехов, сам нездоровый, и вскоре уехал в Ялту.
«Как Левитан? Меня ужасно мучает неизвестность, — признавался он Книппер. — Если что слышали, то напишите, пожалуйста».
«Антон Павлович, — как будто угадывая его тревогу, писала в тот же день Турчанинова, — с Вашего отъезда температура каждый день поднималась до 40, вчера 41, упадок полный. Мы совсем потеряли голову… Что-то будет, ужас закрадывается в душу, но я не унываю. Не верю, что не выхожу. Не могу больше писать. Анна».
Надежда не покидала и других друзей художника.
«Что поделывает Левитан бедненький, — писал Остроухову добрейший В. Матэ, один из инициаторов избрания Левитана в академики. — Я вполне уверен, что его врачи поставят на ноги. Не будете ли добры пару слов о его здоровье нам с Серовым сообщить».
Левитан всегда много думал о смерти. Среди сделанных им выписок из книг есть такая:
«Все умрут, и злые и добрые, и бедные и богатые, и старые и молодые. Это единственное равенство, которого могли достигнуть люди. От мысли, что все умрут, до мысли „и я умру“ еще большое расстояние».
О чем он думал в эти свои последние месяцы, дни, часы?
О своих картинах, которые без него поедут на Всемирную выставку в Париж, сироты? (И не напрасно беспокоился: их очень неудачно там повесили; многие считали, что только из-за этого Левитан был обойден наградой.)
Или, не сумев попасть к избам и ярким полоскам озимей, как мечтал, наслаждался даже тем, что видел порой из окна своей комнаты? Писала же спустя два года умирающая от чахотки Якунчикова: «Я лежу и захлебываюсь от счастья, листья двигаются, формы постоянно меняются, и я мысленно все рисую и рисую».
О, боже, как хорош прохладный вечер лета,
Какая тишина! —
припоминались ему порой знакомые строки Апухтина.
Думал ли он о своих «птенцах», мысленно давая им советы:
— Что вы делаете? Зачем выписывать подробности, вырисовывать веточки, дайте общее впечатление этого зеленого кружева… только вот гнезда возьмите позвончее, пусть они кричат, как грачи!
Как грачи…
— Где Левитан, где Исаак Ильич?!
Да вот я, вот, задыхаясь от счастья, бреду этой дорожкой.
Ах, Иван Иванович, милый мой доктор, простите, я вас обманул! Прости, Аннушка, дорогая моя женушка, как я тебя зову в ласковую минуту! Сам не знаю как, но я улизнул от вас.
Я тороплюсь туда, туда, к избам, к озимям, и милая Веста, откуда ни возьмись, скачет, ластится, лижет руки, лицо…
Теплый утренний дождик каплет, каплет. И так хорошо лежать в высокой траве, подставляя ему лицо, и чувствовать, как засыпаешь, усталый от этой бесконечной дороги…
— Исаак Ильич!.. Исаак Ильич!
И, стараясь не глядеть на Турчанинову, доктор Трояновский машинальным движением педантичного медика вынимает часы.
Без двадцати пяти девять.
22 июля 1900 года (4 августа по новому стилю).
Вместо эпилога
«22. За обедом куропатки. Хорошая погода… Умер И. И. Левитан».
(Запись в дневнике художника А. А. Киселева.)
«Вчера не докончил письма, а сегодня утром газеты принесли печальную весть: Исаак Ильич Левитан приказал долго жить!
Ужасно его жалко, все как-то не верилось, чтобы болезнь его разрешилась так!.. Хороший и тонкий был художник, хороший человек и мне большой друг. Я очень любил его».
(Из письма И. С. Остроухова к А. П. Боткиной 23 июля 1900 года.)
«…Я искренно любил Левитана. После смерти Чайковского это первая смерть, которая так тяжела для меня».
(Из письма С. П. Дягилева к И. С. Остроухову 24 июля 1900 года.)
«С болью в сердце вспоминаю день похорон Левитана. Был теплый, почти жаркий июльский день. Много народу собралось в Трехсвятительском переулке у дома, где жил Левитан. Из-за границы на похороны приехал Серов. Юон, Переплетчиков, Эттингер[7], я и многие другие пришли сюда отдать свой последний долг замечательному певцу русской природы. В Москве в это время было множество флоксов, любимых цветов Левитана. Зная, как любил при жизни Исаак Ильич эти пышные цветы, я принес букет махровых бледно-розовых флоксов и положил возле гроба…».
(Из воспоминаний В. К. Бялыницкого-Бирули.)
«Летом того же 1900 года, во время Всемирной выставки в Париже, как-то захожу в наш русский отдел и вижу на рамках левитановских картин черный креп…».
(Из воспоминаний М. В. Нестерова.)
«Это начали уже из нашего полка, как скоро идет время, вот уже и Левитана нет! Нет одного из очень близких мне людей, человека глубоко мне симпатичного. Пусть ему земля легка будет. Имя же его в истории русского пейзажа начерчено яркими буквами…».
(Из письма М. В. Нестерова к А. А. Турыгину, 30 июля 1900 года.)
«Какая тяжелая утрата — смерть Левитана! Хотя мы уже давно знали, что жизнь его в большой опасности, но когда пришло известие об его смерти, не верилось этому, сердце больно сжалось. Он умер в самом расцвете таланта.
И странное совпадение: вот уже четвертое лето умирают близкие мне люди и талантливые художники… и, наконец, теперь Левитан, которого я тоже немножко считал своим учеником, а главное, хорошим товарищем и преданным другом».