Он всегда был абсолютно вежливым.
Страх?
— Да отказывается он от операции! Как только я ему не говорил — нет — и все тут.
— Так, он, пожалуй, и дуба даст. Что он, пьян, что ли? Или жить не хочет? Молодой ведь. Выглядит вполне цивилизованным.
— Ну, боится он, просто, Барсакыч. Кретин.
— Бояться нас — причина тоже уважительная. Человек не рожден, чтобы его резали.
— Мы не режем — мы лечим, для спасения.
— Молодец! Мне ты это дежурное блюдо не вываливай. А что я сам, по-твоему, говорю больным? Мы ле-чим! Уговорить надо. У тебя на что верхнее образование?
— У него тоже не церковно-приходская школа. Вы бы пошли сами, Барсакыч. Помахали бы, так сказать, бородой над ним.
— Еще примет меня за стражника того света, за Харона.
— Скорее за апостола Петра.
— Грамотный, больно. Ну, пошли…
— Да вот он сам идет.
— Здравствуйте. А можно мне с вами поговорить, Борис Исаакович?
— Слушаю вас. Разумеется, можно.
— Вы ведь заведующий отделением?
— Да. Видите, на кабинете заведующего написано: Борис Исаакович. Стало быть, вы правы.
Видно, Иссакыч решил уговаривание с шутки начать. И впрямь, кое-чего добился — больной улыбнулся, и заведующий с бодростью хохотнул.
— Видите ли, мне предлагают операцию…
— Барсакыч, я пойду? Мне еще писать много надо.
— Ну, иди. Да вы заходите ко мне в кабинет. Операция ведь дело серьезное — не на ходу же решать.
— Вот и я о том же.
Они прошли в кабинет. Иссакыч сел в кресло рядом со столом, больной против него на диванчик.
— Видите ли, Борис Исаакович, мне предлагают операцию, но я сейчас не могу на это пойти. У меня сейчас нет на это времени — много дел накопилось.
— На что на это вы не можете пойти? Речь же идет о жизни.
— Видите ли, Борис Исаакович, подойдем философски, хотим мы или не хотим, но конечная цель, итог у всех одинаковый — это смерть, хоть сознательно мы к ней и не стремимся.
— Отказываясь, вы стремитесь осознано.
— Минуточку, Борис Исаакович. В конце концов, никому, от бабочки до вселенной, её не избежать. А что там, за порогом мы не знаем. Может быть, что-то светлое? Хочется быть безгрешным. Лично безгрешным. А обществом нагрешили, начали оперировать его… себя — и вот вам.
— Боже мой! Чего тут философствовать! Надо решать главное, сегодняшнее, насущное! А вы… Слов же можно много нагородить, а время уходит.
— Простите, Борис Исаакович. Я отнимаю время у вас…
— Да не у меня — у себя. А как вас зовут, кстати? А то я только фамилию знаю.
Ефим Наумович. Видите ли, Борис Исаакович. Времени у меня мало, а на меня возложена важная миссия. Ну не только на меня…
— Тем более. Надо удлинить отведенное вам время.
А вы норовите его сократить. — Иссакыч засмеялся. — Ваша нация вечно философствует. Доиграетесь… да, пожалуй, уже доигрались.
Ефим Наумович не засмеялся в ответ, лишь удивленно поднял брови:
— А ваша? Разве мы не одно и тоже, не соплеменники?
— Ну, разумеется. Да, да. Но это не значит, что мы за разговорами должны время терять.
— Что же делать Борис Исаакович?
— Ефим Наумович, вот вы сейчас тяните резину, а надо решать. У молодых еще много времени впереди, а они вечно торопятся, всегда им не терпится. У стариков мало времени, и они стараются не спешить, оттянуть. Вы же еще достаточно молоды. Время — вода, утекает.
— Да, что мы знаем о времени! Вот порой во сне целая жизнь проходит и роды, и болезнь, и смерть и Бог знает что. А проснулся — оказывается, прошло лишь десять минут. Ничего про время не знаем, не чувствуем даже…
— Пустые разговоры, Ефим Наумович. О времени не надо. Прошлое есть — мы его знаем. Будущего нет, но мы знаем, что оно грядет к нам. А вот настоящее — что-то непонятное. Настоящее — мгновение. Миг — и уже прошлое. Вот и учтите мгновенность настоящего. Я говорю о близком будущем. О вашем будущем… Вы просто талмудист. — Иссакыч, хоть и деланно, но рассмеялся. — А вы толкуете о времени, будто тору комментируете. Боитесь?
— Отнюдь. Будущее непредсказуемо…
— О Господи! Ваше более или менее предсказуемо, если не сделать операции. Да на что вы его употребите? Этот остаток его…
— Я вам скажу. Я в организации Гринпис. Зеленый мир перед экологической катастрофой. Речь идет не обо мне, а обо всех нас. Может, не о нас, а о нашем потомстве. Планету надо сохранить для людей…
— Ну, причем тут глобальные дела. Подумайте о несчастье, что ждет и вас и ваше личное потомство в ближайшем будущем. Думайте о себе, а не о человечестве. Такая позиция… такое мышление и приводит к несчастьям… Глобальным.
— Несчастье! Человек может быть счастлив, если только вблизи бродит несчастье…
— Опять вы философствуете. Ну, талмудист. Вы в ешиве не учились?
— Вам все шутки, а для мира проблемы. Что же делать! Мы боремся с наступающим агрессивным, по отношению к природе, бытом, мы против губительной технологии.
— Проблема у вас, а не у мира. К тому же ведь без достижений последнего, скажем, века, нам бы сейчас с вами не о чем было бы разговаривать. Сколько бы людей перемерло и от болезней, и от холода, и от голода. Новые лекарства, новые аппараты, новые электростанции, новые виды приготовления пищи, одежды. Людей-то много стало на земле.
— Вот именно. Мы заставим ликвидировать атомные станции, Пользоваться холодильниками с фреоном, безответственно портить атмосферу авто, ходить в меховых одеждах…
— Но чтоб отказаться от меха, нужна новая технология, большая химическая промышленность для создания синтетической одежды. А вы ведь и против химических заводов. Да люди умрут от холода. Вы же не знаете удержу. Ваши мальчики и девочки отнимают у старушек цветы, которые те продают и кормятся этим…
— Что делать. На планете стало слишком много людей. Планета не выдержит. Надо уменьшить, так сказать, людское поголовье. И не убийством, не войной, которая также угроза природе. А разумным образом жизни общества.
— Да о чем вы говорите! Вы против смерти планеты за счет жизни людей. Да кому нужна будет ваша планета!? Холодному космосу!? Бог или природа не для того создала людей, чтобы их защитники их же и уничтожали. Бред какой-то.
— Люди должны остаться, но меньше… Просто людей надо держать в рамках нужд природы, даже если надо и силой.
— Черт знает что! Новый мировой порядок! — уже проходили. Не позорьте нацию. В достижениях есть и наша вина и наши удачи. Господи, оказывается из всего можно выстроить тоталитарную систему. Даже из защиты природы. Не наци, не соци, а гринпици. А все сведется к пицце, для себя и близких.
— Напрасно вы так. Мы думаем обо всех…
— Вот именно! Ладно! Уже так думали обо всех. Давно описанная шигалевщина. Экологическая тирания. Из говна конфетку не сделаешь; однако, как легко — вот ведь что забывается — наоборот, из конфетки… Тут уж, конечно, без насилия, без экологической полиции вам не обойтись.
— Почему же тирания? Все зависит от людей, что будут во главе.
— От людей мы уже зависели. Зависеть надо от закона.
— Вот мы его и переделаем. Об этом я и забочусь.
— К черту болтовню. У вас рак и если мы его вовремя не уберем, вы вскоре умрете. Освободите планету еще от одного… еще от одного еврея. Рак у вас, рак желудка! А вы философствуете.
Иссакыч замолчал напуганный свой яростью и нетерпимостью. Ефим Наумович… Собственно, Ефиму Наумовичу было о чем молча подумать.
— Ладно. Когда вы планируете операцию? Я согласен…
Я согласен. Хорошо.
Хорошо!
Ефим Наумович вышел и тихо прикрыл дверь. Иссакыч зло смотрел вслед:
Доста-ал! Зануда! Шигалев хренов! Лицо зеленой национальности! — Вдруг резко замолк, осмотрелся, увидел, вернее, осмыслил очевидность: он же один — засмеялся и постучал себя пальцем по лбу. — Чего это я так? — Закурил. И после паузы — Не смешно, не смешно.
Из какого сора рождаются стихи? А из каких стихов что?!. А из какого страха что?.. А из чего сор, мусор? Из чего всё?..
Падение
Борис Исаакович смотрел на солнечный луч, пробивающийся через щель в шторе и пересекающий комнату из верхнего угла окна в противоположный угол комнаты, где стоял письменный стол, за которым сидел и казалось, вроде бы, что-то писал наследник… Хотелось бы Иссакычу думать, что наследник, его дум, чаяний, надежд, дел. Однако до самостоятельных дум они ещё не дожили, а жизнь так скоропалительно меняется, и поди, порой на все сто восемьдесят градусов, так что он и сам, пожалуй, не должен быть уверен в стабильности своих надежд и чаяний. И как старый еврей, много раз встречавшийся ему в книгах и молодые годы, пока ещё ходили по белу свету его соплеменники дореволюционной закваски, он вдруг вслух выдохнул: «Что будет? Что будет?»
— Ты чего, пап? О чем? Чего будет-то?
Папа продолжил игру:
— Я знаю?
Это Гаврику было не вновь и он засмеялся.
— А чего ты смеешься? Это ж даже не дедушка так — это ещё прадедушка.
— Так ты и показывал нам. На деда кидал.
— Да для простоты…
Борис Исаакович просто безответственно ёрничал, внутренне наслаждаясь свободным днём, хорошей погодой и самим солнечным лучом, как бы перечеркивающим все его «что будет» и прочие возможные охи и вздохи. В луче крутились обычно невидимые пылинки, показывая, как крутиться и вертится вся вселенная в лучах Неведомого. Так вдруг он зафилософствовал, но сыну сказал, что детям надо читать книги, а не слушать, как старики рассказывают анекдоты.
— А пусть старики не рассказывают анекдоты при детях.
— Что тебе от всего отговориться надо? Чтоб последнее слово за тобой было.
— А ты…
— Ну ладно тебе. Делай уроки.
— А это не уроки. Сегодня выходной.
— Ну, Господи! Тебе слово — ты десять.
Папаня, наконец, понял, что детей не надо переговаривать. Ну, пусть за ними последнее слово. Ну и что? Борис Исаакович встал с дивана, раздвинул шторы. Свет залил комнату, исчез луч, исчезла и вся его придуманная, крутящаяся вселенная.