— Чего это ты задвинул окна? От такого солнца прячешься.
— Так это мама. Когда ты заснул.
— Задремал. Спят ночью, а я просто разморился от солнца.
— Ты-то свой выходной используешь — дремлешь. А я?
— Не более получаса. Надо работать, проблемы решать. А ты что, спать хочешь?
— Спать? Сейчас! Дожидайся. И какие у тебя проблемы? Всё давно идёт по накатанной дорожке. Проблемы!
— Дорога жизни никогда не бывает накатанной. Всегда, в любой день может что-нибудь случится.
— Пошел вещать и нудить. Одно слово — родитель. Имеешь право.
— Предупредить, предотвратить ничего не смогу. Но сказать — да. Ну и, действительно, имею право.
Например, катится, катится — вдруг — раз! — и влюбился…
— Ты что? Подготавливаешь? — наследник засмеялся, но тревога в глазах его мелькнула.
Больно, умный. — подумал Борис Исаакович — Такая ситуация всегда возможна. Но нам-то она не грозит. — Весьма легкомысленно продолжал про себя перебирать варианты осложнений. Или вот, например бы, трубку потерял. Куда-то засунул, а хотел именно эту сегодня с утра покурить. Проблемы. — И вслух загадочно хмыкнул:
— Ну, сейчас. Я стар и стабилен. Есть и другие проблемы. О любви я говорю тебе — предстоит…
— Скорей всего. Завидуешь?
Оба засмеялись.
— Я ж говорю, обязательно хочешь, чтоб последнее слово осталось за тобой.
— А тебе жалко? Ты ж не позволяешь — сам того же хочешь.
Борис Исаакович махнул рукой.
— Бог с тобой. Говори. Я про другие проблемы. Их сотни. И все животрепещущие. Где, например, трубка моя любимая?
— Уровень ваших проблем. Да вон она на подоконнике. Вот у меня нет проблем… Кроме, как вы дуду свою дудите, про учёбу.
— Ну, причем тут? Она, как раз, и катится. А вот…
— А вот, а вот. Всё вот да вот. А вот любви и не касайся!
— Не касаюсь, сам боюсь. Да ты ещё в этом ничего не понимаешь. Даже я ещё молод, чтоб оценить эту сволочь со всех её сторон.
«Ничего себе воспитательная беседа», — это уже про себя хмыкнул Иссакыч. — «А ведь, впрямь, боюсь любви — она ведь всегда вдруг. Поди-ка поборись с ней, если жить по-честному».
— Все вы, старики, думаете, что опыт вам что-то даёт.
— Хамишь, парниша, как говорила Элочка-людоед-ка…
— Кумиры вашего прошлого.
— Ну и что? Ты даже сказать ничего не даёшь. Всё переговариваешь. Я, как раз, о национальности.
— Чего это ты? Ты ж космополит.
— Это, как говорится, к слову пришлось. Сказал я по какому-то поводу, что не хочу, чтоб в решении одной там пустяковой проблемы, кто-нибудь не придал ей окраску национальную.
— Сложно говоришь, пап. Не понимаю.
— Сложно говорю, что сам толком проблему не понимаю. Кто-то сказал: он гордиться, что он русский. Я сказал, что гордиться нацией глупо, да и дурно. А мне, вдруг: если ты стыдишься, что ты еврей, то я руки тебе больше не подам.
— Не понял логики.
— Да её и нет. В том то и дело. Эта проблема без логики.
— Не дури мне голову, дед. Ты о чём?
— О проблеме. Я не хочу, а мне вдруг: ты стыдишься. Я не стыжусь и, разумеется, не горжусь. А несу нормально и открыто, что мне дано.
— Это не проблема. Я плевал. Тоже мне, наразмышлялся.
— Но живём мы в обществе националистическом. Конец XX века. Две неразрешимые проблемы — национальный вопрос и любовь. Любовь пытаются разъять на куски и родить беспроблемность, так называемой сексуальной революцией.
— Этой революцией нас и в школе пужают. И ты решил присоединиться? Тут-то мы разберемся без вас.
— А я боюсь. За тебя. Эту трубку приходиться выкуривать самому. От моего дыма не накуришься.
— Я и не курю.
— Про метафоры знаешь?
— Любовь, нация! А нация к любви какое отношение имеет?
— Хм… Узнаешь. Я только проблему обозначил. Здесь-то кровью пахнет. Как показал наш век после эйфории образования наций в веке предыдущем.
— А здесь постараемся не разбираться.
— И это узнаешь — у тебя, например, возникнет проблема с паспортом.
— У тебя, что нет других проблем?
— Больно, ты взрослый, как я погляжу. Спрячь ум в брюхо и никому не показывай.
Борис Исаакович помолчал, продумывая про себя всё, что он наговорил. Рановато он затеял эту беседу. Но, так сказать, к слову пришлось. Говорят, что детей надо готовить к жизненным коллизиям, вот и подался всеобщим толковищам. Ещё сколько ему в школе. Какая любовь? Какой паспорт? «Идиот! — обругал себя отец. — Да ещё и про ум. А он не сейчас. Как выдаст про Молчалина».
Но про Молчалина сын не выдал. Он ещё Грибоедова не проходил.
— А ты меня учил всегда…
— Ладно, забудь. Это меня чего-то беспокойство гложет. Может, со сна?
— А говорил только дрёма, а не сон.
— …Ну, ладно. Забудь. Нет проблем! Было бы болото, а лягушки напрыгают. Нет проблем.
— Барсакыч, подаём.
— Наркоз начнут давать и позвоните. Я уже готов.
Предстояла операция сегодня не Бог весть какая.
Типичная резекция желудка. Судя по всему, рак ещё свеженький, так что проблем не ожидается. Иссакыч уселся в кресле, вытянул ноги, загнав их под стол и раскурил трубку. Следующий перекур будет, дай Бог, не раньше, чем через два часа. Не дай Бог, в смысле, если не будет метастазов и операция будет продолжаться своё законное время.
Недолго музыка играла:
— Барсакыч! Профессор просил зайти.
Минут десять у него есть, и он пошёл по начальству.
— Боря, как ты считаешь, большая ли польза кафедре, больнице от нашего Берёзкина?
— Если по честному, так никакой. — А про себя подумал, что, может, и не стоило начальству так. Хотя, действительно, дундук, и пользы никакой, хотя и от вреда его стараются уберечь. И помогает. В конце концов, сам тот никуда не лезет, ни на что не претендует. Что он за проблема? — Начальству, видно, видней, — эдакая шутка, почти каламбур, опять же про себя усмехнулся Иссакыч.
— Так вот, я ему дам тему для доклада на нашей кафедральной конференции, а ты приготовишь из его слов и всего, что он там наколбасит, фарш…
— А какая тема?
— Придумаю. Мне надо заранее составить план стратегический, а тактикой займусь опосля. — Профессор рассмеялся, выскочил из-за стола и стал ходить радостно потирая ладошки.
— Нет проблем. — среагировал Иссакыч, подумав, что Берёзкин, действительно, балласт кафедры и их отделения.
— Из твоего фарша доцент слепит котлетки, а уж я его прожарю, будь здоров, по всем правилам кухонного мастерства — Профессор продолжал смеяться, наверное, радуясь своим гастрономическим метафорам. — Ну, ладно. Иди на операцию. Удачи тебе.
Борис Исаакович сделал первый разрез и начал останавливать кровотечение. Пока работа без размышлений и поисков. Зажать инструментом. Перевязать ниткой. Отрезать ножницами. Зажим. Нитка. Ножницы. Он накладывает зажим. Один ассистент тотчас накидывает нитку и вяжет узел, второй нитку эту отрезает. Стандарт движений… и Иссакыч стал думать обо всём не существенном для этой операции, для этого больного.
«А вообще-то, грех. Даже не знаю про что, а согласился. Да и кому он мешает, этот дундук? Но и негоже держать на работе непроизводительную единицу. А то у нас все производители? А сам-то профессор — больно много от него пользы? Да у нас и во главе страны-то не больно производительные хряки сидят. Вот и получаем непроизводительное общество. Ну, ладно, но надо же по работе убирать, а не конструировать дела. Что-то в этом есть… С другой стороны…»
— Всё. Теперь дай рану обложить.
Следующие слои были разрезаны быстро. Живот раскрыт. Иссакыч быстро прошелся глазами и пальцами по всей брюшной полости, подтащил желудок, убедился, что рак есть, а метастазов нет. Случай, как у них говорится, операбельный, резектабельный — можно приступать к мобилизации желудка и так далее.
Всё. Желудка нет. Анастомозы все сшиты. По местам всё разложено. И начали послойно зашивать. Опять работа стандартная. Стежок. Узел. Ножницы. Идёт работа и либо треп просто так, либо молча думает Борис Исаакович. На этот раз он опять задумался о предложении профессора. Вернее о своём согласии. Он молчал. И все молчали. Он думал о своём. Ассистенты, наверное, о чём-то своём. Вряд ли о том же.
«Вот им-то он такого предложения не делал. Значит я, что-то значу для коллектива. Слабое утешение. Хотя к кафедре я отношения не имею. Но от профессора, особенно, этого, всё можно ждать. Может, он понимает, что я уже скурвился и соглашусь. Я ещё не… Да нет же — согласился. На попятный идти нельзя. Но он же, действительно, ничего не делает, оперирует редко, да лучше бы и не оперировал. Пользы, как от козла… Пусть учит студентов, а больных не трогает. Да, он научит! А может, мысли есть какие и он их в докладе-то и выдаст. А я его уже готов обосрать. Да какие у него мысли! Дел-то нет. Кто всё время делает, тому подумать некогда. Кто ничего не делает, у того мозги тоже пустеют. Всё знает — учит! Да что он… Я, чем больше в медицине, тем всё больше и больше запутываюсь в ней. Всё меньше понимаю. Делать-то делаю. Операция — ремесло, умение, а не понимание. За нас поняли. С каждым днём мне труднее. Это больные с каждой болезнью считают, что понимают больше и больше. Так и говорят: „Я в своей болезни профессор…“ Малые знания, в конце концов, жить помогают. Думаешь, что уже про всё продумал. А не знаешь, что впереди тебя ждёт что-то… Вот напишет доклад и, наверняка, уверен, будет, что всё правильно. Ха! А я вот заранее уверен, что всё неправильно. Оба мы уверены. Только он в обороне, а я агрессор».
— Всё! Повязку клейте, а я пойду.
Борис Исаакович скинул халат, перчатки, руки помыл, — «размылся» по ихнему, — и только тогда почесал затылок, сдвинув свой синий колпак на нос.
Конференция прошла удачно. Тезисы своего спича Берёзкин дал профессору заранее. Иссакыч с торжеством и ехидством вник в представленные строки, ну и кто ищёт тот всегда найдёт. Ему стало легче. «Конечно, разве мог бы этот дундук сотворить, измыслить что-нибудь путное. Да согласился заранее, потому что понимал… Всё ж нехорошо. Да что нехорошо?! Всё в порядке, а вот Гаврику не расскажу. Мал ещё. Небось, и через десять лет не скажу. А всё знает кошка чьё масло… Да нет. Нормально. Он не имеет право ни лечить, ни учить. Тогда гнать больше половины… М-м-да-а… Ладно. В конце концов, нельзя скурвиться. Нельзя не скурвиться. Хы…» Конференция прошла удачно, как наш стратег спланировал. Тактические ходы были сконструированы точно.