шнее.
— Конечно, стихийный большевизм был страшнее власти. Власть порождение его.
— Большевизм сюда с запада принесли чуждые нам люди.
— Может и так, да только первый большевик был царь Петр.
— Ну уж нет! Петрушу я вам не отдам. Он для Руси сделал много. Все.
— Так он-то с запада и принес чуждое. Россия медленно продвигалась, а он одним махом, революционно, скачком. Революции всегда опасны для своей страны.
— Зато мы сразу стали державой, которую начали бояться. Великой державой.
— И до сих пор боятся. Да и что за цель — страх наводить на других! Великая держава та, где люди хорошо живут — спокойно, сытно, в тепле и без страха. Бояться! Пьяного дурака тоже боятся.
— Сильная держава и пьяного утихомирит.
— Оно и видно. Вот и получается — из века в век у нас все те же надежды, что на обломках самовластья напишут очередные имена.
— Да уж точно — при большевиках вот самое то… когда такой надеждой жили.
— И при Петре, и, когда Пушкин писал и так далее и так далее. Когда кончится!?
Старшая сестра пришла с кучей историй болезней на подпись для передачи в статистику и архив.
— Положи на стол. Потом подпишу. Кофейку попью только. Может, еще, Борис Исаакович?
— У меня еще есть.
— Петруша промышленность создал в стране. На Урале.
— Вот именно. Тот самый ВПК, что до сего дня, словно рак ел Россию и гнал в дурацкие войны, чтоб оправдать себя, да осиливал любое сопротивление самовластью, да его самого усиливал.
— Зато предпосылка стать настоящей индустриальной державой. Без промышленности не может быть права в государстве. Без промышленности — феодализм. Так бы мы и оставались с боярами да хлебом одним… Ну еще с медовухой.
— С хлебом! А сейчас и его покупаем. Промышленность на западе строилась на основе… вместе с правом. Сначала отдельные ремесленники объединились в цеха. Появился устав — основа людских, рабочих взаимоотношений. Укреплялся город. Появились договора между делателями, купцами, хозяевами, будущими капиталистами. А у нас?
— Что у нас?.. У нас…
— У нас Петр сначала религию придавил, патриарха убрал, церкви осквернил, чтоб не мешали ему, а потом силком народ крестьянский на заводы погнал. Крепостные, что в поле, что в цеху. Все через насилие — что завод, что колхоз.
— Борис Исаакович! Так война ж была. Шведы не пускали нас к морю.
— Вечный для России жупел — война! Единообразие вам не любо, а этим жупелом вечным и поддерживалось оно до сего дня.
— Мы почти одни православные, а вокруг… Угроза войны. Конечно.
— Триста лет страна работает на войну. Такая богатая страна! Самая богатая. Бедная давно б разорвалась иль растворилась, а не только б разорилась. Беда от богатства.
— Горе от ума. И режим от излишнего умствования. Нынешний режим. И вот результат. Правильно вы говорили — Бог не мстит, но создал порядок, что нечисть сама себя сожрала. Самомщение… А ваши предки, Борис Исаакович, давно на Руси живут?
— А кто его знает. Все документы, записи уничтожены вместе с синагогами. Сначала семнадцатым годом, потом оккупацией сорок первого, а потом уж добивали в начале пятидесятых, наверное, если, что и оставалось. Много раз все уничтожалось за последние две тысячи лет. Думаю, скорее всего, здесь мы с Екатерининских времен, с разделов Польши.
— Так что остались без роду, только с племенем?..
— Да. Иваны с родством запутанные.
— Ха! Значит, лет двести всего у нас.
— Так ведь и ваша фамилия, Кононенки тоже всего лишь за сто лет допреж нас подались к Великороссам из Малороссии… А может, и мы от вас сюда подались тогда же, если кто и оставался из наших после Хмельницкого.
— Да ваши в Малороссии, как вы говорите, давно, раньше.
— А интересно, кстати: Савелий и Савва одно и тоже имя? И Саул еще?
— Киевская Русь, Московская ли — все одно Русь.
— Как сказать. Не знаю. Пожалуй, Русь ушла из Киева во Владимир, Суздаль, Тверь, Москву… Да, нет, пожалуй, там создавалось нечто иное. Киев больше тяготел к Западу. Из Киева шли ученые и новые переводы, приведшие к расколу.
— Киев Москва — одна семья.
— Семья! Как брат с братом Рюриковичи поступали лучше не вспоминать… Семья! В отличие от Киева, Московская Русь уже отделилась от Европы. Сильно было влияние Орды.
— Москва объединительница… Противоборствуя Орде.
— Москва пожирательница соседей, пользуясь и прикрываясь мандатом Орды. Ведь Невский выбрал Орду, а не немцев. Впрочем, не специалист, не знаю. Я историю, скорее, больше знаю по художественной литературе, чем по серьезным историческим источникам. Хотя читал, читал. Кое-что читал и из ученого мира. Не только беллетристику…
— Вот, вот! То чтиво все. Не серьезно. Не солидно это, Борис Исаакович.
— Что не солидно?
— Ориентироваться на худкнижонки от слова худо.
— Нет, Виталий Савельевич, я читал от слова «художественно». Например, «Ирландские саги». Читали? И оба почему-то рассмеялись. Чему они смеялись? Попивали чаек-кофеек, галетки грызли… Но долго молчать нельзя. Не так уж близки они были. Савелич, как радушный хозяин, должен был, и начал, вернее, продолжил дружескую высокоинтеллектуальную беседу:
— А что, Борис Исаакович, вы во время операции помянули масонов? Что-либо читали на эту тему?
— Не помню. Разве помянул? Зачем?
— Фамилию спросили. Читали?
— Может, и читал. А если помянул, так… не знаю, не помню. Фамилия еврейская. Вот и брякнул, наверное. Не помню, чтоб помянул.
— А что, больной — еврей?
— А кто ж его знает. Я только фамилию и знаю. Привезли по скорой и прямо в операционную. Вызвали — и мы бегом.
— Сейчас все про всех всё заранее знают. Видно, время такое. Журналисты — прямо ни удержу, ни деликатности. В квартиру, в семью, в душу. Ни стыда, ни совести.
— Вы правы. Видно, время такое. У одного общества журналисты личную жизнь обнажают, а в то же время на другом полюсе, партия тоталитарная в душу влезает и взрывает. Адюльтеры — какой был хлеб для парткомов. Помню, как-то меня в парткоме за что-то честили. А я беспартийный. И по глупости, по молодости, сказал им, что нет дела партии до моей частной жизни. Вы бы слышали! Обвал крыши — меньше грохота. «Партии дело есть даже, если гвоздь вы не так или не туда забили у себя в квартире».
Оба опять рассмеялись. На этот раз понятно чему. И не было в этом смехе ностальгической печали по ушедшему. У обоих.
— Но нам-то, Борис Исаакович, плевать на гвозди, а вот национальность, может, и надо знать.
— А что это дает? Какая разница при операции? При травме?
— При травме ничего, но ведь есть болезни характерные для нации.
— Наверное, скорее, для места, чем для нации.
— Почему же? Вот Периодическая болезнь — характерна для армян.
— Но не стопроцентно только для армян.
— Грыж было больше у евреев.
— Это до революции. Делали грыжи себе, чтобы в армию не идти. Тогда была статистика эта только у призывных пунктах. Их и приводит Крымов. Вы ведь оттуда берете эти знания?
— Ну. Оттуда.
— Значит, характерно для места. А если взять сейчас статистику призывных пунктов Израиля? Наверное, цифры будут иными.
— Вот, вот! Вы, Борис Исаакович, сейчас самое то и сказали.
— За свое место и за чужое место — разные действия и чаяния.
— Думаю и призывные пункты сорок первого года отличаются от статистики одиннадцатого, что у Крымова. Место и время… Хм.
Дверь приоткрылась. Просунулась чья-то голова.
— Можно к вам, Виталий Савельевич?
— Подождите. Я позову. — Дверь закрылась. — Там в Израиле собрались евреи, которые отчаялись завладеть миром. Теперь они создают свою страну. Тут уж не до грыж.
— Вы, действительно, считаете, что евреи хотели завладеть всем миром?
— Править. Править миром. Не через силу — через деньги и разрушение устоев. Чужих устоев.
— А зачем, Виталий Савельевич?
— Так призывает их иудейская идеология.
— Что-то в Библии, в Ветхом Завете я ничего такого не заметил.
— В Библии, может, и нет. Надо идти дальше. Надо смотреть в Талмуде.
— А вы читали его, Виталий Савельевич?
— Не достать…
— Почему же? Есть и на русском…
— Я вам скажу, Борис Исаакович, что я, например, делю вашу нацию на евреев и жидов… Есть евреи и есть жиды. Это совсем разное…
— Да перестаньте, Виталий Савельевич! Есть украинцы, а есть хохлы, есть грузины и кацо, англичане — томми, американцы — янки, немцы — боши, китайцы — ходя… Всех же и не вспомнишь. А жиды, и вовсе, всего лишь один из правильных переводов иудея.
— Я ж не формально говорю, а по существу.
— Виталий Савельевич! Я уверен — вы за кем-то повторяете. Это, когда принципиальный антисемит вдруг встречает еврея, у которого, вроде бы, все на месте и ничего плохого найти не получается, то сей антисемит, — явный или подсознательный, не сумев подобрать простой юдофобский ключ, находит выход в делении моей нации на жидов и евреев.
— Да, вы успокойтесь, Борис Исаакович. Еще чайку? А?
— Спасибо. Можно и еще. Я спокоен, Виталий Савельевич. Я эту теорию о жидах и евреях, услышал первый раз в десять лет, перед войной. Да только не понял тогда, о чем даже речь идет. Нет, нет. Без сахара, пожалуйста.
— Масонское движение, потому и всемирное, что еврейское.
— Господи! Да, почему же еврейское? Царь Александр Павлович, что ль тоже еврей?
— Причем тут Александр? Сионизм — это масонское продолжение.
— Да ничего общего, Виталий Савельевич! Сионизм движение за собственное место на земле, хоть маленькое, но свое. За то, чтобы нация была не прослойкой, не исключительной, не избранной, а как все. Нация — как все!
— Вы серьезно что ли, Борис Исаакович?! Сионизм — это олицетворение желания создать Великий Израиль, от края до края, бескрайний Израиль. Покорить тем или иным путем другие народы. Арабы лишь первые. Попытка иным путем сначала была на немцах, потом Россия.
— Это я вас пытаюсь покорить?