Исаакские саги — страница 46 из 53

«Боря, я сегодня вечером работаю. Утром можешь?» «Утром я ж работаю». «Но ты ж можешь уйти, опоздать?» «У меня назначена операция».

И так далее. Да, да, по стандарту: сначала не могу не придти, могу не придти, не могу придти, не хочу придти…

Что это? Время? Характер? Возраст?

Жизнь покажет.

* * *

Было, было! Карина заснула. А у меня никаких болей, только воспоминания, воспоминания. Ох, Кариночка! Родная! Любимая! Недолгое счастье моё. Бывшая радость моя. И даже здесь, сейчас, в больнице, после операции имитация продолжающегося счастья.

Мне совсем не больно. Правда, когда я кашляю или чихаю небольшая боль в груди, на месте распиленной грудины. Или, когда хожу, болит нога, где были взяты вены для реконструкции моего сердечного кровообращения.

Мне стала холодно и проснувшаяся Карина прилегла рядом и приобняла, да совсем не так, как когда-то я, помогая в нашей первой поездке в машине, пытался помочь ей разобраться с ремнями безопасности. Карина лежала на самом краю, боком, чтоб мне не было беспокойно или больно, во всяком случае, лежала очень осторожно. Но заснула. Устала, бедная. Уже несколько ночей она не спит. Я погасил свет, что светил для наблюдений, почти над моей головой. Ночью зашла сестра и, по-видимому, решив не будить, уже занесла над нами руку со шприцем, одновременно откидывая одеяло и нащупывая место действия, то есть моё бедро иль ягодицу. Хорошо я во время проснулся, а то бы она в темноте поразила бы любимую ягодицу, а не мою.

В результате, Карина проснулась, мы зажгли свет и смех, разумеется, одолел нас всех троих. Но смеяться мне тоже было не очень комфортно. Чтоб не портить общее настроение я смех сдерживал. И утаивал от них некоторое удобство от нашей веселости. Я ж говорю, что я предпочитаю улыбку смеху. Вот и подтверждение. И тихий плач рыданиям. Не хочу и не люблю ни судорожные выдохи, ни вдохи. Операция тому подтверждение.

Не надо хохотать. И слово какое-то противное. Улыбайтесь, как улыбаюсь, как улыбалась мне раньше Карина.

Улыбалась. Я приезжал…


Было: Борис Исаакович проснулся рано. Ещё темно. Даже ещё ночь. Семья спит. И так каждый день. По крайней мере, детей он не видит совсем. Уходит — они спят ещё. Приходит — спят уже. А нынче порой и дома их нет. И не так, чтобы только, как в нынешней ситуации, айв спокойное время, можно сказать, в мирное время, когда тишь и никакие шторма не бушуют в душе. И никакая нежданная любовь не облегчала и не утяжеляла день его насущный.

Борис Исаакович встал и оглядел себя в зеркале: «Ну. Да. Эх. До старости, может, ещё далеко! Хотелось бы. Всё-таки, возраст понятие качественное, а не количественное». Посмотрел на себя в фас, повернулся боком: «А может и не далеко. Да и вообще, именно старость понятие качественное. Хоть, в конце концов, здесь-то уж точно количество переходит в качество. Если успеет. Вот именно».

А он думал, он ждал, что в старости найдёт на него успокоение. Просто, мало читал, наверное. Но пока, до старости… Да, нет же, старость, вот она. Ворвалась мысль: «…если успеет». Чего зря говорить — успела, успела.

Спать не хотелось. Начиналось утреннее возбуждение, рассветная… предрассветная гонка вперёд за жизнью. Всё впереди… Как перед новой интересной операцией. Нет. Иначе. А вообще-то, чего уж нового. Всё старо. ЭТО старее человечества.

Если душ горячий — он может снять возбуждение, угомонить. Утренний горячий душ — это не горячая ванна перед сном. Под таким душем стоишь — и самый главный период размышлений на целый день. Всё можно и обдумать и даже понять порой, что решению не поддавалось, не подаётся. Или наоборот: «А я, пожалуй, сделаю…» Нет! Шарахнем холодным… и все мысли, вообще, отлетели: «Б-р-р! — Быстрей, быстрей!»

Борис Исаакович уже одет. Ни ел, ни пил, быстрей, быстрей. Тихо, тихо, в одних носках он, словно птица пролетел к выходной двери, вставил стопы в туфли, отомкнул замок и бесшумно выскользнул на лестницу. В доме никто не услышал его побег, вернее убег в зону нарушения кодекса установленной, якобы морали. Да, морали он не соответствовал, но против собственной нравственности, пожалуй, не погрешил. Он считал, что чист перед Богом, ибо любил. А как поспорить с любовью. Не у всех на это сил хватает. К тому же он также считал, — хотя может, просто жизнь себе облегчал, — что кодекс этот придуман обществом, а в этом деле приоритет Бога или Природы, каждый думает на своём уровне, а не правилами, что вынуждено общество создавать. Правда, вынуждено!

Также тихо, воровски, чтоб замок не щелкнул, он закрыл дверь, и вниз по лестнице бежал, уже совсем не заботясь о тишине. А дальше машина и уж, действительно, дело техники во всех смыслах. Правда, техника вождения машиной им освоена и этим сильно облегчила ему сосуществование с павшей на него любовью. Легче стало добираться до любимой… Любимой! Надолго ли? С его стороны… С её стороны… Чтоб там ни было, но пока все спят, он с ней.

По дороге Борис стал проигрывать будущий день. Сегодня две операции. Не Бог весть какой сложности. Во всяком случае, для него. Утренняя любовь никак не отразится на привычных движениях рук, так сказать, с ножом в них. Скорей всего стандартные, типичные операции. Хотя первая больная несколько старовата. В конце концов, восемьдесят лет не предел. Имеет право на жизнь. Уберут пузырь с камнями, очистят от камней протоки, промоют их, уйдёт желтуха и… живи, бабка, сколько тебе Богом отпущено. Дальше пусть сама думает о пенсии, о бедности, о чём там старикам думать приходиться.

Господи! Да причём тут операция! Я же… Причём тут!

Вот! Вот и дом. Подъезд. Будто первая любовь. Будто мальчик девятиклассник. Быстрей. Быстрей. Чёртов лифт! А чего сердце так колотится? Нет оснований. Ведь было, было. Всё было. А какие перспективы? Семья, дети. Уже взрослые. Лена! А у ней? Она-то свободна. Сегодня свободна. Чёрт с ним с лифтом. Он видно с последнего этажа ползёт. Или кто его взял? В это-то время! Не так уж и высоко… Слава Богу, дверь открыта. Открыла. Знала, что приду. Где, где ты!? Ещё в постели. Не спит. Ждёт. Конечно, ещё. Скоро утро. Ещё. Уже… Господи! Сладкая, нежная… Счастье моё!..

— Еле доехал.

— У тебя сегодня операции есть?

— Причём тут? Ещё не скоро. Я летел… Там ещё спят…

— А я ждала… Дверь…

— Да. Я видал…

— Ну, конечно. Ты ж прошёл, пришёл. — Рассмеялась.

— Милая, родная. Ты… Ты моё…

Дальше… Он быстро разделся. Лёг рядом, повернулся, обнял её и застыл. Ему уже было хорошо. Они лежали тихо и душа в душу входила ещё до того, как тело его вошло в её. Им уже было хорошо. Это и есть любовь. Зато потом, когда они изнывая и наслаждаясь любовью телесной, одновременно ворвались в бурную сладость завершения, когда почувствовали уход радостной усталости и наступления счастливого отдохновения…

А впереди работа. Какой-то бред. С другой стороны, утренняя любовь, отдохнувших за время спокойного сна, пожалуй, много эффективней и приятней. Хотя какие сравнительные степени могут после истинного, любовного удовлетворения. Любовного, а не только сексуального.

…………………………………

Борис уже стоит в дверях. Впереди больные, утренняя конференция, операции…

— До свиданья, родненькая. Позвонишь?

— Куда ж я денусь?

— С половины десятого до десяти я в кабинете. Ладно? Успеешь?

— Конечно. Я в десять только уйду.

— Только позвони. А то я жду. У меня при этом в голове ничего нет. А у меня ещё операции.

— Не спекулируй. Любовь не должна мешать операциям.

— Какая ты деловая. — Оба смеются.

— Я и сам знаю. Ты звони и тогда ничего мне мешать не будет.

— Позвоню, позвоню.

— Ты уже остываешь, а?

— Не дождёшься.

Борис уже в машине, уже едет к своему основному делу.

Основное! Кто ж скажет в эти минуты, что у него сейчас основное? Ничего, доедет, и лишь войдёт в корпус, как всё станет на свои места. А в операционной и вовсе забудет, отвлечется.

Карина во многом думает иначе. Иное отношение к музыке, например, к книгам, даже к застолью. И он стал думать немного иначе.

Чехов написал «Душечка» — это о женщинах. Просто мужское самодовольство. При любви мужчины, пожалуй, не меньше «душечками» бывают. Просто выпендриваются больше. Строят из себя хозяев жизни. А ведь всё-то на самом деле от них, от женщин зависит. А нам дают покуражиться, ласкают, якобы подчинением. Тихой сапой. Вот же и он. И всегда менялся. Наверно, потом понимает, задним числом, когда об ушедшем думает. Если думает об ушедшем. На вид без следов, как в море после корабля. А ведь не корабль. И не в море. Остаются следы в душе. И у «душечки» наверняка оставались. Чехов просто не хотел этого замечать. А, может, он и не слишком большой знаток их душ. Душечка!.. Борис душечка. Смешно. И всё же. На мир он стал смотреть её южными глазами. Темперамент, вроде, от рода. Ан, нет! Вот сейчас-то, сегодня… Армяне говорят темпераментнее северян. Да армянка ли она? А северянин ли он? И он здесь родился, и родители. А более дальние предки невесть откуда. Белоруссия… Наверное, по Германии шли, по Польше Литве… А с юга они Бог знает, как давно. Из Палестины гены-то. Да сколько уж по Европе шастают. Даже, если и из Испании, то тоже лет шестьсот тому. И он с Кариной не тот. Впрочем, последняя боль всегда иная, не похожа, сильней… Карина! Кариночка! Вот и хорошо, что другой. Да и не говорил он раньше так выспренно, так пафосно… по-восточному, а? Хм, — счастье моё!

Борис перемалывал в себе, переламывал себя — хотел что-то узнать про себя. Или понять. И совсем пошли мысли гулять. Не об операции же думать. Там стандарт, а любовь каждый раз другая. Всё другое — он, она и сама любовь. Вы всяком случае, когда пожар, огонь, вроде такой же, пепелище тоже, а в момент пламя кажется иным… Ну, причём тут! А вот, всё равно, много общего. Иссакыч продолжал наворачивать мысли, словно лапшу на уши: армяне, евреи — все прошли через геноцид.

Очень любовные мысли! Тоже дела сердечные.