– Нет, – отвечаю я в ужасе.
Он кивает:
– Я был рядом с тобой каждую ночь и вдоволь наслушался. Служаночка, легко теряющая голову. Хотела сбежать с каким-то парнем. Калеб, да?
– Глупости, – отвечаю я быстро. – Это так, книжек романтических начиталась.
Джордж усмехается:
– Нужны ли рыцари в белых доспехах, если у тебя есть Ка-а-алеб?
Именно так, нараспев.
– Это совсем другое, – говорю я, чувствуя, как жар опять заливает щеки. – Мы просто друзья…
Я замолкаю. Если Джордж даст себе труд порасспрашивать там и сям, то легко узнает, кто такой Калеб. А тогда, поняв, что у меня в друзьях ищейка, он быстро сообразит, кто я сама. Соврать, сказать, что я его не знаю, не могу – раз уж я говорила о нем во сне. Единственное, что следует сделать, – это отдалиться от него как можно дальше.
– Но я его уже много лет не видела. Мы выросли вместе, вместе работали на кухне. Мне нравилось, ему нет. Так что в конечном итоге каждый пошел своей дорогой. – Это на самом деле почти что правда. – Иногда мне его недостает. Ты же сам сказал: похоже, что мне не помешал бы друг.
И это тоже от правды недалеко.
Джордж подходит, садится рядом со мной.
– Прости, – говорит он. – Не надо было мне такого говорить. Но ты не переживай, найдешь здесь множество друзей. Такая очаровательная девушка – кто устоит?
– Если ты не соврал, то я лягнула Джона и обложила всех, кто был в комнате. Не слишком-то очаровательно, а?
– Да ну! – Он смеется. – И ведь главное – как обложила. Забавно было услышать соленое словцо от девушки столько сладкой – с виду.
У меня чуть дергаются углы губ. Джордж поднимает меня на ноги.
– Давай-ка шевелись. Одевайся, чтобы мы уже наконец могли нормально поесть. Одежда в гардеробе. А увидишь Джона, не забудь перед ним извиниться. Он от того пинка через всю комнату перелетел.
И Джордж выходит, закрывая за собой дверь.
Я подхожу к шкафу, растворяю дверцу. Внутри пусто, если не считать аккуратно сложенной стопкой одежды. Светло-зеленая туника, светло-коричневые штаны в обтяжку. Широкий коричневый пояс и пара грубых коричневых башмаков, на размер больше, чем нужно. Заколка для волос. Бронзовая, тонкой работы, на одном конце блестящие зеленые самоцветы, другой – заточенное смертоносное острие. Сворачиваю волосы в узел и втыкаю заколку. Отхожу и смотрю на себя в зеркало, встроенное изнутри в дверь шкафа.
И то, что я вижу, мне совсем не нравится.
Повсюду следы болезни. На коже, такой бледной, что видна сетка голубоватых вен. В глазах, будто выцветших слегка, когда-то ярких, а теперь бледных, водянисто-голубых. В теле, настолько отощавшем, что в глубоком вырезе ребра видны. И даже волосы будто изменились: слабые, устало-белокурые.
Ни намека на силу, над которой я так долго и тяжело работала. Ни намека на обучение, через которое я прошла. Ни малейших свидетельств того, что когда-то я числилась одной из лучших ищеек во всей Энглии. Вид хрупкий. Болезненный. Если сейчас я выгляжу лучше, чем когда меня сюда принесли, то ясно, почему все решили, будто я при смерти. И снова я думаю об этом знахаре, и снова ощущаю укол благодарности, вины и того чувства, которое не поддавалось определению, а теперь я поняла: это сомнение. Джон применил ко мне магию, чтобы вылечить. Иначе я лежала бы сейчас в кровати окостеневшая и синяя – как та старуха в тюремной камере. Магия – зло, и я это знаю. Блэквелл не уставал вбивать это нам в головы снова и снова. Я два года провела, сражаясь с нею, и семь лет – отходя после нее. И сейчас еще не отошла. Но если бы Калеб вытащил меня из Флита, если бы увидел, как я больна, сделал ли бы он все, что необходимо было сделать – даже если понадобилось бы применить магию, – чтобы сохранить мне жизнь? Или просто дал бы умереть?
Я сильнее, чем нужно, захлопываю дверцу шкафа и выхожу к Джорджу в коридор. Тут я соображаю, что не знаю, сколько времени здесь провела.
– Недели две примерно, – говорит Джордж по дороге к лестнице.
Две недели. Конечно, Калебу известно, что я сбежала. Рад ли он? Встревожен? Понятия не имею, почему он не вернулся за мной, но что-то ведь наверняка произошло. Мне впервые приходит мысль, что он мог подвергнуться опасности. Что, если Блэквелл решил, будто он замешан в моем бегстве? Что, если его арестовали? И сейчас пытают?
Мысль эта так меня оглушает, что я натыкаюсь на стену, задевая тяжелую картину в золотой раме.
– Осторожнее! – говорит Джордж, протягивая руку, чтобы поправить покосившуюся картину. – Не ушиблась?
– Все нормально. Должно быть, просто нервничаю. Понимаешь?
Слова вылетают изо рта совершенно неосознанно, но я понимаю, что они правдивы. Действительно нервничаю. Видеть всех этих людей, ужинать с ними. Колдун, который спас меня, парень, который меня вылечил, девушка, которая меня вымыла, шут, который со мной подружился. Я у каждого из них в долгу, и все же они мои враги. Они так добры ко мне, и все же я готовлюсь их убить. Это так путает мысли, что под ложечкой собрался тугой тяжелый ком.
– Понимаю. – Он поворачивается ко мне с сочувственной улыбкой. – Если станет совсем невмочь, просто извинись и уйди. Скажешь, что плохо себя чувствуешь. Все тебя поймут.
– Все будет в порядке.
Джордж пристально смотрит на меня.
– Оглядись вокруг, – говорит он, разводя руками. – Я знаю, ты привыкла к королевскому дворцу, но тут тоже отличный дом. Возьмем, к примеру, вот эту дорожку. – Он указывает на дорожку, идущую по всей длине коридора. Красивая, сплетена из темно-синей, желтой и зеленой материи. – Ее смастерила слепая женщина, у которой нет руки. Не правда ли поразительно? Это случилось больше пятисот лет назад. Конечно, у нее много времени ушло на работу…
– Правда?
– О да, – отвечает он торжественно. – Видишь ли, когда вкладываешь деньги в изящные предметы домашнего обихода, главное – найти ремесленника с наибольшим числом физических недостатков. Тогда можно набивать цену до бесконечности.
Я закатываю глаза, но он идет вперед, даже не взглянув на меня.
– Видишь портрет? – Он указывает на картину, которую я чуть не сшибла, – женщина с мрачной физиономией. – Написан карликом. Приходилось целыми часами стоять на стремянке, чтобы доставать до мольберта. Картины, написанные карликами, стоят втрое против картин, написанных людьми обычного размера.
Я чувствую, как мои губы начинают невольно расползаться в улыбке.
– А эти вот, – Джордж указывает на медные подсвечники, закрепленные на стенных панелях темного дерева, каждый в форме цветка ириса, – ковал кузнец, у которого ни рук, ни ног, одно туловище. Можешь себе представить? Он все это выковал лишь зубами и языком. Исключительные вещи! Попробуй-ка такое оценить.
Я смеюсь – не могу удержаться. Джордж кладет ладонь мне на руку и ведет по коридору. Где-то в середине его рассказа о глухом мастере, вырезающем лютни, я замечаю, что мы уже спустились, стоим посередине огромной прихожей. Прямо передо мной – деревянные двустворчатые двери, по краям их большие окна со средником, и в каждое инкрустирована эмблема из цветного стекла: солнце, обрамленное квадратом, затем треугольник, затем еще круг, который на самом деле – змея, глотающая собственный хвост. Эмблема реформистов.
На самом деле это алхимический глиф: набор символов, у каждого из которых свое значение. Солнце – свет, просвещение, заря новой жизни. Квадрат – физический мир. Треугольник – символ огня, катализатора перемен. Змея же – Уроборос – означает единство.
Объединенные в одно целое, эти символы порождают новый – символ сотворения философского камня, субстанции, превращающей обычные металлы в золото. Этого не реформисты пытаются достигнуть, а алхимики, но конечная цель одна и та же: перемена. Они хотят добиться в Энглии перемен: в политике, в умонастроении, в точке зрения на магию.
Это очень похоже на идею о превращении металлов в золото. Главным образом – своей невозможностью.
– Он лютни не слышит, так что ты ни в жизнь не догадаешься, как он ее настраивает, – продолжает Джордж. – Берет за гриф и вставляет его себе в… в чем дело?
Я смотрю поверх его плеча и вижу, что они уже сидят за огромным обеденным столом. Не различаю, кто именно, не могу понять, сколько их. Едва-едва осознаю их присутствие. Потому что то, что здесь происходит, в этой комнате, эта магия… нет.
Делаю шаг назад, еще один. Сердце набирает скорость, живот стягивает судорога – как перед охотой. Только здесь охоты не будет – если я себя не выдам. Я даже сбежать не могу, хотя и очень хочется. Хочется куда-нибудь подальше, подальше отсюда.
Там, где должен быть потолок, нет ничего. Широкий кусок неба, и вся Вселенная клубится надо мной в темноте.
Глава девятая
Я смотрю на нее, не в силах отвести взгляд.
Небо темно, черно и пусто, как в ту безлунную ночь, когда меня арестовали. И на этом фоне вертятся звезды: большие и яркие, и маленькие, тусклые. Планеты мелькают между ними цветными шариками, широко, лениво вращаясь вокруг какого-то ярко-оранжевого солнца. Перевожу взгляд на Николаса, который под всем этим сидит: руки простерты вверх, ну просто всемогущий бог – нет, скорее небесный дирижер: помавает дланью туда-сюда, и планеты со звездами пляшут под его мелодию.
В благоговейном ужасе смотрю, как на небе возникает черта, а рядом с ней – череда мелких цифр и знаков. Николас поворачивается к стоящему рядом человеку. Тот одет во все черное, будто клирик, в одной руке толстая книга в кожаном переплете, в другой – готовое к записям перо.
– Транзитный орб, два градуса, Нептун в трине с натальным Юпитером, – тихо говорит Николас и делает паузу, давая клирику записать. – Скажи ему, что сейчас лучше не дергаться. До четырнадцатого числа следующего месяца, хотя и не позже. Все пустяки, которыми он занимается, могут подождать. И пусть хорошенько поразмыслит, не заткнуться ли ему и не помолчать несколько дней. Его жена, насколько я знаю, будет только рада.