я этого приходится прибегать к решениям, наступательность которых опровергает изначальное желание компромисса – например, жестко закрыть всякий доступ к наслаждению, привлекательность которого и без того сомнительна. Дальнейшие злоупотребления и последующий разброд также в эту схему как будто укладываются. Воссоздание плохой и неработающей демократии на месте изначальной диктатуры – явление повсеместно известное, но важно, что само по себе это еще ничего не говорит о том, как субъект революционного действия устроен и где он вообще располагается.
Ни в коем случае не претендуя на психоанализ тех или иных исторических связанных с революцией фигур – что было бы занятием совершенно бессмысленным – можно отметить то общее, что в целом сохраняется в самом «желании» (desire), стоящем за любой революционной перспективой. Это вовсе не желание перемен и даже не жажда возмездия, хотя и то и другое субъектом, созданным революционными призывами, успешно могут двигать.
Существует взгляд, которому частично удалось абрис этого желания очертить, – это взгляд, предполагающий, что любое революционное действо независимо от его политической ориентировки можно свести к феномену, который в этой среде рассматривают в качестве проявления отмеченного ностальгией консерватизма. Другими словами, здесь предполагают, что любой революционный порыв одушевляется импульсом, рассчитывающим вернуть на повестку дня некое утраченное, отринутое нынешним положением вещей наслаждение. Эта точка зрения, не позволяя принимать риторику революции за ее акт, может выигрывать в свежести, как это нередко происходит с воззрениями, упорствующими в своей неподкупной гипотезе, невзирая на мельтешение противоречивых данных. Но она содержит нечто ошибочное, поскольку на самом деле то, что доносит революционер своими действиями, – это не восстановление некоего блага из условного прошлого, а реакция на обращение режима с нынешним объектом, закрепленным в процедурах непрерывной передачи власти. Объект этот никогда не запрашивается напрямую, поскольку в задействуемой речами власти цепочке означающих он не фигурирует и представлен скорее в промежутках между ее элементами, но именно он позволяет кое-что в охватывающем субъекта революционном порыве объяснить. Восстание представляет собой сообщение о том, что этот объект перестал выполнять свою функцию и больше не является для режима опорой.
Известно, как этот объект трактуется Жижеком в работе «Возвышенный объект идеологии», где тот представлен в виде родственного лакановской Вещи неутилизируемого избытка – ужасающего и постоянно удерживаемого ввиду своей несносности в отдалении[13]. Вместе с тем следует заметить, что объект, в котором сходятся все проекции того, что называется «порядком», далеко не всегда находится в подобном драматичном и выдающемся положении – для того, чтобы порядок был нарушен, вполне достаточно пропажи объекта куда как менее выразительного по своим характеристикам, но порождающего не меньше последствий.
Проиллюстрировать его можно посредством известного парадокса, приведенного в том числе норвежской писательницей Синкен Хопп, специально выпустившей для своих юных читателей повесть «Волшебный мелок», в которой обыгрываются множество математических и топологических уловок:
«Директор рассказал, что в гостиницу приехали семь новых постояльцев и страшно рассердились, так как у него осталось только шесть свободных кроватей. Они грозят обратиться в полицию, потому что в книжечке с красивыми картинками, которую выпустила гостиница, написано, что каждый постоялец – желанный гость. А какие же они желанные, если не могут получить на каждого отдельную кровать?
Кумле ответил, что эту задачу решить очень просто:
– А что, если мы попробуем так? Положим двоих чудаков в одну кровать, только для начала. Эй ты, маленький, ну-ка, забирайся на кровать к своему товарищу. Так. Теперь третьего положим на вторую кровать, четвертого – на третью. Тогда пятый ляжет в четвертую кровать, шестой – в пятую. Седьмой – это тот, которого положили к товарищу. Перенесите его на шестую кровать, и все будут размещены».
Объяснение этой остроумной апории, которая поначалу действительно ставит в тупик, выдавая себя за решенную, хотя это, очевидно, никак невозможно, состоит в том, что седьмой постоялец – это не тот, которого вначале положили к товарищу. В то же время не имеет значения, нашлось для него в итоге местечко или нет – в предложенной логике он в любом случае посчитан. Любое исходящее от него после предпринятого улаживания дела возмущение обречено находиться за кадром – ситуация, в рамках которой функционирует любая бюрократическая процедура, постоянно предоставляющая субъекту права, которыми он никогда не успевает или не может воспользоваться по причинам, не являющимся с точки зрения институции достаточно уважительными, чтобы эту невозможность компенсировать.
В этой же логике находится прокомментированный Лаканом ответ на вопрос, заданный маленькому Жаку: «Сколько у тебя братьев? – Трое: я, Пьер и Жан». Возникающий здесь несуществующий и в то же время реальный «дополнительный брат» – несомненно, напоминающий в том числе и о другом, несуществующем и неназываемом, и в то же время пугающем брате из мифа об Эдипе, которым сам Эдип для собственных детей оказывается – также получает надлежащее, хотя и не интеллигибельное место, не позволяющее чисто логически вынести о его реальных характеристиках никакого заключения. Даже если в итоге этот объект и оказывается отбросом, чем-то принципиально неназываемым – о чем миф Эдипа недвусмысленно свидетельствует, но свидетельствует, по замечанию Лакана, именно как миф, то есть как неистолкованное и во многом воображаемое содержание – место у него есть в любом случае и, что еще важнее, характеристики этого места точно такие же, как и у всех прочих объектов.
Объект этот не столько принципиально «непредставим» (в качестве Реального, неспособного быть выраженным в символизации), сколько не представлен, поскольку его не запрашивают. На этом уровне ни низведения, ни возвышения, ни вообще какой бы то ни было особости за ним не отмечается. В то же время от наличия этого объекта зависит очень многое – пока он условно посчитан, ни у одного общественного класса, при всех исходящих от каждого из них разнообразных недовольствах положением дел и неповоротливостью государства в содействии их нуждам, нет повода обострять ситуацию, требуя всеобщего перерасчета.
Ситуация, таким образом, двусмысленна: сам по себе этот объект общественности совершенно ни к чему – она не испытывает к нему ни малейшего почтения, считая его в целом бросовым и даже справедливо увязывая с его стабильностью то насилие, которое власть в направлении несогласных источает. Тем не менее как только этот объект оказывается властью упущен, восстание практически неизбежно.
Упускание это может, к примеру, выражаться в виде широко распространенного в качестве причины политических кризисов и волнений выведения каких-либо сведений в публичное пространство, когда ранее лишь смутно подозреваемое (осуществляемый политическими фигурами обмен личными компрометирующими сообщениями, их незарегистрированная собственность или бизнес) оказывается предметно артикулировано и предъявлено массам. Всякий раз, когда подобное предъявление имеет место, складывается ложное впечатление, что оно позволяет ранее утаиваемый объект наконец посчитать, ввести его в поле нормализации знания. На деле, все происходит наоборот – будучи освещен и выведен на свет, объект этот перестает поддерживать само условие нормализации, поскольку его полномочия в качестве реального, но непредставленного объекта заканчиваются, и это дестабилизирует всю систему объектального отношения в целом. Именно это – а не возмущение, зависть или жажда народной мести вследствие вскрывшихся обстоятельств – приводит к перестановкам сверху или беспорядкам снизу.
Это позволяет поставить под сомнение способ суждения, который волей-неволей поддерживает свободолюбивая интеллектуальная среда. Множество превращений, через которые эта среда вместе с ключевыми в ней философскими фигурами за последние два века прошла, ничего не изменило в области эпитетов, которые она ниспосылает любым возможным переменам в политической повестке. Заговаривая о революции, за последней продолжают подразумевать некое обновление, радикальную перемену, при том, что сам акт революции из этой логики новизны чудесным образом ускользает – в нем видят лишь средство ее достижения.
Именно с этим связано слепое пятно, та общая нетребовательность по отношению к этому акту, которая с этим исключением из порядка новизны связана. Революция с традиционной точки зрения требует для своего осуществления не «изобретения», invention (которого требует, например, психоаналитический акт интерпретации), а усилия, effort, и необходимость данное усилие совершить при определенных обстоятельствах превращается в идею почти что навязчивую.
Это нетрудно проследить, обратившись к концепту так называемой практики, особенность которого состоит в том, что, как интеллектуалам долгое время вдалбливали, она обретает смысл только в перспективе решения вопроса о возможности революции. Даже если понимать под практикой вещи самые разнообразные, сама проблематизация понятия практики, чья противопоставленность теоретическому вмешательству достигает порой высших степеней тенденциозности, всегда остается обязанной штудиям о революционной деятельности. Обязательство это находится в самой сердцевине дискурса университета – именно оно создает присущий ему обскурантизм, и далеко не случайно образцом функционирования этого дискурса Лакан, точно так же как и Деррида, считает академическую культуру советского периода с присущими ей изобильными рационализациями вокруг реализовавшихся или же упущенных возможностей, связанных с восстанием. Даже в тех случаях, когда университет на первый взгляд занят чем-то иным, в нем так или иначе продолжает решаться вопрос о том, на какой отметке в каждом из рассматриваемых предметов необходимо установить меру ангажемента по шкале предрекаемого ими революционного вмешательства. Другое дело, что облик этого установления может иметь более или менее карикатурный характер, но если он не настолько карикатурен, как, например, в советской идеологической школе, это не значит, что подобное установление не производится.