ными массами», заключался не только в наличии у этих масс как количественного потенциала, так и качественно-исторической готовности к учреждению и встрече перемен, но и в самой по себе ситуации элиминации, устранения уровня первичной теории (в случае Маркса младогегельянской и социалистической критики, тогда как, например, в случае Фрейда, ставшего именем для революционных перемен в восприятии субъекта, таким элиминируемым уровнем, открывшим непосредственный доступ к публике, оказалось тогдашнее психиатрическое просвещение населения, а также прочие психологические методы лечения нервных болезней, которые Фрейд политически оттеснил под именем «дикого анализа»).
Сегодня прямыми наследниками метода элиминации первой критической прослойки, очевидно, являются представительницы обновленного радикального феминизма в узкополитическом смысле этого термина, то есть той части женского движения, которая все более отчетливо противостоит программе дифференцированного подсчета привилегий в интерсекциональном духе, где женский вопрос вместе с соответствующим ему типом угнетения разнообразно смешивается с изучениями других видов репрессии по признаку расы, религии, экономического достатка, а также степени представленности на публичной сцене в качестве субъектов высказывания. Защищая эту комплексную оптику, носительницы более университетского и вышколенного либерального феминизма нередко воспринимают радфем как частично устаревшую исторически, частично более «дикую» и менее теоретически разработанную критику патриархата, которой давно пора признать свою тенденциозную ограниченность и сойти со сцены. При этом в данный момент все обстоит наоборот: именно радфем занимает сегодня более высокое структурное место «второй критики», нападающей на «оппортунистическую» в вопросах женской борьбы интерсекциональную повестку, одновременно предлагая свою обновленную теорию «женским массам», по крайней мере тем из них, кто минимально способен освоить социальные сети, и освобождая эти массы от необходимости изучать академическую гендерную теорию левого уклона и квир-стадиз конца прошлого столетия, вместо этого непосредственно переходя к более «материалистическому» взгляду на социальную действенность гендера.
В то же время подобное ангажированно-заземленное воплощение второй критики для структурализма и продолжающих его мыслителей, похоже, не является предметом выбора. В интервью 1983 года Фуко дает интервью, посвященное определению структуралистского движения, которое самим Фуко рассматривается как частный эксцесс более широкой формалистской традиции, находящейся с марксизмом и в целом с левополитической активностью в отношениях прерывистой и неверной связи, всегда амбивалентной даже в точках ее действительного наличия[54].
Жижековский проект с этой точки зрения является одним из выдающихся эпизодов подобной амбивалентности и в этом отношении несомненно несет на себе следы расщепления. В частности, последнее негативно, в качестве собственной изнанки, выражается в демонстрируемой Жижеком чувствительности ко всем возможным теоретическим дефектам в любой гуманитарной повестке – левой или правой, прогрессивной или консервативной, – как если бы должно было существовать око, стоящее на страже любых передергиваний и злоупотреблений во всех регионах мысли.
В то же время именно эта особенность позволяет отнести жижековский проект к тому, что Фуко называет «формализмом» в общем смысле, поскольку именно последнему надлежит игнорировать характер и содержательную сторону любого ангажемента, вместо этого обращаясь к тому уровню, где обнаруживается то, что в «Археологии знания» Фуко называет способами «группировки ряда рассеянных событий», типами устанавливаемых связей. Именно на этом, более высоком уровне располагается жижековская критика, всегда идущая дальше стандартов анализа, задаваемых дежурной марксистской критикой, выявляющей скрытые противоречия в теоретическом объекте, то есть разнообразно сомневающейся в характере и «политической доброкачественности» концепта, но никогда не ставящей под сомнение его наличие в декларируемом его носителями и приверженцами качестве. Напротив, жижековский ход всегда так или иначе подводит к наличию «другой связи», в силу которой анализируемый объект – система высказываний, политическая позиция, учение, движение, программа – оказывается в конечном счете не столько «подлинным» или «неподлинным» в своем качестве, сколько объектом совершенно иных отношений, нежели те, в которые он по своей «изначальной природе» должен быть включен.
Это различие удачно поверяется предложенной Лаканом проверкой на несимметричность отношений между имитациями лжи и истины в акте презентации, позволяющей отличить системы, в действиях которых принимает участие обусловленная наличием языка инстанция желания, от систем, повинующихся в своих действиях инстинктам, пусть даже чрезвычайно высокоразвитым. Несимметричность состоит в том, что объекты второго, инстинктивного типа – например животные – в ряде случаев, если в этом есть нужда, способны для осуществления своих целей выдать ложный сигнал (например, оставляемый ими след или месторасположение гнезда-обманки) за истинный, чтобы сбить противников с толку. Но при этом обратная операция – выдача истинного сообщения за ложное – им недоступна, поскольку это прерогатива исключительно «желающих» (во фрейдовском смысле этого слова) существ – говорящих человеческих субъектов.
Здесь напрашивается любопытная аналогия, позволяющая провести условный, но теоретически показательный водораздел между различными типами критической мысли, представленными, соответственно, марксистским каноном и формалистским подходом. Ортодоксальный марксист легко может допустить – и постоянно должен предпринимать подобное допущение ради сохранения бдительности, – что выглядящее союзником, но при этом на деле ревизионистское, скрыто оппортунистическое движение до поры «прикидывается» высококачественным марксистским концептуальным объектом, внешне выдерживающим все стандарты ортодоксальности. При этом, похоже, не существует ситуации, в которой носителем марксистского подозрения осуществлялось бы обратное допущение с предположением возможности существования столь странного, извращенного, но при этом все еще подлинно «верного» марксистским заветам теоретического объекта, который с теми или иными целями прикидывается предательским и ревизионистским.
В то же время жижековская критика осуществляет второй тип предположения относительно своих объектов с легкостью, которая самим Жижеком и его комментаторами обычно относится на счет психоаналитической культуры, чье влияние жижековская мысль претерпела, но которая при этом, похоже, обязана не столько самим по себе техническим возможностям психоаналитического толкования, сколько разделяемой Жижеком с психоанализом более общей принадлежностью к формалистскому направлению, вклад которого состоит в выявлении новых, еще не описанных отношений между объектами и структурами там, где традиция первичной левополитической критики, напротив, обнаруживает систему уже данных отношений (институтов экономики, власти и т. п.).
Таким образом, хотя отсутствие в продолжаемом Жижеком структуралистском проекте однозначного выхода к политическим преобразованиям нередко рассматривается в качестве проявления слабости, недостаточно явленной «воли к переменам», но при этом теоретическая причина, вызвавшая структуралистскую критику к жизни, лежит в другой области, которая не столько берет на себя обязательства рано или поздно к «практике» привести, сколько предпринимает разыскание отношений включенностей и связей, недоступных для других типов критики.
Сильные, слабые и другие связи
Начавшись с денатурализации объектов и связей, представленных в системах родства, структурализм порождает развернутую систему, теоретические объекты которой выведены из стандартных родовидовых понятийных отношений, получая определение в зависимости от вовлеченности в ту или иную связь с другими объектами. Вопрос об описании связи, таким образом, оказывается первостепенным и разбивается на два младших вопроса: во-первых, какую степень близости нахождения объектов друг с другом каждая связь предполагает и, во-вторых, насколько эта связь вероятна и неотвратима, то есть какова степень ее настоятельности. Таким образом, предварительно выделяются связи двух типов: сильные и слабые, первые из которых положительно отвечают на оба вопроса, тогда как вторые – только на один из них или же отрицательно на оба.
Наличие связей – то единственное и, по всей видимости, «универсальное», что структурализм обнаруживает в любой ситуации, где субъект представлен. В то же время речь не о тех связях, которые сам субъект образовывает (например с другими субъектами или представляющими их презентациями), а о соотношениях, из которых субъект извлекает нечто побочным образом, не будучи в состоянии на них повлиять. Соотношения эти, таким образом, для каждого случая требуют реконструкции, позволяющей выделить характерные типы связей, установив их градацию.
Для наглядности можно избрать линию онтологического отношения, разметкой для которой служит эпистемологическая установка, например там, где она отделяет субъекта классической европейской метафизики от субъекта уже свершившейся ее деструкции – например, того же структуралистского субъекта. Так, какие именно связи использует субъект метафизической ситуации и что соответствует в его ситуации понятиям связи сильной и слабой?
Для начала необходимо указать на характерное заблуждение, обязанное тому, что можно назвать «высокомерием современности», позволяющим делать несколько пренебрежительные выводы о степени проницательности предыдущей эпистемологической формации. Относительно метафизической установки нередко можно встретить убежденность в известной наивности, даже недалекости ее носителя, не подозревающего о степени собственной зависимости от исторической и языковой конъюнктуры. Нередко считают, что именно против этого субъекта нацелено то, что можно назвать своеобразной, вытекающей из структурализма этикой, направленной на закрепление «добродетели опосредования». Хорошо известны этические максимы структурализма (включая структурный психоанализ Лакана), согласно которым «