В то же время возвращаясь к вопросу устройства анекдота – так, если понижение разреженности связей в сторону их усиления приведет к тому, что анекдот анекдотом быть перестанет, поскучнев и утратив парадоксальный пойнт, то, напротив, повышение степени разреженности связей может привести к любопытным эффектам. Последние можно проследить на примере феномена анекдотов на первый взгляд не особо забавных – по крайней мере, с точки зрения той процедуры отправления смешного, которая работает в большинстве анекдотов, – и зачастую адресованных неширокой и неочевидной в своих характеристиках аудитории.
После Третьей мировой войны, в результате которой на планете остались только роботы, самый младший робот, не заставший описанные события, спрашивает старшего:
– Папа, а что такое человек?
– Видишь ли, сынок, – подумав, ответил «взрослый» робот. – Человек – это стиль.
Анекдот этот примечателен не только тем, что он попросту непонятен без соответствующего бэкграунда (нужно по меньшей мере знать о существовании исторической «Речи о стиле» естествоиспытателя Жоржа Бюффона, где тот заявил, что «le style c’est l’homme», «стиль – это человек»), но и по той причине, что сам анекдот, будучи действительно неуловимо смешным, в то же время «не работает», как большинство анекдотов, полагающихся на осуществление пролома в области рефлекторной защиты смысла, преодолеваемой при помощи средств провоцирующей нарративности анекдотического повествования. Так, с одной стороны, он отражает не особо острополитическую, но по-своему важную «работу забвения», которое высказывание Бюффона исторически претерпело – широкая публика с самого начала поняла его не особо хорошо: кто-то решил, что ученый говорил о природной индивидуальности и уникальности характера, и фраза надолго закрепилась в этом смещенном значении, заодно нередко переворачиваясь и принимая ту же форму, что и в анекдоте (что с логической точки зрения первоначального бюффоновского значения неверно и невозможно, поскольку речь шла не о любых индивидах, а только о великих творцах, сделавших свой стиль законом для эпохи, переведя его из разряда особенного во всеобщее).
При этом из позиции роботов переворачивание высказывания полностью оправданно, поскольку им необходимо так или иначе дать совокупное определение исчезнувшему виду их создателей. Поначалу это определение кажется неуместным и говорящим о «человеке» не больше, нежели платоновское наблюдение над его «плоскими ногтями» и «мягкой мочкой уха». В то же время его более глубинная уместность заключается в том, что с точки зрения машин человечество элегантно (или, как нередко говорят, «стильно») самоустранилось в их пользу, оставив, впрочем, своим неодушевленным преемникам характерную систему родства, а также неустранимо связанную с ней эдипальную ситуацию (отец – сын). Последнее можно прочесть как отдельный выпад в сторону трансгуманизма, и в особенности киберфеминизма как эмансипаторной надежды на грядущее преобразование субъекта, освободившегося от репрессивной «естественности» государственных институтов, ограничивающей его раз и навсегда данной при рождении телесной формой и вытекающей из нее наследственной и символической передачей свойств. Анекдот, по сути, гласит: «The King is Dead – Long Live the King», перечеркивая все упования постчеловеческой философии на «совершенно иную» общественную формацию.
В данном случае анекдот также работает против самой идеологии анекдота в целом, поскольку, если последняя заключается в создании описанного Деррида «четвертого интернационала» на основе самого по себе свободного подключения к символическому коду, в рамках которого анекдот работает (все, понявшие анекдот, независимо от пола, расы, религии и возраста, оказываются объединены моментом извлечения того, что лаканист Жак-Ален Миллер называет «наслаждением со смыслом»), данный анекдот, напротив, совершает процедуру исключающего выделения некоей «другой общности», находящейся в месте сложнопереплетенного пересечения разнородных уникальных обстоятельств – знание происхождения крылатого выражения, недоверие к популярной сегодня левой постделезианской философии и т. п., при том что даже все эти совпавшие обстоятельства, вместе взятые, не гарантируют непосредственности юмористического эффекта – даже интеллектуалы, выслушавшие анекдот впервые, обычно не улыбаются, а нахмуриваются, задумавшись над ним, так что извлечение jouissance происходит много позже, зачастую только после специального объяснения, что самому принципу анекдотичности противоречит.
Активизм вокруг нехватки
Область работы остроумия – не единственный пример смещения акта и изменения способа его срабатывания вследствие транспонирования в зону более слабых связей. Еще одной иллюстрацией такого смещения, показывающей также, что оно может происходить не только с высказываниями, но и с действиями, попавшими эту зону, является предложенный Лаканом в семинаре «Тревога» концепт acting out. Лакан описывает его на примере реакции анализанта, сообщившего своему аналитику, что из всех позиций ресторанного меню его больше всего интересуют свежие мозги – заявление, которое Лакан связал с обсессивным симптомом, выражавшимся в неотступно преследующем анализанта ощущении вторичности и даже позаимствованности своих научных идей и разработок из других опередивших его источников. При этом по-своему экстравагантный выбор блюда Лакан возводил к некорректным попыткам аналитика убедить пациента в отсутствии проблемы, вселив в него веру в оригинальность своих творческих способностей.
Наличие в acting out примера работы более слабой связи затушевывается тем фактом, что в нем не только до Лакана, но и в том числе после предпринятого им разбора этого явления продолжают видеть частный пример т. н. отреагирования, то есть акта, связанного причинно-следственными отношениями с событием, имевшим место в ходе анализа. В этом смысле многими исследователями, и в особенности клиницистами, acting out видится чем-то аналогичным т. н. ошибочным действиям или подаваемым аналитику сигналам сопротивления – таким, например, как задержка оплаты или опоздание на аналитическую сессию.
Примечательно, что и сам Лакан, по всей видимости, колебался в этом вопросе – даже различив acting out и отреагирование и отведя последнему сферу действий в духе passage à l’acte, который куда более расположен к допущению за ним прямой причинности, в случае пациента с мозгами он допустил, что acting out был более-менее опосредованным, но в то же время несомненным ответом аналитику, избравшему в отношении заявлений пациента не самую удачную тактику. При этом некоторые аналитики, разбиравшие облик, который этот случай приобрел в устах Лакана, впоследствии критиковали последнего за тенденциозное представление произошедшего между Крисом (аналитиком) и его пациентом: по их словам, Крис вовсе не был наивным, неопытным психоаналитиком, который дошел бы до того, что всерьез стал бы принимать во внимание сторонние свидетельства сказанного анализантом на сессии – нет никаких доказательств, что он, даже ознакомившись с работой пациента, по итогам этого знакомства стал убеждать последнего в сугубой оригинальности его творений. Речь, по всей видимости, шла о стандартном аналитическом вмешательстве по типу конфронтации, не преследующем цели переубеждения анализанта и обозначающем лишь предположительное наличие амбивалентного момента в его позиции целом. В то же время именно это делает предъявленный анализантом акт наиболее чистым, лишенным того активного возмущения, которое за его поступком можно было бы допустить и которое требовало бы непосредственно ответить аналитику на проявленное им недоверие к страданию пациента. Анализант не сообщает тем самым аналитику, что он заказал блюдо из мозгов в ответ на назойливую и благожелательную глупость последнего, уверяющего, что у анализанта собственных свежих мозгов вполне хватает, а лишь – впервые в своем анализе – уведомил, что подобное поедание он практикует. Связь наличествует здесь не между вмешательством аналитика и поступком анализанта, а лишь между этим вмешательством и оповещением анализанта о своем поступке. Тем самым acting out здесь налицо, но продиктован он не самим по себе бессмысленным действием аналитика, а всем научным окружением пациента, имевшего на него, как из данных анализа следует, огромное влияние, вынуждавшее его колебаться и прокрастинировать там, где это влияние по идее должно было вызвать к жизни проявление его творческих научных способностей.
При этом поедание мозгов не является метафорой, символически восполняющей обнаруживаемую субъектом в себе нехватку; не является оно и магическим действием наподобие тех, которые предпринимали представители традиционных племен, черпая в поедаемом органе тотемного животного недостающие субстраты могущества и силы. Единственное сообщение, которое привычкой поедать мозги доносится, заключается в том, что, с бессознательной точки зрения анализанта, в его научном окружении так поступают все – необязательно присваивая себе достижения коллег, представители этого окружения так или иначе выстраивают возле потребности в свежих мозгах всю свою жизнь, помещая их в центр. Поедают они их или изблевывают в виде своих оригинальных работ в конце концов не имеет ни малейшего значения – в любом случае циркуляция мозгов никогда не прекращается. Претензия к подобному положению дел и возможная горечь анализанта по этому поводу выражаются в той единственной, крайне слабой версии протеста, на которую он вообще оказался способен.
Это напоминает о случае, имевшем место в 90-е годы прошлого века на философском факультете одного петербургского университета – в самом разгаре настигшего посткоммунистические страны периода «микропросвещения», в ходе которого однообразная коммунистическая повестка вдруг сменилась фейерверком самых неожиданных интересов. В ходе обычного кафедрального перекура преподаватель-ассистент сообщил своим собеседникам о случайно прочитанном в газете биологическом факте, согласно которому организм свиньи из всех прочих животных максимально близок по своим генетическим характеристикам человеческому вплоть до возможности трансплантации органов. «Теперь, – сказал молодой философ, – я буду есть жареную свинину с особенным удовольствием».