Это снова позволяет сравнить два относящихся к разным эпохам типа слабейшей связи. Так, «парадокс мандарина» демонстрирует связь, которая, не будучи определимой, оказывается при этом однозначной и хорошо скоррелированной в своих конечных точках. По существу, загадочна лишь природа связи как таковой, а также ее источник (выраженный в фантастическом образе «кнопки», впрочем, очень скоро при этом ставшей исторической реальностью ядерных вооружений), но соответствующий ей механизм желания, напротив, совершенно прозрачен, поскольку с психоаналитической точки зрения нет ничего более естественного, чем отождествление проявленного к объекту внимания с интенсивным пожеланием его уничтожения.
Напротив, современная наиболее слабая связь по образцу acting out лишена направленности и цели, а ее источник скрыт, оставляя на поверхности лишь повод, что не мешает ей быть мощным фактором влияния на общую повестку. Хорошей иллюстрацией такого влияния являются электоральные процессы, и, в частности, неоднократно упоминаемая у Жижека парадоксальность сочетания увеличивающегося влияния и успеха прогрессивных движений и, одновременно с этим, усиливающейся склонностью масс голосовать за лидеров, готовых так или иначе попирать достижения этих движений. Называемое Жижеком «непристойной изнанкой ситуации» в данном случае состоит в том, что средний представитель электората все прекрасно понимает – он вовсе не хочет жить при диктатуре и быть лишенным каких-либо мелких, но привычных и важных для него свобод и преимуществ, и для оценки ситуации ему на самом деле не нужна зачастую навязчивая алармистская риторика лево-ориентированных сил, традиционно пугающих обывателя наступлением «нового тоталитаризма». Но приходит время подсчета голосов, и результат, даже не будучи порой катастрофически решающим, тем не менее обескураживает социологов «предсказуемой непредсказуемостью»: значительная часть снова голо сует за лидера, демонстрирующего авторитарные и консервативные наклонности.
При этом наиболее популярные объяснения причин практически всегда явно или скрыто апеллируют к эссенциалистскому аргументу «упрямой народной натуры» или же могут быть сведены к нему за несколько шагов. Тем самым они не учитывают, что наблюдаемая разница между, с одной стороны, предсказаниями и предварительными опросами и, с другой – конечным результатом выборов как раз и включает в себя тех, кто действовал в русле реакции acting out, то есть зачастую вполне просвещенных и интеллигентных субъектов, которые обозначили актом голосования не политическую, а иную позицию, более интимно связанную с усмотренным таким субъектом обозначенным желанием Другого, которому этот субъект на всякий случай тайно действует наперекор. Не имея возможности с клинической точки зрения оценить количественную значимость подобных эксцессов, тем не менее можно предположить, что в ряде изначально сомнительной вы борной перспективы даже небольшой избыток проголосовавших, созданный подобной реакцией, может иметь перевешивающее значение.
Именно в этой зоне располагается то, что Жижек, позаимствовав соответствующее понятие из лакановского аппарата, называет «нехваткой», вступая в спор за право определять ее существо с другими обязанными Лакану направлениями – например, с «лакановскими левыми», представившими на рубеже веков проект «радикальной демократии». Движение в ее пользу представляет собой почти идеальный пример благожелательной и паллиативной «первичной критики», что в значительной степени провоцирует и в то же время облегчает совершаемую на нее Жижеком нападку. Например, в работе «Лакан и политическое» лаканист Янис Ставракакис рекомендует в качестве средства для повышения градуса демократичности и разрешения проблемы отвергаемых меньшинств отправляться от того, что все субъекты в какой-то степени являются представителями меньшинства, будучи носителями нехватки, до поры остающейся непоименованной, но всегда готовой обернуться какой-либо уже вписанной в историю конкретной уязвимостью:
Говоря «Все мы евреи!», «Все мы живем в Чернобыле!» или «Все мы в одной лодке!», мы возносим симптом, исключенную истину социального поля, на место всеобщего – к точке нашей общей идентификации, которая до сих пор опиралась на его исключение или удаление[70].
Ответ Жижека, озвученный в предисловии ко второму изданию работы «Ибо не ведают, что творят», гласит: «Мы не играем здесь в формально-логические игры с метаязыковыми парадоксами, поскольку старая интуиция Маркса остается вполне действенной: это включение/исключение сверхдетерминировано фундаментальным социальным антагонизмом («классовой борьбой»), который именно по этой причине не может быть адекватно преобразован в форму демократического соперничества»[71].
Таким образом, «радикальной демократии» не хватает не столько демократичности (о чем беспокоился Ставракакис в связи с тем, что ему пришлось вводить не совсем удобную для классической левой теории лакановскую мысль о воображаемом характере позитивного идеала общественного блага), а напротив, радикальности. Вместо того чтобы делать по поводу «нехватки» ханжескую мину, призывая сообщество к боязливой умеренности и смирению перед лицом исторического рока, на деле уравнивающего всех им затронутых лишь иллюзорно и всегда неравномерно, необходимо еще раз параллаксировать, сместить понимание «нехватки», придав ей более подобающий классическому лакановскому описанию смысл. Утверждая, что само желание без нехватки непредставимо, Лакан в то же время со значительным пессимизмом смотрел на возможность создания «педагогики нехватки», и пессимизм этот обязан не столько фрейдовским представлениям о глухой к благим воздействиям и своенравной природе бессознательного, сколько тому, что у нехватки нет не только позитивной, но даже негативной сущности, на которую можно было бы так или иначе опереться, чтобы оттолкнуться в нужном направлении.
Нехватка, таким образом, не просто воплощается в отдельных исторических эксцессах, но в добавление к этому исторична сама, представляя собой отказ, несрабатывание не столько со стороны некой абстрактной и извечной «негативности» субъекта (к допущению которой философствующие «лакановские левые» по-младогегельянски склонны), сколько со стороны поля, неравномерно пронизанного связями различной селективности и силы, формирующими исторически характерные виды содействия, сопротивления или же преграды намерениям и начинаниям субъекта. В этом смысле жижековское возражение следует дополнить указанием на то, что, по существу, нет никакой нехватки и социально-политического антагонизма без самой структуры этого поля, в котором любое действие в опоре на более сильную связь высвобождает целый каскад связей ослабевающей силы, создающих дополнительный план ситуации по отношению как к уже имеющемуся, так и в равной степени к тому, в который субъект целит. Именно это делает чаемое «изменение положения дел», этой сверхценной для современного субъекта цели, с одной стороны, возможным, а с другой – несопоставимым и несовпадающим в своих результатах с ожиданиями этого субъекта.
Параллаксы акта и превозмогание демократии
Присущий представителям современных демократических инициатив нигилизм, на который из разных позиций обращали внимание все структуралистские авторы, заключается, таким образом, не в том, что лакановские левые называют «опорой на этику Блага», всегда воображаемого, а в неготовности эту фундаментальную несопоставимость, вызванную существованием слабейших связей, допустить. Даже прошедший через самую изысканную и требовательную социально-критическую выучку интеллектуал или активист продолжают полагать, что имеющийся в их распоряжении ассортимент актов – разъяснение, убеждение, требование, анализ ситуации, разумная пропаганда демократических ценностей – сохраняет свою действенность и что хотя каждый из этих актов по отдельности может потерпеть неудачу или продемонстрировать примесь другой бессознательной политической интенции, но преимущество так или иначе остается за озвученным на уровне содержания высказывания намерением. Тем самым у критика системы не возникает сомнения, что его высказывание не просто будет иметь последствия (то есть сработает как акт) именно там и на том уровне, где его предъявляют, но и до самого конца в качестве программы будет рассматриваться в соответствующем регистре, даже если инициатива потерпит крах. По существу, этот расчет представляет собой сегодня самый масштабный и в то же время самый странный пример just-world hypothesis (веры в справедливость мирового устройства): при всем своем благоприобретенном скепсисе современный субъект продолжает рассчитывать и действовать так, как если бы все его активистские начинания находились в ситуации сильных или, в крайнем случае, нормативно слабых связей, в то же время отгоняя допущение, что сцена может быть организована иначе и что сильные связи больше не имеют на ней однозначного преимущества (в чем само предельное существо нехватки как раз и заключается).
В этом смысле парадоксальным образом наиболее «теоретически» продвинутым в вопросе нехватки является не оппозиционный системе «левый», а само государство с соответствующим ему стремлением сократить, прервать производимый объем альтернативных и нерегулируемых актов, задействующих сильные связи в качестве преимущественных. Так, либерально настроенный правозащитник может быть возмущен налагаемой на его публичную речь правительственной цензурой, искренне недоумевая, что дурного может быть в оповещении масс о существовании разнообразно бедствующих или вынужденно находящихся в тени групп индивидов. С точки зрения нынешнего либерала, государственные запреты в этой области расслаиваются на условно «рациональные» или, по крайней мере, объяснимые с точки зрения консервативной государственной морали (например, цензура пропаганды прав лиц «нетрадиционной ориентации» в старом значении этого термина, воззрений сторонников «сексуальных свобод», легалайзеров наркопотребленения или свободно осуществляемой критики государственной политики) и якобы совершенно «иррациональные» (например, ограничения, налагаемые на оповещение относительно особенностей быта и потребностей физически инвалидизированной или страдающей от психических расстройств наиболее незащищенной и явно непривлекательной для идентификации части населения).