Тем самым либеральный интеллектуал ложно руководствуется приоритетом сугубо моральной оценки – чаще всего своей же собственной, – приписывая ее власти и не осознавая, что последняя руководствуется резонами совершенно иного типа, отталкиваясь в своих запретах от тревоги, связанной с самой по себе неустранимостью и непрогнозируемостью облика, который приобретут высвободившиеся вследствие акта подобного просвещения наиболее слабые связи. Там, где интеллектуал считает, будто власти всерьез полагают, что сексуальная ориентация или, например, идеология чайлд-фри могут быть «психически заразны», вследствие чего оповещение об их нормативности следует ограничить, идентифицированный с государственной агентностью совокупный субъект намерен предупредить совершенно иные, пока непредсказуемые риски, с этим высвобождением связанные. В этом смысле он опасается не «развращения» или чрезмерной эмансипации управляемого населения, а неизвестности того, чего конкретно следует опасаться. При этом он на всякий случай сохраняет уверенность, что в любом случае это ничего хорошего бесперебойной работе госаппарата не сулит.
Очевидно, что слабым местом данной, в целом резонной стратегии является порабощающая агента государственности необходимость уже со своей стороны совершать многочисленные публичные заявления, обманчиво претендующие на недвусмысленность. Вследствие этого содержание высказываний власти все отчетливее и нагляднее расходится с инстанцией акта ее высказывания, вызывая ощущение растущей нелегитимности, исчерпанности ресурса действующего режима, что, в свою очередь, выступая средством мобилизации масс, в то же время скрывает изначальную и всеобщую неприкрепленность акта к содержанию высказывания, их слабую связь в любом случае. Так, среднестатический недовольный гражданин воспринимает в качестве акта высказывания власти – воодушевляющего или успокоительного – желание скрыть растущую коррумпированность на местах, экономический спад, а также факты бесчеловечного поведения чиновников и силовых структур; и подобное усмотрение мало чем отличается от точки зрения критического интеллектуала, склонного толковать инстанцию акта именно так.
В то же время акт лишь на уровне сильной связи отвечает на сформулированный Лаканом для описания верхнего этажа «графа желания» вопрос «Che voui» – «чего ты (от меня) на самом деле хочешь?» или «с какой настоящей целью ты мне все это говоришь?». На уровне связей ослабевающих у акта есть иные регистры, развиваемые Лаканом в более поздних семинарах, где он заговаривает, в частности, об акте психоаналитического вмешательства, прямо заступающего в зону знания, которое себя не знает. Акт высказывания в качестве судьбы озвученной речи на этом уровне не просто, как замечал ранний Лакан, интерсубъективен и тем самым находится у другого – например критика, подозрительно и пристально оценивающего речь на предмет ее «подлинного», скрывающегося за ней желания, – но еще более радикальным образом расположен в «другом месте», к которому ни у высказывающегося, ни у слушателей нет никакого доступа. По существу, акт высказывания в принципиальном смысле – это наиболее отдаленное последствие содержания речи, поступка или практики, а не просто их скрываемая ближайшая «неудобная причина».
Примером реконструкции такой слабой, отдаленной и непричинной связи может послужить комментарий Лакана к последствиям лечения Берты Паппенгейм учителем Фрейда, доктором Брейером. Самым громким эпизодом этого лечения, как известно, является ложная беременность пациентки от своего терапевта. Если обобщенный комментарий самого Фрейда содержал пример реконструкции сильной связи («Брейер недооценил значения сексуальности в анализе и поэтому не заметил собственного влечения, направленного к пациентке – он действительно „сделал“ ей ребенка, пусть даже воображаемого, и это было не ее, а его симптомом»), Лакан находит этому в том числе иное биографическое подтверждение, напомнив, что Брейер уехал в отпуск, «бросив» свою пациентку и прервав ее анализ, не только по причине глубокого шока от неконтролируемого переносного поведения Берты, но также с параллельной целью хотя бы на время полностью посвятить себя семейной жизни и, в частности, обзавестись законным ребенком со своей супругой. «Неудивительно, – добавляет Лакан, – что ребенок, зачатый при подобных обстоятельствах, в итоге закончил жизнь самоубийством».
Это удивительное «неудивительно», поначалу кажущееся нелогичным, на деле указывает на предпринятую Лаканом собственную, более полную реконструкцию произошедшего в истории Брейера на уровне акта, где воображаемый ребенок Брейера, непризнанный им самим, оказался вполне «реальным», косвенно дав жизнь психоаналитической теории, тогда как его настоящая и желанная дочь из плоти и крови предпочла исчезнуть, уйдя из жизни. Официальной причиной ее смерти считается превентивная попытка избежать нацистского ареста, но с точки зрения того, что Лакан называет «семейным мифом» как символическим постановлением, которое властно, но при этом всегда непредсказуемым образом ложится на судьбы детей, связь также могла быть иной. Лакан как бы намекает на то, что «такие» (то есть подобным образом «сделанные») дети долго не живут, и в этом отношении можно предположить, что дочь Брейера, даже не подозревая об этом, тем не менее оказалась не в силах вынести груз отцовского желания, направленного на отрицание, негацию собственной работы и тем самым позволившего «обобрать» самого Брейера, «украсть» у него изобретение психоанализа (в непсихоаналитических клинических кругах до сих пор жив обвиняющий Фрейда миф о присвоении им всех лавр брейеровского открытия и о фрейдовской черной неблагодарности в адрес учителя).
Разница в данном случае между связью сильной и слабой, таким образом, может быть проиллюстрирована реакцией по поводу типичной наклейки Минздрава на пачках сигарет, неизменно гласящей, что «никотин убивает». Шутники, раздраженные тавтологичной очевидностью и одновременно маркетинговым двуличием этого предупреждения, наделали в сети немало мемов в духе «огурцы убивают», «клетчатый пиджак убивает» (связь здесь не такая уж и слабая, поскольку он действительно «убивает вкус»); сюда же относится распространенное в русскоязычном Интернете вирусное высказывание «у меня от этого брат умер», употребляемое по поводу наиболее нелепых и безобидных вещей и практик. Но в данном случае шутка обретает плоть в виде наиболее слабой и в то же время высокоселективной, безошибочно разящей связи: дочь Брейера «убило» неуемное честолюбие Фрейда, его готовность любой ценой настоять на единоличном изобретении своего учения, даже если это будет иметь последствия в том числе для самого психоанализа как соответствующей институции и практики.
К слову, некоторые исследователи биографии и трудов Фрейда полагают прямой неслучайностью выбор Фрейдом псевдонима Дора для другой, не менее знаменитой, чем Берта Паппенгейм, истерической пациентки (запись случая которой, по всей видимости, должна была затмить громкую славу первой, сместив эпохальные акценты с брейеровских клинических достижений на фрейдовские)[72] – и это событие можно считать «вторым» пусковым пунктом в теоретически усмотренной самим Фрейдом двухтактной динамике формирования симптома (тогда как первым остается бегство Брейера из Вены, в ходе которого настоящая Дора была зачата).
Демократический идеал общественного устройства в этом смысле недостижим не по причине «дурной природы» или «упрямой структуры» субъекта (в концепцию которой укладывается и фрейдовское бессознательное, подрывающее во имя желания все связанные с идеалом блага инициативы), но прежде всего постольку, поскольку этот идеал чисто технически не в состоянии реализоваться в системе, где уже само содержание высказывания или поступка связано с его актом посредством связи наиболее слабой. При этом существует определенная предвзятость в оценке этой слабости, нередко подмечаемая Жижеком, критикующим одновременно как «правых», так и «левополитических» исследователей, поскольку и те и другие, требуя от противников или несогласных признать, что те ошибаются и неверно устанавливают зависимости и связи, вовсе не склонны при этом предполагать точно такую же степень минимальности связи содержания и акта за собственными воззваниями, программами и требованиями.
Наиболее непосредственным образом это положение было продемонстрировано в ходе знаменитой дискуссии под заглавием «Contingency, Hegemony, Universality» с участием Жижека, Батлер и Лаклау – исследователей, репрезентирующих трехполюсную систему постлакановской интеллектуальной диспозиции рубежа XX–XXI веков, где Лаклау представляет прошедшую через структуралистскую школу и сделавшую из нее демократические выводы левополитическую мысль, Батлер воплощает линию, «снимающую» лакановское представление о сексуации как другом имени пола и кристаллизующую его на почве категории гендера, тогда как сам Жижек требует «невозможной верности» большим классическим проектам критической мысли от Гегеля до Лакана[73].
В ходе дискуссии Жижек, в частности, счел нужным напомнить Батлер, что невзирая на успехи гендерной теории, настаивающей на подвижности связанных с полом символических позиций, с лакановской точки зрения пол и «сексуальное различие» все же представляют собой нечто, имеющее отношение к регистру Реального, то есть содержащее элемент неустранимости. В момент публикации дискуссии подобная мысль звучала как заявление крайне непопулярное и даже враждебное тогдашней антиэссенциалистской повестке. На деле Жижек не хотел сказать, что необходимо вернуться к старому догендерному представлению о биологически обусловленной разнице и закрепленности половых ролей (где, по образному выражению Лакана, мужчина якобы в силу самой «сути» присущего ему желания выступает горшечником, а женщина – ткачихой), а скорее указывал на то, что Батлер в своем бескомпромиссном утверждении превосходства гендерной концепции в области разрешения