– Ничего не изменится, не стала и не станет, ибо демократизм объявленный будет держаться на одной конкретной личности во главе отжившей системы властвования. Народ по-прежнему перед ложным выбором окажется – какому вождю присягать… А у чиновников вообще головная боль, на какую карту ставить…
– А я другой анекдот расскажу, – подал голос Владик. – Двое граждан попали в дерьмо. Один, которому дошло до горла, кричит: “Помогите!” , на что второй, которому подступило уже к подбородку, просит: “ Не поднимай волну”. Первый гражданин – либерал, как ты, сестра, и твой Миша, в дерьме жить не хочет, второй – тоже не хочет, как я, однако боится, что станет еще хуже.
– Более того, когда все на одну фигуру замкнуто, она вынуждена на силовиков и чиновников опираться, которых прикармливать приходится, разрешать им воровать и бесчинствовать в обмен на лояльность, оттого такая чудовищная, необоримая коррупция, – гнул свое Жук, поддерживая Альбину.
– Если я вас правильно понял, необходимо отменять монополию на власть, – заметил Владик. – Но наша Конституция, насколько я знаю, списана с французской, там у президента тоже огромные полномочия и ничего!
– В их Конституции не записано, что президент определяет основные направления политики, внутренней и внешней, у нас не французская модель, а самодержавная, имперская…
– А может, Миша, дело не в Конституции и вообще не в законах, а в их неисполнении?
– То есть в правоприменении, ты хочешь сказать… Но почему наш основной закон представляется листком бумаги, не более того? Да потому, что все замкнуто на одну фигуру, на ВВ. А если бы в стране нашей парламент превратился в реальную силу с делегированием ему полномочий Властелина, не всех, но существенных, Конституцию не удалось бы игнорировать.
– Это ты воровскую ничтожную Думу парламентом называешь?
– Молодец, братик, прозреваешь потихоньку, – съязвила Альбина.
– Один гениальный француз, побывав в России, почти двести лет назад
задался вопросом, характер ли народа создал самодержавие, или же самодержавие создало русский характер, и не смог отыскать ответа…
– Я тебе, Миша, другую цитату приведу, – загорячился Владик. – Не помню, кто сказал: Россия позволяет кататься на своей шее каждому любителю верховой езды, иногда, встав на дыбы, она опрокидывает всадника – и сейчас же позволяет взнуздать себя другому… Один мужик, я с ним по работе постоянно контактирую, высокий пост занимает, однажды разоткровенничался: “Мы всё понимаем, но уже не можем соскочить – за нами сразу придут, поэтому вынуждены продолжать бежать, как белка в колесе. Как долго? Сколько хватит сил…”
– Что лучше, умирать медленно и не больно, или рискнуть, прыгнуть в неизвестное, а там куда кривая вывезет, а?
– Ни фига себе, сестренка, как легко ты судьбой страны распоряжаешься… Это ж народ, миллионы людей… Кривая вывезет… Неизвестно еще куда, и как потом расхлебывать всем придется.
Узнал бы куратор, по головке меня не погладил. В доме Двойника, которому доверена такая ответственная миссия… – такие сомнительные разговорчики… – хмыкнул Яков Петрович, – и я их спокойно и с интересом воспринимаю, даже сам участвую… С другой стороны, кто сейчас об этом не размышляет, не ищет выход, каждый на себя примеряет, одни – за царя, пусть правит вечно, нам тогда ни о чем думать не надо, хотя живем все хуже, другие, вроде дочери и Жука, – против категорически; самое удивительное, он, Яков Петрович, верный слуга системы, не ответит однозначно твердо, на чей стороне, но червь сомнения изъедает все сильнее.
– Я Бердяева перечитываю, выдающийся ум, так вот, пишет он, что русская душа – мистическая, мучают ее бесы, легко поддается соблазнам, человек наш мутный, сам себя плохо понимает. Вековечно такой, неизменно мутный. Бердяев такой вывод подсказал: русские люди и власть круговой порукой связаны, злобные инстинкты, мелкие страстишки нажиться, не потратив усилий, пограбить, поворовать – это все внизу, в подвале, а на верхних этажах – то же самое, только в несоизмеримых масштабах. Ненависть и презрение – взаимны, однако народ лживую и подлую власть ненавидит глубже, с мистическим ужасом, тем большим, что она – своя. Ненавидит и боится, и потому принимает такой, какая есть, ведь питается она тем же, чем живет народ. Сказано это, господа, столько лет назад, но, согласитесь, будто о наших днях.
– Мрачно больно, Миша, вас послушать, народ наш чуть ли не исчадие ада, но ведь есть и добрые люди, совестливые, честные, порядочные, взять нашу семью, разве мы мутные, что мы у кого украли? Кира Васильевна учительствует за копеечную зарплату, Альбина вкалывает за гроши, Владик тоже не миллионы гребет, один я – исключение, но моя история – особая, вы же понимаете…
– Я не о вашей семье, я в принципе… В мутных людях всякое намешано, к примеру, он с тобой выпивает, лучшим другом называет и внезапно ощерится злобной гримасой: “Ты меня уважаешь?” Попробуй не так ответить, он ножиком пырнет, не задумается, или табуреткой по кумполу.
– Многие мои коллеги, вроде образованные, интеллигентные, врачи все-таки, как рассуждают: при СССР нас боялись и уважали, а теперь Америка нас не уважает, – ввернула Альбина.
– Мне ребята вопрос задают: “Когда война с Америкой начнется?” – бросила Кира Васильевна, вернувшаяся в дом взять для внуков ягоды. – Я им: “Вы о какой войне говорите – ядерной? От нас и от них ничего не останется, только пепелище радиоактивное”. А они смеются: “Вы, Кира Васильевна, паникерша – мы первыми ударим, пиндосам хана”.
– Тут вот в чем штука, – Жук налил водку в большую рюмку всклянь, выпил залпом и хрустул малосольным огурцом из засола хозяйки дачи. – Простой человек, обыватель так называемый, как живет? Отработал, вернулся домой, уставился в “ящик”, пивка махнул, в выходные жена припахивает огород копать, сажать всякую овощ – кормиться- то надо, дети канючат: купи то, купи это, а бабки откуда взять? Остонадоело, одно и тоже каждый день, скука, а “ящик” вещает: весь мир против нас, значит, и против меня, и человек радуется, счастлив, горд, что вместе с остальными с мировым злом борется. Мы – против всех, выходит, чего-то стоим, раз нас, русских, боятся…
– Семья у нас замечательная, антисоветчики сплошные, и как ты, батя, такое безобразие терпишь? – Владик с ехидцей легкой.
– Вы меня в свою кампанию не записывайте, – возразила Кира Васильевна. – Я слушаю, мне интересно, особенно то, что вы, Михаил, излагаете, но я не со всем согласна.
– И на том спасибо, что не со всем, – заметил Яков Петрович. – А как мне прикажете реагировать: на службе одно слышу, дома – другое… – поддержал тон сына, то ли в шутку, то ли всерьез.
– Не стоило мне Бердяева вспоминать, – начал неловко извиняться Михаил. Похоже, в нем как следует торчало.
– Да нет, пожалуйста, мы люди свои, с нами обо всем говорить можно. С другими – не советую. О вас, Михаил, кое-где уже известно, меня просили вас предупредить – поосторожнее будьте, ладно?
Над столом повисла неловкая тишина. Задержавшаяся на пороге жена с глубокой тарелкой садовой малины смотрела с укоризной: зачем при всех, мог бы наедине сказать. И в самом деле, зачем? – ругал себя, – вырвалось само собой, тоже выпил, видать, лишку.
Жук помрачнел, складки на лице стали, казалось, еще глубже, он снова наполнил рюмку.
– Ваше пожелание принял, постараюсь исправиться. Лучше вам меня не принимать, не то беду на себя накликаете…
– Прекрати ерундить! – вскипела Альбина. – Ты мой друг, у меня в гостях, а ты, отец, зря Мишу пугаешь, он не из трусливых.
– Да не пугаю – оберечь стараюсь. Чего ты взъелась?
– Работа у тебя такая, я понимаю, но мы ничего особенного не говорили, многие о том же самом спорят: сколько еще этот ВВ продержится – страну до ручки довел…
– Так-таки многие? – скривился Владик. – А рейтинг вождя?
Альбина махнула рукой, точно от мухи назойливой отбивалась: сам знаешь, с какого потолка цифры берутся; это как на выборах.
– Друзья, не ссорьтесь: если ВВ проводят на заслуженный отдых, мне-то что делать? Придется вместе с ним на покой, – и Яков Петрович натужно улыбнулся.
Сказано было с бесхитростной простотой и одновременно с робкой надеждой, что не произойдет в ближайшее время, хотя произойдет обязательно – все кругом скукоживается на глазах, вчерашняя уверенность оборачивается разочарованием и растерянностью.
Спор стих, как умолкнувший свисток снятого с огня чайника с закипевшей водой, сидели молча, лакомились малиной и крыжовником, Кира Васильевна обнесла всех кусками бисквитного торта, разлила по чашкам пахнущую бергамотом заварку, залила кипятком из самовара. Жук что-то произнес вполголоса, обращаясь к Альбине, Яков Петрович уловил знакомое заковыристое, сразу не выговоришь, словцо, оброненное пару раз Атеистовичем, ругавшим в беседе с Двойником какого-то писаку, который этим самым словцом объяснял невзгоды российской жизни. Попросил тогда куратора объяснить, что означает, тот объяснил, Двойник ничего не понял, переспрашивать постеснялся. Альбина, как эхо, повторила за Михаилом и в ответ на просьбу отца попробовала растолковать, нацеливаясь красивыми миндалевидными, как у бенгальской кошки, глазами поочередно на отца, брата и мать – им адресовались ее откровения.
Из объяснений, изредка уточняемых хирургом, вытекало следующее:
не только телепомоями объясняется затмение в мозгах народа, растущая злоба, агрессивность, отказ от признания реальности, да и сами помои не просто так льются на головы – они должны соответствовать устремлениям народа, чаще всего бессознательным. И тут Альбина упомянула Ницше (Яков Петрович знал это имя, вроде бы идеолог фашизма, у него немцы много чего понабрались, и вслух сейчас об этом – оказывается, пояснил Жук, не совсем так, вернее, совсем не так – великий философ и вовсе никакой не идеолог), он размышляет о ресентименте, попросту говоря, о том, что свойственно рабам, которые ничего изменить в себе и в мире не могут, поскольку рабы, а коль так, в своем воображении они не принимают реальность, восстают против нее, так им спокойнее, уютнее внутри себя. Ресентимент в России – отказ от реальности, удел беспомощных, испуганных, потерянных людей, причем свойственно это не только низам, но и верхам, самым-самым, включая ВВ, да, папа, не удивляйся. Тот, чьим Двойником ты являешься, страдает от непризнания его равным игроком на мировой арене, а чтобы его признали, становится злобным и агрессивным, точнее, уже давно стал. Ресентимент – авантюра в Украине, а для многих благородная война против бандерофашистов; изоляция страны –утверждение в ранге великой державы; упадок экономики, бедность и нищета – залог высокой духовности, потерянной Западом. Ложь становится правдой, вернее, люди принимают одно за другое, реальные факты утрачивают смысл, между ложью и реальностью стираются все различия. То и дело мы слышим – везде вранье, мы ничему не верим, а на самом деле верят во всякую чушь. И даже нормальные люди теряют разум и начинают отрицать реальность…