Яков Петрович спросил напрямую, готов ли Преемник реформировать то, что поддается изменению, понимает ли, что затронет интересы сильных мира сего, собеседник дал уклончивый ответ: четкой программы пока нет, сначала надо избраться, по возможности, в первом туре, а уж потом…
– Не сомневаюсь, вас выберут, ну и что дальше? Не стесняйтесь, давайте представим, что вы уже президент, – не отставал Яков Петрович.
– Хорошо, представим… – после короткого молчания. – Во-первых, я бы ввел должность независимого прокурора по борьбе с коррупцией. Действительно, независимого…
– Насколько это возможно при наших порядках.
– Совершенно верно. Во-вторых, заморозил бы активы новых олигархов, провел расследование, как зарабатывались деньги и в случае нарушения законов и коррупции конфисковал и передал средства в Пенсионный фонд. Есть и другие идеи, однако не все зависит от меня, – и он многозначительно посмотрел на Якова Петровича.
– Поможет ли это усилению вашей власти или ослабит ее, как вы полагаете? Для меня как для ВВ это всегда был ключевой вопрос.
– Я пока не анализировал… Но если ничего не делать, снова, как в начале 90-х, увидим грядки на опушках московских лесопарков.
…Вечером позвонил Вячеслав Сергеевич, сообщил неприятную новость – Преемник раскусил, о чем прямо заявил; куратор успокаивал Якова Петровича: “Не переживайте, ничего страшного, мы объяснили – ВВ не в порядке, потому запустили Двойника, не предупредив, уж не взыщите”
Настроение Якова Петровича совсем упало.
14
Февральские дни летели неудержимо, словно подхваченные поземкой, Яков Петрович коротал долгие вечера в одиночестве, никогда прежде не воспринимаемом так мучительно-остро, утром же, если позволяла погода и выглядывало солнце, ходил на лыжах, ослепляемый белизной и блескучей искристостью пушистой пороши; лед открытого катка, постоянно, как напоминание о былом увлечении ВВ, очищаемый от снега, стоял нетронутый – в отличие от прежнего нынешний хозяин Резиденции на коньках не катался и шайбу не гонял.
Из Ново-Огарева он почти не выезжал, у себя принимал только по делу, почти не глядя и не читая, подписывал поступающие из Администрации бумаги, никаких гостей, единственной отрадой служили беседы с женой, детьми и изредка внуками, по телефону и скайпу.
Страна, похоже, очнулась от летаргического сна и жила в лихорадочном темпе, Преемник колесил по городам и весям, встречался с народом, говорил много и толково, успокаивал, обещал; каждодневное присутствие на телеэкранах повышало его рейтинг – остальным пяти кандидатам эфирное время отводилось крайне скупо, в этом смысле никаких перемен не наблюдалось, так проходило при выборах ВВ.
Но появилось и нечто новое, необычное, давно забытое и вдруг воскресшее: в разных городах нет-нет и возникали несанкционированные митинги и демонстрации, ОМОН и полиция почему-то их не разгоняли, люди уже не страшились высказывать то, что держали под спудом годы правления вождя, требовали повышения зарплат, пенсий, сначала робко, потом громче и громче звучали призывы к власти дать вздохнуть, последнее относилось скорее уже не к власти, ибо избавление от сотканной Пауком зловещей паутины всеподавляющего страха зависело сейчас от них самих; не все, оказывается, было залито бетоном, закатано в асфальт, кой-где прорастали тянущиеся к солнцу травинки, их становилось все больше, уже зазеленели отдельные участки.
Яков Петрович не понимал стратегии куратора и тех, кто над ним, она шла вразрез с укорененным методом правления – не доверять народу, не предоставлять ни малейшего шанса высвободиться из пут режима – или стратегией тут не пахло, ее и прежде днем с огнем было не сыскать в действиях ВВ и его окружения, а если и просматривалась, то очевидным образом била по самой власти, загоняла ее в пятый угол – примеров уйма; речь могла идти лишь о тактике, сообразной моменту, преследующей сиюминутную выгоду. И вновь Яков Петрович вспоминал фразу о крышке перегретого котла…
Осмелившись, еще раз попросил у куратора разрешения привезти на выходные близких, притом использовал, полушутливо-полувсерьез, свое особое положение: “Не кажется ли вам, Вячеслав Сергеевич, странным, что я, Верховный Властелин, не могу кого-то пригласить к себе домой?” Слово “семья” опустил, зачем давать повод задуматься тем, кто наверняка прослушивает разговор. Генерал поперхнулся от неожиданности и разрешение дал. Требовалось сообщить охране имена и фамилии гостей, три дня ушли на проверку, проблема возникла с дочкиным дружком, хирурга не пропустили – не зря Атеистович предупреждал о его неблагонадежности.
Яков Петрович был на верху счастья, возил на джипе взрослых и детей по территории, показывал, рассказывал, внуки выражали восторг, особенно в игровой комнате, где чего только не было, Владик и жена вторили им, Альбина хмыкала и, верная себе, подкалывала: и впрямь царские чертоги…
Дети, против ожидания, не задавали каверзный вопрос: “Деда, это все тебе принадлежит?”
Владик не преминул сообщить, что в компании опять идут сокращения и он на волоске держится. Ждал ответных слов – дескать, не волнуйся, все уладим, Яков Петрович пообещал, а про себя подумал: не хотелось бы куратора просить, Вячеслав Сергеевич – не Атеистович, нет меж ними таких доверительных отношений.
Жена ночевала в его спальне, после короткого, как по обязаловке, соития лежала молча, горел ночник, он многозначительно спросил, знает ли она и пальцем в потолок, давая понять – комната прослушивается, отвечай не вслух, жестом, та сообразила, кивнула – знает; следовательно, Альбина просветила. Кира не из трепливых, да и понимает, чем может пахнуть огласка. И сын наверняка в курсе, как утаишь от своих…
Остаться наедине с дочерью удалось только после воскресного обеда, когда остальные легли отдохнуть. Они прогуливались по расчищенным от снега дорожкам, пробивавшийся сквозь сосны солнечный свет пятнал дорожки причудливыми тенями, говорили о том, что будет, как выборы повлияют на жизнь страны и их собственную, Альбина оценивала происходящее скептически, легкие уступки ненадолго, все вернется на круги своя; Яков Петрович не спорил.
– Зомбоящик все-таки меняется, меньше гнева в адрес пиндосов, больше о наших делах скорбных, – заметила дочь. – И о скрепах духовных потише разглагольствуют, не с пеной у рта. На патриотизме масла не спахтаешь, не накормишь народ, зарплаты и пенсии не прибавишь, цены не укротишь… Кто-то однажды высказался: “Когда в России начинают говорить о патриотизме, значит, где-то что-то украли”… Вирши тебя прочту, слушай: “В судах черна неправдой черной иигом рабства клеймена, безбожной лести, лжи тлетворной илени мертвой ипозорной ивсякой мерзости полна”…Догадываешься, о ком? О нас, грешных, о Рассеюшке, написано в разгар Крымской кампании тыща восемьсот пятьдесят какого-то, не помню, и знаешь, кто автор? Хомяков, поэт, философ, а главное, ярый славянофил. Тем не менее, никаких иллюзий в отношении родины не имел. Вот так-то…
Яков Петрович понятия не имел ни о каком Хомякове, но стихи прослушал с вниманием и подумал: нынче взяли бы славянофила этого за жабры и срок впаяли за антироссийскую пропаганду. Хотя Преемник на встречах с народом вроде обмолвился – осужденных по этой статье амнистируют и саму статью пересмотрят.
Висело в морозном воздухе и не обсуждалось, чем обернется для временного Хозяина этого дивного места приход во власть Преемника, чье избрание, возможно, в первом туре, не подвергается сомнению. Никто точно знать не может, снова обсуждать оба варианта на фоне благолепия природы означало воду в ступе толочь, портить себе настроение: “еще так не было, чтоб никак не было”, употребила Альбина свою любимую гашековскую фразу.
– Ты разговаривал с Преемником, так ведь? Как он тебе?
– Умный, грамотный, проницательный, раскусил меня… Я тебе по телефону побоялся рассказать. Начал имена какие-то называть, я вроде должен их знать по Питеру, а я ни в зуб ногой; потом фразочку по-немецки загнул, я опять не реагирую, ну, он все понял… Куратор заверил – этот момент они с Преемником урегулировали… Не дадут они ему ничего хорошего сделать, даже если захочет, а он вроде стремится…
Два замечательных cемейных дня пролетели, за ними – опять пустота, тоска.
Пришла мысль сходить в театр – изредка посещал премьеры, вот и сейчас захотелось развеяться, дал задание пресс-службе, та на выбор три спектакля, увидел название одного – и ахнул: ну, конечно, только этот, с интригующим и понятным только ему одному названием – “Двойники”. В интернете узнал: восемь лет назад привозил пьесу в Москву немецкий театр из Штутгарта, вышла сенсация, и вот немцы снова здесь.
Играли на немецком с русскими субтитрами, Яков Петрович не все понимал ( отдавал себе отчет, что не является изощренным театралом), однако действие с музыкой Шумана захватило; главное он уяснил: спектакль по мотивам, как сказано в программке, произведений Гофмана, того самого, чей рассказ про крошку Цахес отображали много лет назад в знаменитых телевизионных “Куклах”, приводя в ярость Самого. Мираж, мрачная фантастика, мистика, в общем, бегство от реальности – а каким еще может быть двойничество, мы тоже играем спектакль, изображая тех, кем не являемся, таким образом убегаем от действительности в выдуманный мир, думал Яков Петрович, сидя в директорской ложе в окружении трех охранников, специально расположившихся рядом и почти закрывших вождя от назойливых зрительских взоров.
Покидал театр через служебный вход, охрана перекрыла подступы, однако в толпе отсеченных металлическими ограждениями при его появлении началось мельтешение, и Яков Петрович услышал громко-надрывное: ”ВВ, тебя надо судить за все! Ты угробил страну!” Вплелось истеричное: “Убийца!” Кто-то зааплодировал, и вновь крик, почти вопль: ”Спецреймсом – в Гаагу, в наручниках!” В толпу бросились какие-то люди, кого-то выволокли, Яков Петрович не увидел остального, садясь в подогнанный к самому подъезду лимузин.