Он всегда с восторгом принимал любое мое предложение и, как я и был уверен, согласился и на это. Мы пообедали котлетами и рисом с абрикосами, блюдом, которое Махмуд научил готовить миссис Лукас (его требуется очень долго варить, чтобы все пропиталось соком абрикосов), и Махмуд отвез нас на Юстонский вокзал. Там я послал Кенрика взять мой заказанный билет в спальный вагон, а сам пошел вперед. Я нашел свое купе и ждал на платформе, пока Кенрик не присоединится ко мне. Если он спросил бы, почему я еду под именем Шарля Мартина, я бы объяснил это тем, что моя слава вынуждает меня путешествовать инкогнито. Только он не сделал никакого замечания по этому поводу. Я почувствовал, что боги на моей стороне, когда увидел, что проводник – старый Йогурт. Ведь известно, что в течение всей своей долгой службы он ни разу не проявил интереса ни к одному пассажиру. Его главная забота на дежурстве заключалась в том, чтобы как можно скорее убраться в свое малопривлекательное купе и лечь спать.
Оставалось менее пяти минут до отхода поезда. Мы постояли немного, разговаривая, Кенрик лицом к полуоткрытой двери из купе в коридор. Потом он сказал, что, пожалуй, ему пора выходить, а то он того и гляди уедет в Шотландию. Я показал на свой саквояж, который стоял рядом с ним на полке, и сказал: «Если вы откроете эту сумку, вы найдете там кое-что для себя. Подарок на память, до нашей следующей встречи».
Он нагнулся с почти детским нетерпением и стал открывать замки. Поза была превосходной. Я достал из кармана самое лучшее орудие, когда-либо изобретенное человеком для поражения неожиданно появившегося врага. У первобытного жителя пустынь не было ни ножей, ни ружей, и он заставил песок служить себе. Мешочек с несколькими пригоршнями песка – и череп треснет, как яичная скорлупа: очень аккуратно треснет, без шума и крови. Кенрик слегка хрюкнул и упал лицом вперед на сумку. Я запер дверь и посмотрел, не идет ли у него из носа кровь. Кровь не шла.
Я подтащил его к полке и затолкал под нее. Это был мой единственный просчет. Половина пространства под полкой была занята какой-то вагонной конструкцией, и, как ни худ и легок был Кенрик, его колени торчали из-под полки. Я снял пальто и бросил его на полку, чтобы, свисая, оно скрыло его ноги. Только я успел уложить складки так, что они одновременно и скрывали то, что следовало скрыть, и выглядели достаточно естественно, как раздался свисток. Я положил половинку моего билета до Скоона и мою плацкарту в спальный вагон на полочку под зеркалом, где Йогурт должен был обязательно увидеть их, и пошел по коридору к уборной. Никто не интересовался ничем другим, как только моментом отхода поезда. Я заперся в уборной и стал ждать.
Примерно двадцать минут спустя я услышал, как одна за другой стали хлопать двери, что означало, что Йогурт совершал обход. Когда я услышал, что он вошел в купе, соседнее с уборной, я пустил воду, чтобы она зашумела. Йогурт постучал и спросил, я ли пассажир из Б-Семь. Я сказал – да. Он объявил, что нашел мои билеты и взял их. Я услышал, как он прошел в следующее отделение и там началось хлопанье дверей, а я вернулся в Б-Семь и заперся там.
Теперь у меня было три часа, в течение которых меня никто не должен был потревожить. Я мог отлично все устроить. Если Вам, дорогой мистер Грант, когда-нибудь потребуется уверенность, что Ваш покой никто не нарушит, купите себе билет в спальный вагон поезда, идущего на север Шотландии. Нигде во всем мире человек так не застрахован от вторжения, как в купе спального вагона после того, как проводник закончил обход. Даже в пустыне.
Я выволок Кенрика из-под полки, потер его голову о край раковины умывальника и уложил его на полку.
Осмотр его одежды засвидетельствовал удовлетворительный космополитизм. Белье было арабским, костюм сшит в Гонконге, туфли – в Карачи. Часы дешевые, из простого металла, на них не были выгравированы ни фамилия, ни инициалы.
Я вынул все у него из карманов и положил туда бумажник Шарля Мартина со всем его содержимым.
Кенрик был еще жив, но когда мы проскакивали станцию Рэгби, перестал дышать.
Теперь я занялся установкой декораций, как говорят в театре. И кажется, ничего не упустил, правда, мистер Грант? Все детали были превосходно продуманы, вплоть до прилипших к краю раковины волосков и грязных пыльных ладоней. В чемодане, который я оставлял в купе, лежали мои вещи, ношеные и стираные, такого типа, какие обычно носил Кенрик, и то французское, что я смог добыть из собственных запасов, – роман и Евангелие. В чемодане было, конечно, и самое главное – бутылка.
У Кенрика была необыкновенно крепкая голова. Я имею в виду то, что касается спиртного, а не результатов действия мешка с песком. Я поил его виски за обедом, а под конец предложил ему на дорожку такой посошок, что свалил бы с ног любого другого. Он, правда, посмотрел на полстакана чистого виски с некоторым сомнением, но, как я уже говорил, ему всегда так хотелось доставить мне удовольствие, что он выпил его не протестуя. И он оставался трезв, во всяком случае внешне трезв. Но когда он умер, его организм был пропитан виски.
Вот так выглядело купе, после того как я все закончил. Когда за окном замелькали огни Крьюи, я добавил последний штрих. Я бросил на пол полупустую бутылку и стал катать ее по ковру. Когда поезд замедлил ход, я отпер дверь, вышел, закрыл ее за собой, прошел по поезду, так что между мной и Б-Семь оказалось несколько вагонов, постоял, глядя спокойно, с обычным интересом на движение на платформе, так же спокойно вышел на эту платформу и двинулся вдоль нее. В шляпе и пальто меня трудно было принять за пассажира, и никто не обратил на меня внимания.
Я уехал в Лондон поездом, отходившим в полночь, и прибыл на Юстонский вокзал в половине четвертого утра. Я был так возбужден, что весь путь домой проделал пешком. Я как будто плыл по воздуху. Дома я открыл дверь своим ключом, вошел, лег спать и мирно спал до половины восьмого, когда Махмуд пришел будить меня и напомнить, что в половине десятого должны прийти представители Патэ, которых я обещал принять.
До того как Вы пришли ко мне, я ничего не знал о словах, нацарапанных на газете, лежавшей в кармане его пальто. Признаю, на минуту я пришел в смятение из-за того, что чего-то не предусмотрел, но немедленно успокоил себя тем, что промах был пустячным, простительным. Это никоим образом не умаляло моего уникального подвига и не представляло никакой опасности. Я не снял с Кенрика его жалкие тряпки, оставив их как часть декораций. И власти действительно не проявили никакого интереса к образцу почерка Кенрика, считая молодого человека Шарлем Мартином.
Вечером следующего дня в часы пик я сам поехал на вокзал Виктория и забрал из камеры хранения оба чемодана Кенрика. Я отвез их домой, убрал с них все фирменные наклейки и все легко идентифицируемые предметы, зашил чемоданы в парусину и отправил их со всем содержимым в организацию по оказанию помощи беженцам на Среднем Востоке. Если Вы когда-нибудь захотите избавиться от чего-нибудь, дорогой мистер Грант, не сжигайте это. Отошлите это на удаленный остров в южных морях.
Позаботившись, чтобы замечательно сдержанный язык юного Кенрика остался сдержанным навечно, я намеревался насладиться плодами своих трудов. Только накануне я получил подтверждение о получении денег, достаточных для организации новой экспедиции, и я планировал вылететь на следующей неделе. Пришедшее сегодня утром письмо Кинси-Хьюэтта, конечно, все меняет. Плоды моих трудов отняты у меня. Но никто не может отнять у меня само деяние. Если я не стану знаменит как открыватель Вабара, я буду известен как автор единственного, когда-либо осуществленного, совершенно идеально организованного убийства.
Я не желаю быть свидетелем триумфа Кинси-Хьюэтта. И я слишком стар, чтобы дожить до собственного триумфа. Но я могу зажечь пламя, перед которым пламя свечей на алтаре Кинси-Хьюэтта покажется жалким, бледным и скучным. Мой погребальный костер будет маяком, который станет светить на всю Европу, а мой подвиг на ниве убийства – девятым валом, который сметет Кинси-Хьюэтта и Вабар в мусорную корзину мировой прессы.
Сегодня вечером на закате я зажгу свой костер на самом высоком склоне самой высокой горы в Европе. Махмуд не знает этого. Он думает, что мы летим в Афины. Но он был со мной столько долгих лет, и он будет очень несчастен без меня. Поэтому я беру его с собой.
Прощайте, дорогой мистер Грант. Мне жаль, что человек Вашего интеллекта тратит свой талант в этой глупой организации на Набережной. Это было очень ловко с Вашей стороны – обнаружить, что Шарль Мартин был не Шарль Мартин, а некто, кого звали Кенрик, и я поздравляю Вас. Но у Вас не хватило ума обнаружить, что я – тот человек, который убил его.
Пожалуйста, примите это письмо как знак моего уважения и pour prendre congé[78]. Миссис Лукас отправит его в пятницу утром.
X. К. Херон Ллойд
Грант обнаружил, что миссис Тинкер ввела в комнату Теда Каллена и что она, должно быть, входила и раньше, потому что на столе у него лежал конверт из Ярда.
– Ну? – спросил Тед. Лицо его по-прежнему пылало от гнева. – Что теперь будем делать?
Грант пододвинул к нему письмо Ллойда.
– Что это?
– Читайте.
Тед взял листочки, всем своим видом выражая подозрительное к ним отношение, поискал подпись и погрузился в чтение. Грант засунул большой палец в конверт, присланный Картрайтом, и надорвал его.
Когда Тед кончил читать, он поднял глаза и уставился на Гранта, пребывая как бы в шоке. Когда он наконец смог заговорить, он произнес только:
– Мне кажется, я весь вымазан грязью.
– Да. Отвратительная штука.
– Тщеславие.
– Да.
– Так это тот рухнувший самолет, о котором писали вчера в вечерних газетах. Рухнул и сгорел на склонах Монблана.