Учитывая высокую степень интеллекта, обратившего в слова странные видения у врат рая, было ясно, что немалая степень индивидуальности была причиной того, что у человека сохранился почерк подростка. Его личность – его отношение к жизни, его интересы – выразилась в чем-то другом.
В чем же?
Вероятно, активный, вероятно, экстраверт. Скорее всего, человек, который писал, только когда заполнял вахтенный журнал или посылал сообщения типа: «Встретимся в Кэмберленд-баре в 6:45, Тони».
Однако он был достаточно интровертом, чтобы проанализировать и выразить словами как будто на луне увиденный пейзаж, лежащий на пути в его рай. Достаточно быть интровертом, чтобы посмотреть на этот пейзаж со стороны и захотеть запечатлеть увиденное.
Грант пребывал в состоянии приятного недоумения, он жевал и размышлял. Он отметил четко соединенные верхушки букв «m» и «n». Лжец? Или просто скрытный человек? Поразительно неожиданная черта почерка у человека с такими бровями. Измените на один градус угол их разлета в ту или другую сторону – и впечатление становится совершенно другим. Магнаты кино брали хорошеньких девочек из Белхема или Масвелл-Хилла, убирали их брови, рисовали им другие – и девочки превращались в абсолютно загадочных существ из Омска или Томска. Трэбб, карикатурист, как-то сказал Гранту, что именно брови лишили Эрни Прайса шанса стать премьер-министром. «Его брови им не понравились, – говорил Трэбб, тараща, как сова, глаза из-за кружки с пивом. – Почему? Не спрашивайте меня. Я ведь только рисую. Может, им казалось, что они выражают плохой характер. Им не нравится человек с плохим характером. Не верят они ему. Это и лишило его шанса, поверьте мне. Его брови. Они им не нравились». Брови, отражающие плохой характер, высокомерные брови – именно брови являются доминантой в лице. Именно разлет бровей придавал тому бледному лицу на подушке бесшабашный вид даже в смерти.
Да, человек был трезв, когда писал те слова, это, по крайней мере, ясно. Обстановка пьяного угара в купе Б-Семь – спертый воздух, скомканные одеяла, пустая бутылка, катающаяся по полу, опрокинутый стакан на полке – это могло быть раем, который он искал, но, когда он выражал словами путь к нему, он был трезв.
Поющие пески.
Жутко, однако чем-то притягательно.
Поющие пески. А ведь где-то и правда есть поющие пески. Эти слова звучали туманно, но знакомо. Поющие пески. Они кричат у вас под ногами, когда вы идете по ним. Или это делает ветер, или еще что-нибудь. Мужская рука, высунувшаяся из рукава твидового пиджака, протянулась перед носом Гранта к тарелке и взяла с нее бап.
– Похоже, ты совсем неплохо проводишь время, – произнес Томми, отодвигая стул и усаживаясь. Он разрезал бап и намазал его маслом. – В этих штуках теперь абсолютно нечего жевать. Когда я был мальчишкой, можно было запустить в них зубы и тянуть. Иногда сдавался бап, иногда – твои зубы. Но если побеждали зубы, ты получал действительно что-то стоящее. Полный рот вкуснейшего теста, и того хватало на добрых пару минут. А у теперешних нет никакого вкуса, и их можно сложить вдвое и целиком отправить в рот, не опасаясь, что задохнешься.
Грант молча с любовью смотрел на Томми. Не бывает друга ближе, чем человек, с которым ты спал в одной комнате в подготовительной школе, подумал он. Потом они с Томми вместе учились в закрытой средней, но именно подготовительную он вспоминал всякий раз, встречаясь с Томми. Может быть, потому, что это свежее розово-загорелое лицо с круглыми ясными голубыми глазами в главном не изменилось по сравнению с тем, которое в детстве торчало над воротом коричневой спортивной, криво застегнутой курточки. Томми всегда застегивал курточку удивительно небрежно.
Это было так похоже на Томми – не тратить время и жизненные силы на условности вроде вопросов, как прошла поездка, как здоровье. И Лора, конечно, тоже не станет его расспрашивать. Они примут его таким, каков он есть, как будто он находится здесь уже давно, как будто он и не уезжал вовсе, как будто просто продолжается его предыдущий визит. Удивительная атмосфера покоя, в которую ему снова предстоит погрузиться.
– Как Лора?
– Лучше не бывает. Прибавила немного в весе. По крайней мере, так она говорит. Я этого не вижу. Никогда не любил костлявых женщин.
Когда-то им обоим было по двадцать лет, и Грант подумывал о женитьбе на своей кузине Лоре; и она – он был в этом совершенно уверен – подумывала о том, чтобы выйти за него замуж. Но прежде чем было произнесено хоть одно слово, чары исчезли, и они вернулись к чисто дружеским отношениям. Чары были частью того длинного пьянящего горного лета. Утренние часы среди холмов, пахнущих сосновыми иглами, и бесконечные сумерки со сладким привкусом клевера. Для Гранта его кузина Лора навсегда осталась связана со счастливыми днями летних каникул; они вместе росли, вместе впервые шлепали веслами по воде, вместе впервые взяли в руки удочки, вместе поднимались на Ларинг, вместе в первый раз стояли на вершине Брериаха. Только в то лето счастье сконцентрировалось именно в Лоре, само лето сфокусировалось в существе, которое звалось Лорой Грант. У него до сих пор слегка сжималось сердце, когда он думал о том лете. Оно было полно дивной светлой красоты, радужной переливчатости мыльного пузыря. Но поскольку ни одного слова сказано не было, пузырь так никогда и не лопнул. Он оставался легким, прекрасным, радужным, висящим в воздухе там, где они его оставили. Они оба ушли к другим делам, другим людям. Лора порхала от одного к другому с веселым безразличием ребенка, играющего в классы. А потом он пригласил ее на танцы к «Старикам». И там она встретила Томми Рэнкина. Вот так это и случилось.
– Что там за суматоха на станции? – спросил Томми. – «Скорая помощь» и всякое такое.
– Человек умер в поезде. Наверное, потому.
– О-о, – произнес Томми, как бы отстраняясь. – На сей раз это не твоя забота, – добавил он, как бы поздравляя Гранта.
– Угу, не моя, слава богу.
– Им будет не хватать тебя там, на Набережной.
– Сомневаюсь.
– Мэри, – позвал Томми, – я бы не отказался от чашки хорошего крепкого чая. – Он презрительно постучал пальцем по тарелке с бапами. – И еще парочку этих жалких штучек. – Томми повернулся к Гранту и, сохраняя на лице одновременно серьезное и детское выражение, повторил: – Нет, им точно будет недоставать тебя. Ведь у них станет на одного человека меньше?
Вздох, который испустил Грант, больше напоминал смех, чем что-нибудь другое за последние несколько месяцев. Томми выражал соболезнование Управлению не потому, что они лишились его, Гранта, талантов, а потому, что на время у них оказалось на одну штатную единицу меньше. Такая «семейная» позиция была почти идентична реакции его начальника. «Отпуск по болезни! – проворчал Брюс, и его маленькие слоновьи глазки пробежали по фигуре Гранта, казалось излучавшей здоровье, и с негодованием вернулись к его лицу. – Ну-ну! До чего дошла полиция! В дни моей молодости службу не покидали до тех пор, пока держались на ногах. И продолжали писать отчеты, пока „скорая“ не подбирала тебя с пола».
Гранту нелегко было повторить Брюсу все, что сказал доктор, и Брюс отнюдь не облегчил ему эту задачу.
У Брюса просто не было нервов ни в одном уголке его тела; он являл собой чисто физическую силу, одушевленную хитрым, хоть и ограниченным умом. В том, как он принял сообщение Гранта, не выразилось ни понимания, ни сочувствия. Право, ощущался даже еле уловимый намек, легчайшая тень подозрения, что Грант симулирует, что такой странный приступ, при котором он продолжает прекрасно выглядеть, имеет какое-то отношение к весеннему ходу рыбы в реках Шотландии, что Грант собрал свои блесны еще до того, как отправился на Уимпол-стрит.
– Что они будут делать, чтобы заполнить прореху? – спросил Томми.
– Может быть, повысят сержанта Уильямса. Срок его повышения уже давно подошел.
Объяснить все верному Уильямсу было нисколько не легче. Когда ваш подчиненный долгие годы открыто боготворит вас, не очень-то приятно представать перед ним в роли несчастного создания с раздерганными нервами, отданного на милость несуществующим демонам. У Уильямса тоже никогда не было ни одного нерва во всем теле. Он принимал все так, как оно есть, спокойно, безмятежно и ни о чем не спрашивая. Трудно было рассказать обо всем Уильямсу и видеть, как восхищение сменяется сочувствием. Или – жалостью?
– Положи сверху джем, – сказал Томми.
Глава вторая
Мир снизошел на душу Гранта от того, как спокойно его принял Томми, и это ощущение укрепилось, когда дорога пошла между холмов. Холмы тоже приняли его; они возвышались вокруг с отстраненной благожелательностью, со своим обычным спокойствием наблюдая за его появлением. Утро было серым, безмолвным. Аккуратный голый пейзаж. Аккуратные серые стенки, окружающие голые поля. Голые ограды вокруг аккуратных канав. Еще ничего не начало прорастать в ожидающей тепла природе. Только ивы тут и там в полутени выходов дренажных труб были живыми, зелеными.
Все будет хорошо. Здесь все, что ему необходимо, – разлитая повсюду тишина, простор, безмятежность. Он уже забыл, как благотворна эта природа, как умиротворяюща. Ближние холмы – округлые, зеленоватые, мягкие; за ними – более дальние, на расстоянии кажется, что они покрыты голубыми пятнами; и за всем этим – длинный ряд далеких гор, белеющих на фоне спокойного неба.
– Вода в реке стоит очень низко, да? – проговорил Грант, когда они спустились в долину Терли. И в ту же секунду был охвачен паникой.
Так это всегда и случалось. Вот ты – здоровый, свободный, владеющий собой человек, и в следующее мгновение – беспомощное создание, бьющееся в тисках безумия. Грант сцепил руки, чтобы не распахнуть дверцу, и старался прислушаться к тому, что говорил Томми.
Дождей не было несколько недель. Думать о том, что не было дождей. Это важно – отсутствие дождей. Это губило рыбную ловлю. Он приехал в Клюн, чтобы ловить рыбу. Если не будет дождей, не будет хода рыбы. Не будет воды для нее. О боже, помоги мне не попросить Томми остановиться! Не будет воды. Думать сосредоточенно о рыбной ловле. Если дождей не было несколько недель, они должны пойти, не так ли? Почему можно попросить друга остановить машину, если тебя тошнит, и нельзя попросить остановиться, чтобы ты мог выйти из этого тесного замкнутого пространства? Смотреть на реку. С-м-о-т-р-е-т-ь на реку. Вспоминать то, что с ней связано. Здесь ты поймал свою лучшую в прошлом году рыбу. А здесь Пэт соскользнул со скалы, на которой сидел, и повис, зацепившись штанами.