…мне очень холодно. Ужасно. Должна признаться, что я не знаю, где нахожусь. Не буду никому об этом говорить. Подожду, может, кто-нибудь и…
…называю пуговицей. Она обожала эти слова и всегда произносила их нарочито смешно, брала в руки что-нибудь привычное и говорила: «Вот это я называю ложкой», потому что миссис Мак смотрела на нас снизу, когда мы стояли на табуретке для примерки, и говорила: «А вот сюда я пришью то, что я называю пуговицей». Мы покатывались со смеху, а мама страшно сердилась. «Не смейте хохотать над теми, кому в жизни повезло меньше, чем вам», – говорила она, поджав губы. Но Эсме обожала эти ее словечки, и я знала, что она жаждет их услышать каждый раз, когда мы шли к портнихе, и от этого мне было очень…
…кто-то в комнате. Здесь кто-то есть. Женщина в белой блузке. Она задергивает шторы. Я спрашиваю ее: «Кто вы?» – «Я медсестра, – отвечает она, поворачиваясь. – Закройте глаза и спите». Я смотрю на окно. «То, что я называю окном», – произношу я вслух и смеюсь и…
В вестибюле «Колдстоуна» Айрис уже дожидается социальный работник, или куратор, или как ее там. Санитарка ведет их по коридору и проводит в комнату, где у столешницы, опираясь на нее сжатым кулаком, ждет Эсме. Стремительно оглянувшись, пожилая женщина смотрит на Айрис, охватывает ее взглядом с головы до ног.
– Сейчас принесут мои вещи, – говорит она.
Даже не поздоровалась. Ни тебе «как поживаешь?», ни «спасибо, что приехала». Ничего. Интересно, она вообще понимает, кто перед ней? Знает ли Эсме, с кем разговаривает? Неизвестно.
– Ваши вещи? – переспрашивает Айрис.
– То, что было у пациента при себе в день поступления к нам, – поясняет санитарка. – Мы все храним, сколько бы лет ни прошло. Как давно вы здесь, Юфимия?
– Шестьдесят один год, пять месяцев и четыре дня, – проговаривает Эсме высоким чистым голосом.
Санитарка довольно посмеивается, будто хозяйка умного пса, который выполнил сложный трюк.
– Она все помнит, считает дни, да, Юфимия? – Покачав головой, санитарка шепотом добавляет: – Между нами, даже не знаю, что они там отыщут. Она все утро только о них и говорит. Удивительно… у нее в памяти что-то застряло, а ведь ей столько…
Санитарка умолкает. В комнату входит мужчина в комбинезоне с поцарапанной жестяной коробкой в руках.
– Чудеса, да и только! – смеется санитарка и пихает Айрис локтем в бок.
Айрис подходит к Эсме. Пожилая женщина безуспешно пытается открыть коробку. Айрис придерживает изогнутую защелку, и Эсме откидывает крышку. Из коробки веет чем-то затхлым, так пахнут старинные книги. Эсме вынимает на свет потертый коричневый ботинок на шнуровке, нечто полинявшее из ткани в синюю клетку, носовой платок с криво вышитой в уголке буквой «Э», черепаховый гребень, часы.
Подержав все по очереди в руках, она безразлично разжимает пальцы. Эсме действует быстро, не обращая внимания на Айрис и санитарку, у нее явно есть какая-то цель. Айрис поднимает с пола упавшие часы – стрелки на них замерли, показывают десять минут первого. Интересно, утра или ночи? Эсме вглядывается в пустую коробку и обводит взглядом выброшенные вещи.
– Что-то не так? – спрашивает Айрис.
Эсме опускается на пол и заново рассматривает каждую вещь.
– Что вы ищете? – спрашивает Айрис и протягивает ей часы. – Вот это?
Эсме смотрит на часы и качает головой. Она берет в руки синий материал в клетку и встряхивает его. Это платье, шерстяное платье, помятое, двух пуговиц недостает – вырваны с корнем. Эсме трясет платье, как будто ожидая отыскать что-то в его складках, потом откладывает в сторону.
– Его здесь нет, – произносит она.
Эсме смотрит сначала на Айрис, потом на санитарку, социального работника и на мужчину, принесшего коробку.
– Его здесь нет…
– Чего – нет? – уточняет Айрис.
– Должна быть еще одна коробка, – обращается Эсме к мужчине. – Поищите, пожалуйста.
– Была только одна, – отвечает он.
– Вы уверены? Поищите…
Мужчина качает головой.
– Была только одна коробка, – повторяет он свои слова.
Эсме готова расплакаться. Айрис касается ее руки.
– Что именно пропало?
– Длинный… шарф, кусок ткани. – Она разводит руки, будто разворачивая воображаемую ткань во всю длину. – Зеленый… может, шерстяной.
Минуту все молча смотрят на нее. Санитарка тихо недовольно фыркает, мужчина поворачивается, чтобы уйти.
– Вы уверены, что его здесь нет? – спрашивает Айрис.
Она подходит к коробке и заглядывает внутрь. Поднимает одну за другой разбросанные вещи. Эсме следит за ней с такой надеждой, что у Айрис екает сердце, когда она понимает, что ничего зеленого в коробке нет.
Эсме, сгорбившись, садится на стул и смотрит прямо перед собой, пока Айрис подписывает какие-то бумаги, берет у санитарки адрес пансиона, куда нужно отвезти Эсме, а социальный работник обещает Эсме навестить ее через денек-другой, удостовериться, что с ней все в порядке, а Айрис забирает синее в клетку платье и заворачивает в него ботинок, носовой платок и часы.
Выйдя на залитый солнцем двор, Айрис поворачивается к Эсме. Пожилая женщина прижимает ладонь к щеке. Взгляд у нее грустный, опустошенный. Она не смотрит ни на солнце, ни на деревья, ни на дорогу, просто сжимает в руке черепаховый гребень. Наконец поворачивается к Айрис и задумчиво произносит:
– Они обещали, что положат его туда. Обещали, что оставят его мне.
– Мне очень жаль, – отвечает Айрис.
Да и что тут еще сказать?
– Я очень хотела его сохранить, – говорит Эсме. – Очень. И они обещали.
Эсме касается кончиками пальцев приборной панели автомобиля – нагретой солнечными лучами и слегка подрагивающей. Машина подпрыгивает на неровной дороге, и Эсме подскакивает на сиденье. Вдруг она оборачивается. «Колдстоун» исчезает вдали, будто его тянут за веревочку. Желтые стены кажутся издали грязными, а в окнах отражается одно только небо. В тени здания мелькают крошечные фигурки.
Эсме смотрит вперед. Потом бросает взгляд на девушку за рулем: волосы короткие, на большом пальце серебряное кольцо, одета в короткую юбку и красные туфли с застежками на щиколотках. Девушка хмурится и кусает себя изнутри за щеку.
– Ты Айрис, – говорит Эсме.
Она знает, кто перед ней, но хочет удостовериться. Девушка на удивление похожа на ее собственную мать.
Айрис смотрит на Эсме – как? Сердито? Нет. Скорее обеспокоенно. Что же ее беспокоит? Надо бы спросить.
– Да, – кивает девушка. – Верно.
Айрис, Айрис, мысленно произносит Эсме. Звучит нежно, таинственно, легко, даже языком можно не шевелить. Она вспоминает синевато-лиловые лепестки, яркий кружочек в сердцевине.
– Я внучка Китти, я приходила к вам…
– Да, да, помню.
Эсме закрывает глаза, трижды постукивает тремя пальцами по левой ладони, ищет в памяти какую-нибудь зацепку, чтобы удержаться на плаву. Тщетно. Она открывает глаза и видит свет, озеро, уток и лебедей так близко, что выгляни из машины, и дотянешься до мягких крыльев, до холодной озерной воды.
– Вы выходили на улицу? – спрашивает девушка. – С тех пор как вас привезли…
– Нет, – говорит Эсме, вертя в пальцах черепаховый гребень. На его обратной стороне видно, как камни вставляли в ямочки в черепаховом панцире. А она и забыла, что камни там были.
– Никогда? Ни разу за все эти годы?
Эсме переворачивает гребень лицевой стороной к себе.
– Нашему отделению прогулок не полагалось. Куда мы едем?
Девушка ерзает в кресле. Айрис. Поправляет зеркальце, прикрепленное к потолку. Ногти у нее на руках окрашены зеленым, как крылышки майского жука.
– Я везу вас в пансион. Ненадолго. Пока для вас не найдется место в доме престарелых.
– Я не вернусь в «Колдстоун»?
– Нет.
Эсме знала, что так будет. Знала уже давно. Только не предполагала, что это действительно случится.
– Что такое пансион?
– Вроде… Там есть спальня. Можно… жить. Там будет много других женщин.
– Похоже на «Колдстоун»?
– Нет, ничуть. Вовсе нет!
Эсме откидывается на спинку кресла, поправляет сумку на коленях, смотрит в окно на дерево с такими ярко-красными листьями, как будто они пылают огнем. Она быстро выхватывает из памяти разноцветные кусочки. Сад, Китти, лодка, миссионер, бабушка, носовой платок. «Подумаю о бабушке, – решает она, – и о магазине».
Однажды бабушка сказала, что отвезет их в город. Собирались они все утро. Эсме готова была ехать хоть после завтрака, однако бабушке, видимо, надо было написать письма, затем пояснить горничной, что подать к чаю, потом ей показалось, что вот-вот заболит голова, и поездку едва не отменили. Пришлось готовить микстуру, дать ей настояться, выпить и ждать, пока лекарство подействует. Ишбел «отдыхает», как сказала бабушка, и девочки должны сидеть «тихо, как мышки». Эсме и Китти исходили все дорожки в саду и так замерзли, что не чувствовали ног. Они убрали в комнате, расчесали друг дружке волосы, провели по локонам щеткой сто раз, как учила бабушка, сделали все, что пришло им в голову. Эсме предложила тайком сбегать на верхние этажи – она видела лестницу, которая вела куда-то вверх, и слышала, как горничная упомянула однажды «чердак». Однако Китти, поразмыслив, отказалась. И теперь Эсме скособочилась у пианино, наигрывает одной рукой гаммы в миноре. Китти уселась в кресло с ней рядом и умоляет прекратить.
– Сыграй что-нибудь красивое, Эс. Хоть бы ту мелодию – та-да-дааам!
Эсме улыбается, выпрямляет спину, поднимает руки и обрушивает их на клавиатуру пылким аккордом, с которого начинается скерцо Шопена в си бемоль миноре.
– Вряд ли мы куда-нибудь поедем, – говорит она, отсчитывая паузу резким кивком.
– Ой, нет! – стонет Китти. – Поедем. Я слышала, как бабушка говорила, что не вынесет позора, если увидят, что мы одеты, как нищенки.
– Вот уж стыд так стыд, – фыркает Эсме и переходит к громоподобным аккордам. – Не знаю, понравится ли мне Эдинбург, раз здесь стыдно не иметь пальто. Может, нам сбежать на континент? В Париж, к примеру…