…и где бы мы ни появлялись, а нас приглашали часто, хоть она и отказывалась дружить с девочками в школе. Называла их гарпиями, так и говорила. Куда бы мы ни отправились – на танцы, играть в теннис, на чаепитие, – она всегда выкидывала какой-нибудь номер. Совершенно неожиданный. То играла на рояле, то весь вечер болтала с собакой, однажды влезла на дерево и сидела там на ветке, таращилась на звезды и крутила и без того вьющиеся локоны. Некоторые перестали нас приглашать. Из-за нее. Я очень расстраивалась. Мама сказала, что я совершенно права и не должна страдать из-за тех, кто не умеет себя вести. Однажды я подслушала…
…из белого органди с флердоранжем, и я боялась его порвать остролистом, поэтому венок несла она. Ей-то было наплевать на платье. Она хотела наряд из красного бархата. Алого. Но получила платье из бордовой тафты. И сказала, что оно плохо на ней сидит, и швы неровные. Даже я понимала, как много значат для нее мелочи и…
…девушка опускается рядом со мной на корточки, расшнуровывает мне туфли и снимает их, и я говорю ей: «Я забрала его, я, и никому никогда ни слова не сказала». Девушка смотрит на меня и тихо смеется. «Вы рассказываете нам об этом каждый день», – отвечает она. Лжет, конечно, и я поясняю: не мой, сестры. Она обращается к кому-то за спиной, и…
…подслушала, как кто-то сплетничал о ней и смеялся. Девочка в светлой полосатой блузке, очень миленькой, в складочку. Она показывала на Эсме и смеялась, подначивала юношей с ней рядом. «Посмотрите на наше Чучело». Вот как они ее прозвали – Чучело. И я посмотрела. И не поверила своим глазам. Она сидела в кресле, широко расставив ноги, и читала книгу. Мы же на танцы пришли! На бал! Как я радовалась, что нас пригласили, ведь мы из достойной семьи, а теперь нас точно никто никуда не позовет. Я пошла к ней, и все смотрели на меня, когда я, вся красная, два раза позвала ее по имени, но она не слышала, так зачиталась, и мне пришлось дернуть ее за руку. Она взглянула на меня и как будто проснулась. «Привет, Кит!» А потом заметила, что я чуть не плачу, и спросила, что не так, и я ответила, что из-за нее все плохо. Что она разбивает мои надежды. И она спросила: «Какие надежды?» Представляете? Так и спросила. Тогда я и поняла, что если мне и…
…как он смотрел на нее…
…сурикат дрожал в стеклянном ящике. Бабушке он очень нравился. Она говорила, что у него подавленное выражение лица. Так и говорила – подавленное. И ничего удивительного, кто бы не был подавлен взаперти за стеклом. Она всегда смотрела на него, когда играла…
…ТАА-ДАМ, та-да-да-да-да-дам. Помню, как…
Они идут по дороге, Эсме и Айрис. Опустив голову, Эсме идет следом за этой девушкой, глядя на подошвы красных туфель, которые то появляются, то исчезают, то снова появляются в сантиметрах от тротуара в Норт-Берике. Айрис сказала, что они идут к машине, и Эсме уже мечтает удобно устроиться на мягком сиденье и пристегнуть ремень. Быть может, девушка снова включит радио, и они поедут под музыку. По дороге она размышляет о том споре с отцом, когда огонь почти погас, а Китти, мама и бабушка сидели над «работой» – так они это называли, – и мать спросила, куда подевалась ее лоскутная вышивка. Эсме не решилась ответить, что спрятала ее, засунула за подушку кресла в спальне.
– Отложи книгу, Эсме, – сказала мать. – Ты сегодня достаточно читала.
Отложить книгу? Герои притягивали ее, держали в своем мире, держали очень крепко, однако подошел отец и вырвал книгу, захлопнул, не заложив страницу, и остался только один мир – гостиная, посреди которой она стояла.
– Ради всего святого, Эсме, – рявкнул отец, – слушайся мать!
Она выпрямилась и почувствовала, как разгорается в груди ярость, и вместо того чтобы сказать: «Пожалуйста, верни мне книгу», она сказала: – «Я хочу учиться дальше».
Знала ведь, что не время поднимать эту тему, что разговор ни к чему не приведет, но затаившееся в душе желание приносило боль, и она не удержалась. Книги были нужны ей, чтобы дышать, и решение не бросать школу вырвалось из сердца и превратилось в слова.
В комнате повисла тишина. Бабушка взглянула на сына. Китти посмотрела на мать и снова опустила глаза к пяльцам. Что она там вышивала? Или плела? Какой-то дурацкий кусочек кружев для приданого – «trousseau», она выговаривала по-французски так отвратительно, что Эсме каждый раз хотелось взвыть по-волчьи. Недавно горничная сказала Китти: «Милая, найди для начала мужа», и Китти так обиделась, что выбежала из комнаты. Эсме все понимала и не насмехалась над растущей в комоде кипой шелка и кружев.
– Нет, – сказал отец.
– Пожалуйста! – Встав, Эсме сжала руки, чтобы они не дрожали. – Мисс Мюррей говорит, что мне могли бы дать стипендию, а потом, возможно, примут в университет…
– Ни к чему, – ответил отец, опускаясь в кресло. – Мои дочери не будут зарабатывать себе на жизнь.
Она топнула ногой – бам! – и ей стало легче. Хотя знала, что грохотом делу не поможешь, будет только хуже.
– Но почему?! – крикнула она.
В последнее время Эсме ловила себя на мысли, что день ото дня ей становится все труднее дышать. Сама мысль о том, что спустя всего несколько месяцев она будет прикована к этому дому под присмотром матери и бабушки, приводила ее в ужас. Китти скоро уйдет вместе со своими ленточками и кружевами. И для нее не останется ни малейшей отдушины, только эти стены, комнаты, родственники, и так будет до тех пор, пока она не выйдет замуж. А о замужестве она и думать не могла.
Вот и автомобиль. Айрис нажимает на кнопку, и машина подмигивает оранжевыми фарами.
Эсме открывает дверь и опускается на сиденье.
Спустя всего день или два они с Китти сидели в спальне. Китти что-то шила – ночную рубашку? Эсме стояла у окна и смотрела, как стекло затуманивается от ее дыхания, а потом проводила по белым кружочкам пальцами, прислушиваясь к едва слышному скрипу.
В комнату вошла бабушка с непривычной улыбкой на лице.
– Китти, – сказала она, – приведи себя в порядок. К тебе гость.
Китти опустила руку с иголкой.
– Кто?
Следом за бабушкой вошла мама.
– Китти, – сказала она, – скорее. Он пришел, он внизу…
– Кто пришел?
– Тот юноша. Дэлзил. Джеймс Дэлзил. Читает газету. Но все равно поторопись!
Со скамейки у окна Эсме смотрела, как мать поправляет Китти прическу, убирает ей волосы за уши и снова расправляет.
– Я сказала, что приведу тебя, – говорила Ишбел, и ее голос дрожал от восторга. – Он ответил: «Великолепно». Слышишь? «Великолепно». Так что беги. Ты чудесно выглядишь, мы спустимся вместе с тобой, и тебе не придется… – Ишбел обернулась к Эсме и добавила: – Ты идешь с нами.
Эсме медленно спускалась по ступенькам. У нее не было ни малейшего желания встречаться с женихами Китти. Они все казались ей одинаковыми: нервные юноши с прилизанными волосами, чисто отмытыми руками и в выглаженных рубашках. Они приходили и пили чай, а им с Китти приходилось развлекать гостей беседой. Мать же в это время сидела в кресле, выпрямившись, как судья. Иногда Эсме хотелось отбросить дурацкие церемонии и спросить очередного ухажера: «Послушайте, хватит ходить вокруг да около, берете вы ее в жены или нет?»
Она помедлила на лестничной площадке, разглядывая акварель на стене – унылый серый пейзаж. Однако внизу показалась бабушка и прошипела:
– Эсме!
И Эсме потопала вниз.
В гостиной она села в углу на стул с подлокотниками, завела лодыжки за ножки стула и уставилась на гостя. Такой же, как все. Может, чуть более симпатичный. Светлые волосы, надменный взгляд, белейшие накрахмаленные манжеты. Он что-то спрашивал у Ишбел о розах в вазе. Эсме изо всех сил старалась не морщиться от отвращения. Китти сидела прямая, как натянутая струна, и разливала чай. Ее шея медленно розовела.
Эсме погрузилась в игру, которую придумала специально для таких случаев. Она оглядывала комнату и воображала, как можно ее пересечь, не касаясь пола. Взобраться на диван, оттуда на столик, потом на скамеечку у камина, оттуда…
Она вдруг заметила, что мать смотрит на нее и, кажется, что-то ей говорит.
– Что ты сказала? – спросила Эсме.
– Джеймс обращался к тебе, – произнесла мать, раздувая ноздри.
Надо вести себя прилично, иначе бури не миновать.
– Я просто сказал, – проговорил этот Джеймс, сидевший на краешке стула, упершись локтями в колени, какой-то знакомый… разве они уже встречались? – что сад вашей матушки очень красив.
Наступила тишина, и Эсме поняла, что теперь ее очередь говорить.
– Ах, сад…
Больше ничего в голову не приходило.
– Быть может, вы прогуляетесь со мной по саду?
Эсме часто-часто заморгала.
– Я? – выдохнула она.
Все смотрели на нее: мама, бабушка, Китти, Джеймс. И в мамином взгляде было столько удивления, разочарования, грусти, что Эсме едва не рассмеялась. Бабушка смотрела то на Джеймса, то на Эсме, потом повернулась к Китти, снова взглянула на Джеймса – и начала что-то понимать. Она сглотнула и потянулась за чашкой чая.
– Я не могу, – ответила Эсме.
Джеймс улыбнулся:
– Почему?
– Я… ударилась… ногой.
– Неужели? – Джеймс откинулся на спинку стула и оглядел Эсме с ног до головы, задержавшись на ее лодыжках и коленях. – Очень жаль. Каким же образом?
– Я упала, – пробормотала Эсме и запихнула в рот кусок фруктового пирога, показывая, что разговор окончен.
К счастью, мать и бабушка кинулись к ней на помощь, наперебой предлагая юноше пройтись по саду с другой сестрой.
– Китти с радостью…
– Может быть, Китти покажет вам…
– …самые красивые цветы растут в дальнем уголке…
– …Китти знает о растениях все-все, она часто помогает…
Джеймс поднялся и подал Китти руку.
– Прекрасно. Идем?
Когда они вышли из гостиной, Эсме отцепила лодыжки от ножек стула и закатила глаза, всего один раз. Однако Джеймс, по-видимому, заметил, потому что у самой двери он обернулся и посмотрел на нее.
Спустя несколько дней – Эсме не помнила, сколько именно – она задержалась в школе и шла домой в сумерках. Туман медленно затапливал город, прилипая к домам, улицам, фонарям, черным ветвям деревьев над головой. Все выглядело зыбким и ненастоящим. Волосы промокли под беретом, ноги будто превратились в ледышки.