…нет, я не хочу печенье с заварным кремом. Совсем. Неужели меня никогда не оставят…
…крик внезапно оборвался. Стало очень тихо, и я спросила: «Что произошло?» Мне ответили: «Ничего. Ей дали успокоительного. Не волнуйтесь, она уснет и обо всем забудет». А потом я увидела малыша. Только тогда и заметила. Мне положили его на руки, я обняла его и посмотрела ему в лицо. Он был так близко. Я чуть не передумала, едва не сказала: «Заберите его, я не хочу». Запах. Ее запах. От ребенка.
Я так и не привыкла.
Но потом…
…решила, что эти слова он поймет. Я так и сказала: «проникновение». И еще: «впрыскивание жидкости». Я затвердила их, как французские глаголы. Надеялась, что так будет понятнее. И все исправится. Надела розовый пеньюар. А он взял подушку и вышел из комнаты. Пока он шел, я не верила, что он уйдет, я думала, что просто решил дойти от стены до окна и обратно, или хочет что-то принести. Ничего подобного. Он открыл дверь и вышел. Захлопнул ее за спиной. Тогда и во мне что-то захлопнулось. А на следующий день я поехала в больницу, где встретила доктора, и он сказал…
…от запаха печенья меня тошнит. Спрячу его под подушку, станет легче дышать…
…смотрела на ребенка и думала, что не могу, надо его вернуть, а потом я поняла, на кого он похож. Увидела, разглядела черты. Наверное, до тех пор я и не задумывалась всерьез над тем, как это случилось. У них было. И я разозлилась. Откуда она знала как? Я старше, красивее, лучше, а она даже не вышла замуж и все-таки смогла…
…поехала туда, потому что, честно говоря, не знала, куда пойти. Маме я ничего не рассказала, да она бы мне ничем и не помогла, мы с ней о таком никогда не говорили, доктор тоже ничем не помог, стало только хуже. А я так хотела ребенка. Не могла спать, есть, гулять. Ужасно, когда хочешь чего-то – и не можешь получить. Постоянно думаешь об одном и том же. Больше мне поговорить было не с кем… Мысли путаются. Прошло столько времени… Я очень соскучилась и однажды поехала к ней на такси. Волнуясь и радуясь. И почему раньше не поехала? А когда доктор сказал, что у нее будет ребенок, я просто…
…больше не вернулся в спальню. А когда мама умерла и я унаследовала дом, мы переехали сюда, и он выбрал себе комнату, в которой раньше жила моя бабушка, а я поселилась в той, где мы…
Она держит в руках фотографию. Очень осторожно. Вглядывается в лицо. Вспоминает числа: двойки и восьмерки, восемьдесят два и двадцать восемь. Думает о том, что произошло с ней однажды в двадцать восьмой день летнего месяца. Или не думает. Ей не нужно возвращаться к тем воспоминаниям – они всегда с ней.
Она знает, кто этот мужчина. Знает, кем он был. Она оглядывает комнату, в которой давным-давно хранили летние вещи, складывали в сундуки из кедровых досок и запирали на всю зиму. Летом муслиновые платья в Эдинбурге носили редко – климат не тот. Если в августе случались солнечные дни, платья проветривали, пересчитывали пуговицы и укладывали обратно.
Однако теперь на месте высокого комода со множеством ящиков, который так нравился ее матери – она держала в нем летние шали и тонкие блузки, – стоит телевизор, заливающий комнату голубоватым сиянием.
У мужчины на фотографии на плечах сидит ребенок. Они на улице – в верхнем углу видны ветви деревьев. Мужчина что-то говорит ребенку, девочке. Она крепко держится за его волосы, а он обхватил сильными пальцами ее ножки, чтобы она не упорхнула, как облачко.
Эсме смотрит на это лицо и видит в его чертах, в повороте головы ответ на самый главный вопрос. Это ее ребенок. Только ее.
Эсме смотрит на стоящую рядом с ней девушку, так похожую на мать Эсме, только в странной одежде, с косой челкой – мать никогда бы не позволила себе такого, – и улыбается своим мыслям. Девушка тоже ее крови. Что за мысль. Что за поворот. Ей хочется взять девушку за руку, коснуться ее ладони и держать крепко-крепко, чтобы она не улетела под облака, будто воздушный шарик.
Эсме садится в кресло и опускает фотографию на колени.
Когда снотворное начинает действовать, реальность сливается с воображаемым, подсознательным миром, и можно увидеть сразу две реальности, два мира, оказаться между ними. Знают ли об этом врачи?
Когда ее подняли с пола в коридоре и потащили, как огромную куклу, она не сопротивлялась. Тысячи муравьев уже кружились под потолком, а вдоль стены, низко опустив морду, бежала огромная серая собака.
Ее несли двое мужчин, каждый держал ее за руку и за ногу; голова болталась, капала кровь, остатки слипшихся прядей касались пола. Она знала, куда ее несут. Она слишком долго пробыла в «Колдстоуне» и знала порядки. Серая собака сперва бежала рядом, а потом выскочила в окно. Неужели там было открытое окно? Вряд ли. Но ей почудился ветер, теплый ветер, пробежавший по ее телу, и она увидела, как в коридор вышел человек. Шутки подсознания, потому что перед ней стояла ее сестра, вверх ногами, шла по потолку. И на ней был жакет Эсме. То есть жакет, который Эсме когда-то носила.
Красный. Шерстяной. Он всегда Китти нравился. Сестра отвернулась и пошла прочь. Эсме с тоской смотрела ей вслед. Ее сестра. Здесь. Невероятно. Вот бы закричать, позвать ее, но губы не слушались, язык застыл, да и не было там Китти. Она не приходила. Сейчас она вылетит в окно, как серая собака, как муравьи, которые уже отрастили крылья…
…повезло. Вот и все. Я так хотела ребенка, сильнее всего на свете. И вот – подарок небес. И я пошла к отцу, потому что без него ничего бы не получилось. Я вошла к нему в кабинет. Он сидел за столом и, пока я говорила, смотрел только на бювар. Я стояла там перед ним в своем выходном костюме, почему-то подумала, что надо приодеться, так он не сможет мне отказать. У меня просто не было выхода, понимаете? Помню, что так и сказала ему, и мой голос дрогнул. Он недовольно взглянул на меня – больше всего отец ненавидел, когда женщины плакали. Это я прекрасно знала. И вздохнул. «Поступай, как знаешь, дорогая», – сказал он и махнул рукой, чтобы я уходила. Я вышла в коридор и поняла, что все получится. Все будет, как я захочу. Однако повторю, что никогда не желала…
…так просто, удивительно просто. Я всем сказала, что уезжаю на юг подышать свежим воздухом. Доктора посоветовали. В моем состоянии теплый воздух очень полезен. Да, будет малыш. Конечно, просто чудесно. Нет, Дункан не поедет. Занят в конторе, понимаете ли. Так просто. Когда лжешь, главное – помнить, кому и о чем. Всем надо говорить одно и то же. Получилось великолепно. Превосходно. Неподражаемо. Никто бы не сделал лучше. Дункану я сказала: «У меня будет ребенок. Я уезжаю». Даже не взглянула на него. Возможно, мама догадалась. Не знаю. Быть может, отец сказал ей что-то, хотя мы договорились, что ей лучше ни о чем не знать. Если она и поняла, то никогда…
…Джейми иногда возвращался в Эдинбург. Однажды приехал с женой-француженкой, потом с англичанкой, потом – много лет спустя – с девчонкой, годившейся ему в дочери. Однажды он подержал ребенка на руках. Пришел к нам без предупреждения и увидел Роберта – тот недавно научился ползать, это я помню. Пришел, один, без жены, Дункана не было дома, а малыш ползал по ковру. Джейми сказал: «Ага! Сын и наследник!» Я не могла выдавить ни звука. Он подхватил малыша и поднял его над головой и сказал: «Красавчик! Какой красавчик!» Роберт посмотрел на него – серьезно, как умеют только совсем маленькие дети. Скривил губы, открыл рот и завопил. Он кричал и кричал, вырывался и брыкался, и я взяла его на руки и унесла поскорее наверх, но по дороге все-таки шепнула ему… Сказала правду. В первый и единственный раз. Я сказала…
…порой бывало очень трудно. Хранить тайны вообще нелегко. Иногда невыносимо. Тянет выговориться, освободиться. Однажды я поехала к ней. Меня отвели в это ужасное место, похожее на тюрьму, и велели посмотреть в глазок на тяжелой железной двери. И я увидела там существо. Незнакомое. Спеленутое, будто мумия. С разбитым, кровоточащим лицом. Я сказала: «Нет, это не она», но мне ответили: «Она, никакой ошибки». И я посмотрела еще раз. Мумия уткнулась головой в мягкую стену и что-то бессвязно бормотала, и наверное…
…тогда я сказала доктору, что усыновление – лучший выход. Ребенка заберу я. И он ответил: «В высшей степени благородно, миссис Локхарт. Мы подержим Юфимию здесь после… Понаблюдаем за ней, а потом, возможно…» И я согласилась. Вот так. Однако я никогда не хотела, чтобы она…
Проснувшись, Айрис лежит неподвижно и смотрит в потолок. Что ее разбудило? Шум? Еще рано. За окном серые предрассветные сумерки, в комнате темно.
Она переворачивается на бок, взбивает подушку, кутается в одеяло. Думает об Эсме в соседней комнате и об Алексе на диване в гостиной. Похоже, с каждым днем у нее все больше гостей. Почему же она проснулась?
Ей что-то приснилось. Или привиделось. Во сне Айрис шла по первому этажу старого дома, как будто очутилась в детстве, в гостях у бабушки. Она вышла из гостиной, пересекла вестибюль, миновала тяжелую входную дверь с разноцветными стеклами – сквозь красные треугольники и синие квадраты проникал дневной свет, – поднялась по лестнице и остановилась на площадке. В стене была ниша, где…
Айрис переворачивается на другой бок и встряхивает подушку. Надо почитать. Так легче уснуть. Или сходить в туалет. Или на кухню – выпить воды. Только не хочется выходить из комнаты, брести по коридору среди ночи, вдруг…
И вот еще что!.. Айрис даже садится на кровати. Во сне она в том платье, в коротком платье, которое было на ней в тот раз, когда… Айрис падает на спину, чешет в затылке, пинает одеяло. Жарко, почему так жарко, невозможно спать! Она зажмуривается и отгоняет непрошеные слезы. Она не хочет, не будет, ни за что не станет об этом думать.
Во сне она идет по дому в платье, которое было на ней, когда их застала бабушка. Айрис прижимает ладони к лицу. Она так старательно похоронила эти воспоминания, так давно не возвращалась мыслями в те дни, как будто стерла их из памяти. Переписала прошлое. Вычеркнула день, когда Китти их застукала.