– Она еврейка? – спросила Айлин, и Арт поразился такому несоответствию вопроса и того, что за ним стояло.
– Нет, полуингерманландка-полурусская. Не еврейка.
– Когда ты с ней виделся?
– Сегодня утром.
– Почему ты мне не сказал, что собираешься с ней встретиться? – спросила Айлин громким и резким голосом, соревнуясь с порывом морского ветра.
– Я и сам не знал, что увижусь с ней.
– Где у вас было… свидание?
– Перестань, Айлз, это было не свидание.
– Где вы виделись? – переспросила Айлин.
– У нее в гостинице.
– Ты раньше, до этого, тоже мне…
– Нет, что ты, никогда, – перебил ее Арт, и его ответ был похож на правду.
– Как же ты мог? Ведь у нас так долго не получалось… Я просто не понимаю.
– Айли-Лили, прошу тебя…
– Не называй меня этим дурацким именем! – закричала Айлин.
– Я не могу тебе объяснить, как это случилось. Все как-то само собой… Мы ведь с ней дружили с семнадцати лет, понимаешь?
Паром медленно подходил к материку, укутанному в туман и хвою. Айлин сжимала рюкзачок, как умирающее у нее на руках старое животное – кошку или морскую свинку.
– Давай я тебе чайку принесу, – сказал Арт.
Он дошел до середины верхней палубы и, когда уже повернулся, чтобы открыть железную дверь на лестницу, ведущую на нижнюю палубу, почувствовал стопами и всем своим существом металлический гул упавшего тела. А потом услышал голос своей жены, раздирающий воздух на мелкие клочки счастья.
Лошадиные угодья
In Memoriam John Hawkes – памяти Джона Хоукса
Тима Родин ждал Эшли Винтерсон у расписания поездов. Была надоевшая позднеапрельская весна, с холодными ночами, разжиревшими почками и частым дождем. Полуденный вокзал был пуст и тих, потому что южные поезда уже пришли или слишком сильно опаздывали. Оставалось полчаса до отбытия. Они вышли на перрон и стояли, прислонившись к серо-синему фонарному столбу с прорубно-холодным извивающимся литьем. Такие столбы теперь исчезли, уцелев только на старых вокзалах.
– Ты знаешь, Тим, этот полупустой вокзал, пасмурное утро, мокрая прохлада… Мне почему-то кажется, что мы уезжаем в прошлое, в ту Россию, которой больше нет.
– Ну еще бы. Ведь мы в Воронеж и дальше – в Хреновое. Это же такая дикая даль и глушь. Ты даже не представляешь, что это за тишь. Там жизнь и сейчас почти такая, как десять, двадцать, пятьдесят лет назад. А люди вообще не меняются. Будто все наши перетряски их не коснулись.
Эшли была одета в длинную шерстяную юбку, сапожки из вытертой замши и короткую куртку. Тима стоял спиной к путям, обнимал Эшли и прижимался к ней, пах к паху, щекоча ее щеку ресницами. Ей очень нравились его длинные ресницы. Как-то раз она даже вымерила их ниткой и сравнила со своими. И грозилась накрасить тушью во сне.
Тима услышал, как подали поезд. Только тогда, под скрежетание тяжелых тормозящих вагонов, принесших теплый вкус гари под язык, он по-настоящему поверил, что они уезжают из Москвы вдвоем. Он вез Эшли в воронежские степи на несколько дней, поездить верхом. Еще до всего, когда они в первый раз разговорились на ипподроме ноябрьским утром, Эшли рассказала ему о всегдашней мечте поездить на «настоящих лошадях» по «русской степи». Эшли двадцать пять. Она из Калифорнии, где у ее родителей ранчо под Сакраменто. Выучила русский в университете и вот уже второй год работала в Москве корреспондентом «Трэвел смарт» – журнала для американских любителей экзотики. Эшли говорила по-русски свободно и изящно, с легким акцентом, придававшим ей некоторую загадочность, и лишь изредка ошибалась в выборе слов. Они сошлись на любви к лошадям, вестернам, джазу и мексиканской кухне, и вот уже три месяца не расставались. Наутро после той сумасшедшей ночи в начале декабря Эшли объявила ему:
– Я буду называть тебя не Тима или Тимоша, как все остальные, а просто Тим, на американский лад. Окей?
– Окей. А я тебя как – Эш? Или, может быть, Ли?
И вот теперь, нагибаясь, чтобы поднять американскую сумку-баул, из которой торчали черно-красные ковбойские сапоги с медными носочками, и глядя на Эшли снизу вверх, Тима заметил, что она раскраснелась от нетерпения, а ее дыхание участилось. Эшли первая вспрыгнула в поезд и побежала в купе. Горбатый длиннорукий проводник ругался, и Тиме пришлось заговаривать его необъяснимую горбатую злость.
– Помнишь, Эшли, в древнегреческом мифе про кентавров…
– Почему ты вдруг спросил?
– Черт его знает. Вертится у меня в голове с утра.
– Ну и что же там, в твоем мифе, мой милый Тим?
– Греки пригласили кентавров на пир. Кентавры пришли, зная об ожидавшем их обилии яств. Было много вина, но греки мешали его с холодной водой, как у них водится, и не пьянели. Кентавры же вскоре опьянели и повалились на землю, обессиленные. Греки набросились на их беззащитных жен и овладели ими.
– Ты очень образованный, Тим, настоящий русский интеллигент. Тебе, наверное, скучно со мной. Я никогда не читала мифов. Зато я читала многое про лошадей. Стихи про лошадей, всякие романы про лошадей, эссе про лошадей…
– Воспоминания лошадей…
– Тим, ты всегда переходишь на дурацкие шутки. Вы, русские мужчины, никогда не находите золотой середины в разговорах с женщинами. Вот ты, например, или очень умен, или глупствуешь. Ну, впрочем, Тим, давай глупствовать. Все равно ехать целый день. Слава Богу, хоть нет соседей по купе.
Они уже выехали из Москвы и направлялись на юго-восток. Дверь была полуоткрыта; Тима лежал на нижней полке, головой на коленях Эшли. В окне подпрыгивали гротескные загородные виллы и деревенские домики.
– Ну, Тим, ну признайся, что ты все это выдумал про конезавод, про дядю Витю, степь и все остальное тоже. Ты просто хотел увезти меня из Москвы, где мне беспрерывно звонят сразу по трем телефонам, засыпают факсами, мейлами и скайпами на нескольких языках и где ты не можешь мной владеть. Ты просто заманил меня, как цыган, заманил лошадками. Чтобы закончить все это путешествие в какой-нибудь провинциальной гостинице. Танцами в плохом ресторане, как ты любишь, не обращая ни на кого внимания, только вдвоем. Потом прогулкой по старой части города в поисках местного колорита и антикварных лавок. Это уже поздно утром, после… нет у вас нормального слова… lovemaking… так нетерпеливо ожидаемого тобой, да и мной тоже.
На полпути к ним в купе подсел угрюмый старик с орденской планкой. Такие попадаются в поездах. Разговаривать больше не хотелось. Они так и промолчали оставшиеся пять часов. Тима смотрел в окно, пытаясь уследить за мельканием. Искал глазами лошадей. Лишь один раз, когда они проезжали длинный заливной луг, подпоясанный рекой, он увидел лошадь и всадника.
– Смотри, Тим, смотри – кентавр! Как в твоем мифе. Он, наверное, жаждет отмщения людям.
– Нет, просто высматривает тебя в окне. Помаши ему.
Поезд уперся в тупик и содрогнулся, будто отряхивал жар, накопившийся за дорогу. Воронежский вокзал был полутемен и напоминал изнутри собор или петровский завод. Они выпили кисловатого кофе в буфете под низким сводом. У Эшли с собой были сэндвичи с сыром и копченой индюшатиной, захваченные по пути на вокзал в австрийской булочной. Развлечения ради Эшли купила в буфете ватрушку с изюмом, но так и не стала есть, только погрызла корочку.
– Похоже на наши дэниш. Очень вредно. У нас такие называются widow-makers… «делатели вдов».
Электричка на Таловую уходила перед рассветом. Они уселись на холодную деревянную скамью в зале ожидания.
– Тим, а если поезд не придет?
– Тогда возьмем такси. Спи. Скоро все увидишь.
– Лошадей?
– Площадей.
– You’re a goofball. Дурачок.
Она спала на его плече, неровно дыша, запрятав руку в карман его джинсовки. Тима нервничал – боялся пропустить электричку, боялся ночных карманников. Думал о своем рекламном агентстве: теперь особенно нужны новые клиенты. Думал об Эшли: вот так когда-нибудь вместе поедут к ней в Америку. Вспоминал про кентавра, увиденного из окна. Потом подошла электричка. Эшли проспала еще час на ребристой скамье в пустом вагоне и не видела рассвета.
На платформе в Таловой было утро. Эшли сразу увидела бабку с семечками, купила большой стакан и стала торопливо лузгать. Даже не верилось, что она американка, так по-русски она лузгала семечки. Поезд уносил запечатленные лики Эшли на пыльных окнах. Автобус проехал по главной улице Хренового, часто останавливаясь, чтобы высадить то старуху, то женщину с сумками. Снег окончательно стаял, наверное, за неделю до их приезда, и подсохшая улица уже пылила. Главные ворота конезавода остались позади. Водитель довез их до туберкулезного санатория на краю села. Последние дома на длинной сельской улице обрывались в сосняк. Автобус развернулся на желтом песке и запылил обратно в Таловую.
Было почти тепло. Эшли отдала Тиме куртку и осталась в черной шерстяной водолазке, стиранной много раз и севшей, так что грудь казалась высоко приподнятой и очерченной, словно на портрете углем. Они пошли по дорожке, перешагивая через отпечатки копыт. Дорожка уперлась в широкую проволочную калитку. Деревянная ограда тянулась по обе стороны от калитки, опоясывая остров серо-синей степи и уходя под откос в темные овраги.
– Дядя Витя, Виктор Федорович, встречай гостей!
Тима постучал в дверь. Пока внутренности дома шевелились и босые шаги шлепали к сеням с другого конца дома, Эшли уселась на валявшееся у крыльца седло – казацкое, с высокими острыми луками. Дядя Витя вышел на крыльцо, запахивая пиджак на голой безволосой груди.
– Здравствуйте, ну, не думал, приехали-таки. А я, бывало, зимой так вот и вспоминал про вас. Да еще когда Кроху седлал. Вот, думаю, был человек, приезжал сюда – да и все. Ни слуху ни духу. Ну, заходите, что это мы на пороге…
– Виктор Федорыч, вы же меня вроде бы летом на ты звали. Забыли?